Принц проснулся от поскребывающего стука в дверь. Сначала он не мог понять, где находится, но потом вспомнил: Буцман поселил их на втором этаже над кафе.

– Кто бы это мог быть? – сонно подумал он, открывая. – Барсук бы по-другому постучал.

– Кто-то пришел? – крикнула Олакрез из спальни.

– Да вот, незнакомая… миловидная… старушка в платке, – глазея на гостью, ответил через плечо Принц.

– Это не платок, миленькой, а за-платок! – радостно залопотала розовощекая горбунья. – Вишь, из заплаток весь сшит… А за миловидную спасибо, – улыбнулась она беззубым ртом, и настойчиво засеменила внутрь.

Принц не решился преградить ей путь, и через секунду бабушка уже стояла, сгорбившись, посреди гостиной.

– Ой, красота то какая! – заговорила она опять, – и вид из окна, и солнышко, и кухонька, и спаленка, прости господи, – она перекрестилась. – Ну, чудо просто! А я уж думала, барсучий дом никогда не обживут.

– Ну почему же, – возразил Принц, – он сам нас поселил.

– Да, он человек добрый, слов нет. Хотя надо сказать, нелюдим страшный, даром что бармен, а поговаривают, что и колдун. Я к нему один раз сунулась, так у меня весь товар перекис.

– А что за товар?

– Да вот, милок, погляди – самый наилучший товар. – Она развязала свой мешок, который, как показалось Принцу, состоял из одних только дырок и прорех, а на самом деле, конечно, был сшит из множества заплат.

В сумке стояли склянки со сгущеным временем, домашней заготовки.

– А вот это позапрошлогоднее, – нахваливала бабуля. Хороший был год, урожайный – жизнерадостно улыбаясь, она протянула Принцу зеленую склянку.

Он посмотрел стекляшку на просвет, и ничего не увидел.

– Чистое, как слеза – ответила старуха на его вопросительный взгляд.

– Как слезы радости? – спросила Олакрез, на ходу влезая в пижаму и присоединилась к их компании.

– Радости, дочка! Конечно, радости – заквохтала старушка. – А вот посмотрите, еще это. – Она извлекла из мешка синюю склянку. – Только третьего дня сварила, на свадьбе у правнучки своей младшой. Уж очень они время весело проводили – дай, думаю, я пенку-то сниму – авось каким добрым людям пригодится. А то ведь, как водится, во всяких молодежных технотрансах время пройдет – как и не было. – Вот оно, милок, посмотри – и бабуля осторожно, как новорожденного щенка, передала в руки Принца крошечный пузырек.

Здесь уже навар был погуще: в сердцевине пузырька клубился золотой завиток дыма, как будто локон с головы невесты.

– Возьми, не пожалеешь, – убеждала старушка. – И красавицу свою угостишь, – улыбнулась она уголками глаз, морщинами. – Как раз на двоих здесь хватит времени. – Принц едва заметно вздрогнул, а старушка неожиданно засмеялась, да так звонко, словно рассыпала по полу стеклянные шарики.

Снизу раздался зычный голос Барсука:

– Хватит к ним приставать, бабуля. Они еще на улице не были, а ты со своим допингом. У них и так голова кругом.

– Приятного времени, – улыбнулась бабушка, и повернулась, чтобы уходить.

– А сколько стоит? – спросил Принц громким шепотом.

– Ничего. С приездом! – румяно улыбнулась бабуля через плечо и застучала каблуками по лестнице вниз.

Ночь, дождь. Залив бурлит пеной на краю темного Города. Вода, сон, воспоминания. Вспышки электрической молнии. Словно старый фотограф, с бархатной накидкой на аппарате и шипящим, вспыхивающим магнием в морщинистой руке, хочет запечатлеть каждый миг проносящейся мимо бури.

Лужи на пристани это не просто лужи. Днем по ним пробежали дети, которых отпустили с уроков – целый класс счастливых детей. Они протопали, простучали камни портовой площади своими маленькими ботинками и босыми ногами. Теперь каждая капля, упав на мостовую, впитывает в себя эту радость. Миллион капель, с крошечными ртами, раскрытыми, словно для первого причастия – это и есть дождь.

Лужи – бледные, мокрые и блестящие в отсветах молнии, подставляют фотографу свои лица. Вспышка – искорки, блестки, брызги, словно поры на коже, высвечиваются на их зеркальной поверхности. Круги от упавших капель – словно морщины на лбу от удивления, словно следы невидимых крошечных ног пробежавших по ним детей или круги, разбегающиеся от камешков, пущенных по воде. Всего один миг счастья, короткий, как вспышка фотоаппарата. Следы-круги, следы-кратеры. Старик еще не знает, что у него в руках – целая серия лунных пейзажей.

Море задыхается от ветра и смахивает пену со лба. В разрывы между ударами грома, пока огненные водоросли молний падают в воду, оно выбрасывается на причал тяжелой волной и подтягивается клочьями пены вверх по улице. Как будто морской разбойник-утопленник, весь в невиданных татуировках, с множеством убийств, запутавшихся в гриве черных волос, пытается под покровом ночи забраться в Город. Он бродит по улицам, заглядывает в темные окна, скребется в двери, ищет людей. Но еще до рассвета ему придется вернуться на свой корабль – туда, где под толщей темной воды, на самом дне залива, скрипит и дрожит в беспокойном сне затонувшее зеленоглазое чудовище.

Вокруг пирса плавают фосфоресцирующие рыбы, которые пришли из глубины посмотреть на портовую площадь – этот лунный ландшафт, каждый миг меняющийся под метеоритным дождем.

Принц и Олакрез, забыв все, спят в своей комнате на втором этаже, с большим окном на залив. В их сне дождь тоже бежит по лужам множеством маленьких ног, оставляющих круги, словно камешки, пущенные скакать по воде. С каждым шагом, с каждой падающей каплей, с каждой вспышкой молнии они убегают все дальше в Город, вместе с дождем.

В «Лос Дос» сидел лишь один посетитель. Он был одет в черное трико, а на голове у него красовалась широкополая шляпа с пером. Как только Принц и Олакрез появились на пороге, незнакомец стал подавать им отчаянные знаки. Принц приблизился.

Человек был очень худой. Его лицо все время двигалось, а тело, казалось, силилось повторить меняющиеся выражения лица. Про себя Принц сразу окрестил его «Танцующим Человеком». Когда человек открыл рот, Принц почему-то подумал: сейчас запоет. Но он сказал просто «Привет», и протянул руку. Потом мрачно кивнул на музыкальный автомат и сообщил:

– Музыка для чистки ковров.

– Что? – не понял Принц. Олакрез подошла и села рядом с ним. – Я ничего не слышу.

– Последний трек с альбома «Музыка для химчисток». Его всегда ставят в это время, потому что посетителей уже мало. А если сижу я один, так вообще не в счет. Могут даже включить мелодию для удаления трудновыводимых пятен! Терпеть не могу эту химию.

Принц посмотрел на бармена – тот вовсю занимался приготовлением кофе в здоровенной турке, но явно ловил каждое слово Танцующего Человека. Это было нетрудно – если не считать легкого гудения, которое начиналось на плите, в кафе царила полная тишина.

– Почему же вы не уходите? – спросил Принц, – раз здесь, вы говорите, ставят такую музыку?

– А она теперь повсюду, в каждом баре, – махнул рукой Танцующий Человек. – К тому же, «Лос Дос» – единственный бар в округе. Да, что там говорить – во всем Городе! Времена такие пошли… По телевизору, например, во время рекламы фоном часто ставят практичный пылесосный трек. Всю пыль в телевизор засасывает. А детям как нравится! Или, скажем, включают бодрый мотивчик для открывания пивных бутылок – обычно перед программой новостей. А людям, которые без пива сидят, бывает, что и крышу срывает.

– Крышу чего? – не понял сленга Принц.

– Дома, конечно. А если крыши нет, может и полголовы оторвать. Помните сказку «Волшебник Изумрудного города»? На самом деле, никуда Элли с Тотошкой не улетели. Смерча не было! Просто Элли сорвало крышу, когда она телик смотрела. Сейчас это обычное дело. Тут и там можно увидеть людей без крыши, не говоря уже о домах…

Бармен, буквально поедавший глазами нового знакомого Принца и Олакрез, похоже, как раз хотел им что-то сказать, но тут зазвонил дверной колокольчик, и он повернулся к новым посетителям.

– Ну вот, полюбуйтесь, – Танцующий Человек широким жестом указал на солидного господина, только что вошедшего в заведение под руку с эффектной брюнеткой.

«Голова!» – громким шепотом пояснил он. Принц присмотрелся – О боже! У бедняги не хватало доброй половины головы, – той самой, где хранятся мысли. Рот, нос, уши – все это было, а выше бровей как будто спилили. При этом господин, видимо, чувствовал себя неплохо: он как раз изучал винную карту, вывешенную у входа. Брюнетка же как ни в чем не бывало поправляла прическу и без особого интереса оглядывалась вокруг.

– Жуть, – только и смог произнести потрясенный Принц.

Танцующий Человек энергично кивнул. – Ах да, – он оживился, снял свою шляпу с пером, и представился: – Танцующий Человек, к вашим услугам. Я вижу, вы добрый малый, поэтому можете звать меня коротко, как все мои друзья – ТэЧэ. Вообще-то, я по профессии Канатоходец, поэтому некоторые зовут меня ТэЧэКа. Но мне это кажется слишком телеграфно. Официально, вы меня понимаете? – И тут же, не меняя интонации, добавил: – Может, закажете вина? Выпьем за знакомство?

Принц, раскрыв рот, смотрел на Танцующего Человека: у того не было половины головы. Это стало очевидно только сейчас, когда он снял шляпу, представляясь.

– Извините, кафе закрывается! – сообщил бармен посетителям, и когда те покинули заведение, закрыл за ними дверь. Он подошел к столику, за которым замерли Принц и Олакрез, и, немного подумав, тоже сел. Помолчали.

– Хотите кофе? – предложил бармен. – Я приготовил на всех.

Олакрез, все еще не сводя глаз с головы Танцующего Человека, кивнула.

А ТэЧэ напялил шляпу обратно себе на голову, и, ткнув пальцем в бармена, сообщил: – Познакомьтесь: Барсук…

– Моя фамилия Буцман, – спокойно проговорил бармен. – Я потомственный футболист. К сожалению, акула съела мою ногу на завтрак, – он кивнул на костыль, торчавший у него вместо левой ноги, – так что большой спорт для меня потерян. Вы угощайтесь, кофе бесплатно. Только налейте себе сами – я целый день за стойкой простоял, вы уж извините.

Олакрез поднялась и заглянула за стойку. Через минуту она вернулась с кофейником и четырьмя чашками.

– Простите, а как так получилось с вашей ногой, ведь… – неуверенно начал Принц.

– Это морской футбол, – уточнил Буцман. – На воде. От игрока требуется чрезвычайно быстро бегать, и помимо того, все время следить за акулами. Я вот не уследил.

Принц уважительно посмотрел на Буцмана, и ТэЧэ перехватил его взгляд:

– Он играл в сборной залива, был один из нападающих! Их команда называлась «Барахты С Бухты». Когда Барсук нападал, все болельщики тоже падали, чтобы поддержать его. Это было…

– Это было давно, – отрезал Буцман, – К тому же, по-моему, дети хотят спать.

Принц сделал отчаянный жест.

– Давайте прямо к делу, – улыбнулся Буцман. – Я хорошо понимаю, что вы пришли не пиво пить. Да и сразу видно – не местные. А гостиниц у нас нет ни одной. Так что я с удовольствием поселю вас в комнате наверху. Совершенно бескорыстно. Она как раз для таких как вы – приезжих.

– А что, других приезжих нет? – поинтересовалась обрадованная Олакрез.

– И не было! – гаркнул ТэЧэ.

– Давно не было, – поправил Буцман. – Вы на него не обращайте внимания, он путанской травы много курил, – сами видите, что она с головой делает. Он славный парень, хоть и без мозгов.

ТэЧэ улыбнулся – видимо, совершенно довольный такой рекомендацией.

– ТэЧэ не просто танцор, он отличный канатоходец, – добавил Буцман, — отхлебывая кофе. – А мозги ему и не нужны.

– Когда идешь по канату, лучше не думать, – подтвердил ТэЧэ.

– Кроме того, в особых случаях он доставляет вести с другой стороны, – продолжал Буцман. – Работа ответственная, и не пыльная.

Танцующий человек встал из-за стола, чтобы уходить, и приподнял свою шляпу в прощальном приветствии.

Олакрез не удержалась от того, чтобы ойкнуть.

И тут ТэЧэ словно вспомнил:
– А вестей-то не было! – воскликнул он, – Барсук, их не было!

– Вестей давно не было, – поправил Буцман. – Они приходят нечасто. Как я сказал, только в особых случаях.

ТэЧэ махнул рукой и вышел. Брякнул колокольчик.

– А откуда вести, господин Буцман? – спросил Принц. – С другой стороны – чего?

– Неба. Солнца. Зеркала. Разные отправители бывают, – задумчиво пояснил Буцман. – Ну, давайте сейчас не будем об этом. Пойдемте, я покажу, где тут что, и, наверное, пора ложиться: у нас с рассвета шумно. Да, кстати, надо коврочистку выключить, – пробормотал он, подходя к музыкальному автомату. И обернулся: – Между прочим, зовите меня Барсук. Так меня зовут друзья.

Шарманщик заиграл, и мелодия показалась обоим очень знакомой.

– Скажите, пожалуйста, – спросила Олакрез. – Что это за мотив?

– А мотива нет, – отозвался шарманщик. – Я импровизирую.

– Где-то я уже слышал эту мелодию, – сказал Принц.

– Ну, может, во сне, – улыбнулся шарманщик. – Бывают же вещие сны. Хотите узнать свою судьбу? Две монеты.

– Две за каждого или за обоих? – спросил Принц, ища в кармане мелочь.

– А разве у вас разные судьбы? – хохотнул бородач и посмотрел на своего попугая, который сидел у него на плече. Попугай часто моргал, словно у него слезились глаза.

Тут, словно шарманщик подал какой-то знак, попугай замахал ярко-синими крыльями, взлетел у них над головами, и вдруг закричал – «Ворррон воррр! ВОРРРОН – ВОРРР!», да так оглушительно и четко, словно кто-то что есть мочи колотил в жестяной таз. Олакрез даже присела от испуга.

А в следующее мгновение птица уже, как ни в чем ни бывало, чистила клюв о воротник толстой кожаной тужурки хозяина.

– Что же это значит? – спросил удивленный Принц.

Шарманщик приподнял кустистые брови:

– А вам что послышалось?

Посмотрев на детей, он достал из кармана куртки самокрутку, коробок бумажных спичек с эмблемой какого-то бара, свернул папиросу и прикурил. В притихших, сгустившихся сумерках серый дым потянулся медленно, клубами. Он показался Принцу странной и страшноватой серой бородой. «Наверное, это путаный дым», — подумал мальчик.

– Я немного напугалась, – признала Олакрез, и вопросительно посмотрела на Шарманщика.

Тот только отмахнулся:
– Ой, ну это же попугай… По-пугай! Он людей пугает! – Видно было, что гадатель недоволен произведенным эффектом. – Я зову его «Пират» – «попугает и рад», сокращенно, ясно?

– А что он такое сказал про зеркало? – спросил удивленный Принц.

– Про какое зеркало? – с недоумением переспросил шарманщик и переглянулся с попугаем. Попугай крутил в клюве потухшую спичку, которую ему отдал хозяин, и поглядывал на детей с деланным равнодушием.

– Да кто ж его разберет? Пират только на попугайском говорит! Правда, дружок? Попугай кивнул и повторил: «Пррравда, пррравда!»

Принц и Олакрез переглянулись – в отличие от шарманщика, они оба раза отчетливо разобрали слова птицы. И шарманщик, похоже, это заметил. Он с нескрываемым интересом разглядывал детей, явно признав в них чужаков.

Смущенный, Принц поспешил протянуть бородачу две потертые монеты. Это была мелочь еще из ТОГО мира, провалявшаяся в кармане с воскресенья. Принц подумал: «Не прошло и двух дней, а я уже даже не знаю, где теперь ТОТ мир, который раньше был ЭТИМ, и чем вообще воскресенье принципиально отличалось от остальных дней».

Шарманщик внимательно рассмотрел обе монетки, потом пристально посмотрел Принцу в глаза, и взял у него с ладони только одну.

Стемнело.

– Приходите завтра с утра на площадь, я на скрепке буду играть, – предложил гадатель, убирая свою шарманку в деревянный ящик, на котором он сидел. Попугай забрался Шарманщику за пазуху и видимо, тоже собрался идти домой.

– На скрипке? – переспросил Принц.

С моря подуло прохладным ветром.

– Нет, нет. На скрЕпке. – уточнил бородач и поежился. – На скрипке я не учился, – пробормотал он. И добавил, — Вы иногородние? Ищете, где остановиться? Спросите в кафе «Лос Дос» – вот, тут написан адрес. – И он протянул Принцу спичечный коробок. – У них там вроде комната сдается наверху.

Принц поблагодарил, взял Олакрез за руку, и они пошли мимо разноцветных огоньков пристани – искать свой первый ночлег в новом Городе.

– Барахло!! – выкрикивал старичок с козлиной бородкой. – Хлам! Старье! Ненужные вещи! Подходи! Покупай!

Перед ним стояла тележка с кучей всякого хлама. Виданные и невиданные вещи были там: глобусы и бусы, карты и шорты, пробирки и бирюльки, зеленка и синька, доспехи и шутихи,
словари и буквари, сказки и указки, лекала и зеркала, сони и сонеты, ножи и ножницы, сухари и мокрицы, ржавые замки и блестящие ключи.

Принц подошел поближе. Завидев потенциального покупателя, старичок оживленно затряс своими ярко-белыми, словно крашеными синькой, сединами и заголосил громче прежнего:
– Подходи поближе, покопайся в жиже! Погружай руки по локоть в грязь и копоть!

Принц поморщился.
– Почем старье? – решительно спросил он у барахольщика, который улыбался ему выцветшими голубыми глазами.

– Почем зря, внучок. Отдаю за бесценок. – Очень ловко одной рукой старик свернул козью ножку из табака, который достал из кисета, прицепленного к поясу.
– У меня есть практически всё, без чего можно обойтись, – сообщил он доверительно, и закурил, не сводя глаз с Принца. – Что же такого ненужного нужно вам?

Тут в разговор вступила Олакрез, негромко, почти прошептала:

– Ищем ключ от свинцовых туч. Нужны краски – ходить без опаски. Найти бы зерцало – чтобы во тьме мерцало…

Повисла пауза.

– А ты откуда этот стишок знаешь, дочка? – наконец выговорил старик, явно пораженный словами Олакрез. Даже самокрутку изо рта вытащил.

– Не знаю. Да это и не стишок, вроде. Так, вспомнилось что-то смутно, – неуверенно ответила она.

– Смущаться не надо, – ободрил ее барахольщик, и снова задымил. – Только вот какое дело. Вспомнить можно старье, да и то с трудом. Эхе-хе… А твой стишок еще и новьём не стал!

– Как это?

– А так. Я вас собирался направить к Черному сказочнику, за советом. Он бы вам его и рассказал. А теперь я даже не знаю…

Барахольщик из своего облака дыма посмотрел на детей и крепко задумался.

– Может, вы просто что-то перепутали? – неуверенно спросила Олакрез.

– Ну что ж ты, внучка, обижаешь деда, – сверкнул глазами старичок. – Ты обычаев наших еще не знаешь, но путаница к нам вся поступает из Путаной страны, будь она неладна! Хотя она и так неладна… Ой, ну Бог с ней, пусть теперь ладна будет! Эхе-хе… В общем, меня это не интересует нисколько. Я распутаться вот уже седьмой десяток не могу, чтобы мне еще путаться…

– Мы только сегодня приехали, – пояснил Принц. – Никак в толк не возьмем, что здесь что.

– Это заметно, – старичок улыбнулся. – Эхе-хе… Ну, да не беда. Я как вас увидел, сразу понял – вам к Сказочнику надо: уж он-то знает, где тут какое корыто зарыто.

– Где же нам его найти? – спросил Принц.

– Ну, я так полагаю… раз внучка вперед времени стишок вспомнила, раньше чем услышала… то по логике получается… – соображал барахольщик – что он теперь сам вас найдет… А вы, все-таки, для верности, идите ему навстречу…

– Где же его искать? – переспросила Олакрез.

– Во всем… – словно не слышал вопроса старик. – Идите… Идите… – повторял он раз за разом, погрузившись в свои раздумья и клубы сизого табачного дыма.

«На редкость путаный дед», – отметил про себя Принц.

– Попробуйте мою чудесную корабельную уху! – широко, как сытый кот, улыбнулся татуированным ртом дюжий повар, и показательно помешал половником в громадном чугунном котле, висевшем на цепи над углями. В чугуне неспешно булькало что-то фантастически ароматное.

– А из чего ее варят? – поинтересовался Принц.

– Не знаю, из чего ее варварят там, откуда ты приплыл, юнга – хитро блеснул повар единственным глазом (другой был завязан черным платком), – а у нас в Городе ее варят из того, из чего надо варить уху – из ушей. Из акульих ушей. Хлебни, вот, пол-половника: это бесплатно. – Он хохотнул: – Если, понятно, не дрейфишь!

Принц наклонился и понюхал. Потом притянул к себе половник и одним глотком осушил.

Принцу показалось, что кто-то внезапно налетел на него сзади и столкнул с пирса в воду. От испуга он зажмурился и задержал дыхание. Сознание смялось. Словно лобная кость встала ему поперек горла. Он терпел, сколько мог, а потом дыхание все-таки вырвалось. «Дикая тварь» – только и успел подумать Принц, чувствуя как соленая, жгучая вода ринулась в легкие. Они моментально отяжелели, налились, покрылись изнутри ноздреватыми ракушками и колючими черными морскими ежами.

Тьма со щупальцами водорослей спешила навстречу.
– Я иду ко дну, – спросил себя Принц, делая глоток за глотком вместо вдоха, – или дно идет ко мне? И тут он заметил, что вокруг совсем не вода, а какой-то жидкий воздух, и дышать им можно, только голова очень кружится – так, что видно все вокруг, за спиной и спереди одновременно. Он видел теперь море так, как читают книгу для слепых – ощущал каждую мельчайшую складку на дне, словно языком складки нёба, чувствовал бархатистость каждого барашка волны на десять миль вокруг, подушечками всех двадцати пальцев мог пощупать каждую рыбу, ракушку, морскую звезду, которые были погружены в море – словно бы он и был морем.

А еще он увидел громадный затонувший корабль, занимавший почти все дно бухты. Его корпус покрывала толстая отслаивающаяся кора, словно судно пролежало в воде с прошлого судного дня. Медные мачты засахарились от времени, длинные весла согнулись под собственным весом, корму съели рыбы.

И все же корабль был великолепен. Покрытая водянистыми водорослями палуба тускло мерцала, по ее темно-зеленой поверхности пробегали электрические разряды, словно дрожь по спине спящего чудовища. Тонкая струйка дыма вытекала из гулкой трубы: видимо, где-то в недрах машинного отделения еще не погасла топка. Некоторые иллюминаторы, казалось, еще горели – и горячее подводное течение любопытства в море сознания Принца так и подмывало его подплыть поближе, чтобы заглянуть внутрь.

Он повернулся спиной к кораблю, покрепче уперся ногами в воду, и стал грести руками – как веслами, согнув их в локтях, словно в уключинах. Грести под водой оказалось на удивление легко, хотя Принц греб полными горстями. Уже через мгновение он почувствовал легкий толчок: нос его лодки – то есть, его затылок – уперся в борт затонувшего корабля.

И тут ему вдруг показалось, что за спиной у него бесшумно открылся люк во что-то чудовищное. Словно огонь, вспыхнули в памяти страхи, и волосы стали дымом на голове. Принц перестал чувствовать и видеть море вокруг, забыл, как читать книгу для слепых. Пальцы скрючились, как когти, глаза осоловели. Что-то мешало ему посмотреть за спину, словно кто-то держал его за руки и не давал повернуться. «Повернись», – приказал себе Принц, – «Повернись!!!» Этот крик заклокотал у него в груди, и пузырем темного спитого воздуха вырвался изо рта. Тут Принц, наконец, смог повернуться, и на мгновение увидел то, что было у него за спиной – круглый выпуклый иллюминатор затонувшего корабля.

Это был не иллюминатор, а глаз. Око. Зеленое, цвета ряски, светящееся болотным светом око – с вертикальным зрачком, к которому, похожие на ресницы, присосались длинные черные пиявки. Око смотрело выпукло и жадно, словно корабль сейчас проглотит Принца, как кот – канарейку, случайно вылетевшую из своей клетки. Ужас, как гигантский электрический скат, черной тенью метнулся в сокровенную глубину внутреннего моря Принца, и все его существо содрогнулось.

Тут спасительная мгла вспыхнула в мозгу, и мгновение ока померкло. Дышать стало легче. Принц почувствовал, как кто-то тянет его за руку – и очнулся.

«Вернись, вернись!» – твердила ему Олакрез в самое ухо. Он вернулся. Он стоял перед котлом с ухой. Вокруг кипела портовая жизнь. «Город, куда мы прилетели», – вспомнил Принц.

– Ну, юнга, – повар, наклонившись к самому его лицу, своим единственным глазом цвета морской волны буквально поедал его взглядом, – видал затонувший корабль? – он хохотнул: – Ну, и он тебя точно видал! Потом, словно одернув себя, отстранился и помешал в котле половником.

– Вы плавали на нем, – догадался Принц.

– Я на нем готовил, – уточнил повар. – Я был коком. Кормил весь корабль. А потом, что называется, вышел с ухой из воды.

Принц тут же хотел поинтересоваться, зачем было кормить сам корабль, и ЧЕМ он его кормил, но Олакрез сказала: «Пожалуйста, пойдем дальше. Что хочешь, только давай сейчас уйдем!» Поэтому Принц лишь кивнул коку с благодарностью. А кок таким жестом, словно прикоснулся к шляпе в приветствии, приподнял повязку на глазу – и оттуда холодно сверкнуло зеленоватое пламя. А может, Принцу это только показалось.

Прекрасное, жаркое воскресное утро. Блестящие жестяные крыши домов потрескивают на солнце, как дрова в печи. Краснокожие черепичные – подставляют небу свои по-индейски бесстрастные загорелые лица. А высоколобые беленые мансарды с видимым удовольствием греются на солнышке и ласково отбрасывают тени на жмущиеся к стенам домов деревья с потемневшей от жажды листвой.

Тут и там под полосатыми тентами белеют столы прибрежных кафе, с которых ветерок то и дело сдувает запахи кофе с выпечкой. По хрустящему, белому, как сахар, песку бродят в нежном бреду разморенные жарой дети и разношерстные кошки, нежные носы которых улавливают малейшее колебание шансов на угощение в горячем полуденном воздухе.

Как телевизор, включенный на маленькую громкость, щелкают программами неспешные разговоры. Со стола, за которым сидит белобородый турист, с легким шорохом струится запах свежей газеты и дорогого спиртного. С тарелки загорелой женщины с волосами пучком, задумчиво глядящей на море, раздается бодрый запах тостов с кленовым сиропом. Два толстых кудрявых мальчика с длинными ресницами звенят вилками, наматывая с большого блюда спагетти, раскинувшего вокруг пряную паутину из запахов специй, томатов и острого сыра. На кухне что-то громко звякнуло, и оттуда, словно орава спугнутых поваром котов, разлетелись в разные стороны запахи съестного. А с краю, на продавленном соломенном стуле, одним глазом поглядывая на официантов, сидит хозяин кофейни. В отличие от бродячих котов, своими жесткими усами он улавливает еще и шершавый бумажный запах честно заработанных денег – и этот ему нравится больше всего.

Город, подражая завсегдатаям кафе, неспешно прихлебывает обжигающее губы время и по-барски, лениво стряхивает утренние запахи в бриз, словно пепел в тарелку с остатками морского салата. Город часами наблюдает, как иной мечтатель, из тех, что сидят неподалеку, вертя в голове отрывок из полюбившейся песенки, словно китайский веер, поверх давно потухшей трубки зачарованно всматривается в горящую неистовым жемчугом линию горизонта. Неуловимый дух приключений носится там. Совсем недавно промелькнули там Принц и Олакрез, и может быть, даже забывчивая вода еще помнит нечаянные прикосновения их крыльев. Но проходит еще минута, и в этом месте снова лишь вечные двое – море и небо. Их разделяет только зеркальная гладь прозрачной, как сон, воды.

Мечтатель, вздрогнув и очнувшись от своей лазурной дремы, смотрит вокруг, на своих собратьев. В пятнистой тени камышовой крыши кофейни, сквозь которую тут и там сквозит небо, по нескольку месяцев не знающее дождя, словно огоньки сигарет горят блестящие глаза. Большие рюкзаки стоят тут же, прислоненными к плетеным стульям. Словно кисти в руке художника, размышляющего над картиной, или шахматные фигуры еще не разыгранной партии, в спокойном ожидании чуда застыли путешественники, и ветер гладит их волосы своей мягкой ладонью.

Высоко над городом проплывают молчаливые белоснежные облака, а под толщей прозрачной воды, колеблемые подводным течением, греются в лучах солнца невозмутимые рыбы.

Чем ближе мы подлетаем к городу, тем больше он мне нравится. Дома здесь все разного цвета – словно кто-то хотел попробовать каждую краску из большого набора для рисования – да и формы самой замысловатой. Вот этот плоский домик из картона – совсем маленький, словно коробка из-под конфет. А тот – под ярко-красной крышей – размером с целый квартал. За ним – многоэтажные нежно-бирюзовые соты с затемненными шестигранными окнами. Над входом в блестящий металлический дом торчит «козырек» – крыло самолета. На верху конусообразной башни, поросшей травой, растет дерево с фиолетовыми плодами. C балкона золотого дома течет молочный водопад. Чуть дальше – дом-собака с меховыми ставнями на окнах, медленно вращающийся дом-карусель с разноцветными дверями, дом-мороженое с входом в форме вафельного стаканчика. Дом как гора песка – вход через подземный гараж – и стеклянный дом с крутящейся дверью. Но самое впечатляющее здание стоит в центре города. Это резная башня цвета слоновой кости, такая высокая, что верхушку не видно – кажется, что она достает до самого Солнца.

А солнце печет. Полдень. Пол-день – это подсказка: сказочно хорошо было бы пролежать полдня на прохладном каменном полу… А мы своими смешными куриными крыльями взбиваем в масло воздух, загустевший от жары, как деревенские сливки.

Вниз, вниз… Распугав стайку синих голубей, мы на бреющем полете врываемся в калейдоскоп сотни разноцветных ресторанчиков, загнутых кверху крыш, на которых коты сидят словно голуби, мансард с цветочными клумбами, просторных балконов, на которых можно давать балы, подвесных мостов между двух башенок, скверно подметенных скверов и парков, над которыми поднимается туман, болтливых рек и запруженных лодками прудов, пере– и закоулков… Вдруг, впереди – словно палитра цветов. Рынок! Олакрез с хищным клекотом пикирует на крышу торгового шатра с вывеской «Love K°».

Примостившись рядом, я с удивлением чувствую, как у меня появляются руки… ноги… и туловище, в котором располагается пустой и кричащий о своем бедственном положении живот… а также, как это ни странно, наполненная винегретом мыслей голова – хотя в последнем пункте я все же сильно сомневаюсь. Не удержавшись без когтей на крыше шатра, я, молча, словно еще не научился издавать вопли, кувырком через голову падаю вниз, – на гору картошки цвета индиго. Ух! Вот я куриная башка, хотел же твердой опоры! Впрочем, ничего, не ушибся.

Олакрез стоит рядом и качает головой с выражением непередаваемого превосходства, а ее длинные волосы мерцают на легком ветру бледным золотом. «Вот мы и дома, почему-то думаю я, – вот мы и дома».

Ветер. Нескончаемый, бескрайний, бушующий, штормовой. Мы летим словно молния, которая не может ударить в землю, потому что земли нет. Мы влетаем в сверкающую молниями грозовую тучу, которая гонит по небу сама себя, и эта туча большая как Бог. «Я» потеряло всякое значение. «Мы» с Олакрез – воздушные «Я-Мы», одно целое с ветром.

Стоп. Что это?! Первым моим движением было попытаться посмотреть на свои руки, и этот номер стоил мне, наверное, доброй сотни метров высоты. Темная морская вода рванулась навстречу. Не-е-ет! Опомнившись, я срочно замахал крыльями – помогло. Так, вроде не падаю. Руки-ноги целы. То есть, их нет, зато есть крылья, и лапки с когтями… Я скосил глаза: угу, вместо носа – клюв. Тут меня осенило: сон кончился, нос тоже, началась нормальная жизнь. Просто я лечу в облаках. Весь в перьях. На голове – гребешок. Да я настоящий петух! О’кей. Спокойно. Такого со мной раньше никогда не бывало. В нормальной жизни, то есть. Но теперь она, видимо, не стоит и вылупленного яйца.

Через секунду меня догнала маленькая рыжая курица. Она сверкнула на меня круглым блестящим глазом и многозначительно покрутила пером у виска, чтобы я окончательно удостоверился, что это она, Олакрез, никуда не делась, и мы с ней действительно превратились в птиц. Перелетных морских куриц, судя по всему – если такие бывают. Но выбирать не приходилось. Выбирать почти никогда не приходится.

А потом Олакрез каркнула что-то пронзительно по-птичьи: мне показалось, она сказала «Давай еще» – и, сложив крылья, камнем упала вниз.

Курица, все-таки, самая глупая птица. Набрав в свои маленькие трепещущие легкие побольше воздуха, я старательно повторил ее маневр. «Вот как, наверное, чувствует себя парашютист, у которого что-то не сработало», думал я, глядя, как разрастается над головой земля. То есть, вода. На меня резко пахнуло водорослями, и в голове пронеслось: сейчас мы либо разобьемся, либо проснемся. Тут Олакрез расправила крылья прямо у меня под носом – точнее, под клювом – да так неожиданно, что я врезался в нее, и мы оба шлепнулись в воду.

Отплевавшись соленой водой, я к своему удивлению даже смог прочирикать нечто невразумительное, что могло сойти за извинение, если перевести на человеческий язык. Олакрез, приглаживая растрепанные перышки, язвительно прокуковала, что мой ломаный птичий ужасен. А потом мы потихоньку полетели дальше – совсем низко, почти зачерпывая зеркальной глади воды. Море было совершенно спокойным, и Олакрез – что, впрочем, неудивительно для курицы – вовсю любовалась собственным отражением.

И тут прямо перед нами выпрыгнула из воды стая совершенно прозрачных дельфинов с длинными заячьими ушами. Они резвились и гонялись друг за другом, на полном ходу выныривали из воды, а потом, перевернувшись в прыжке на спину, плюхались в воду с совершенно счастливым видом. Вид этих зверей буквально загипнотизировал меня: я впал в странное забытье и устало опустил голову. Лишь бы, думаю, не забыть махать крыльями.

Вода была совершенно прозрачной – и я разглядел целое семейство морских ежей, деловито сновавших по дну. Их жизнь завораживала своей первобытной простотой. Папа-ёж куда-то тащил под мышками два кочана морской капусты. Мама-ежиха прогуливалась, набросив на себя, словно шаль, сонную морскую звезду. А целая колония маленьких морских ежиков забавлялись, гоняя по песку разноцветные ракушки, которые отсюда казались похожими на банки из-под газировки…

Олакрез проворковала что-то невнятное, я поднял взгляд и невольно пискнул от изумления: на горизонте показалась земля, и более того, какой-то город! Жизнь, кажется, налаживалась! Хотя, если подумать – а думать приходилось петушиной головой налету, поджимая когтистые лапки для улучшения аэродинамики, – чтобы по-настоящему прийти в себя, мне все-таки надо встать на твердую землю, а лучше всего даже сесть на стул. Видимо, во мне еще осталось много человеческого, – сказал я себе. – Не будем уточнять, в какой части. Боже мой, – что же я такое?

Сидеть на песке стало довольно скучно, и мы снова пошли – может, по кругу, не знаю. В глухой темноте, топча ногами мягкую ткань земли, мне казалось довольно прямолинейным даже просто идти. Я подумал: кто как ходил бы на нашем месте? Решительные люди, наверное – по квадрату, творческие – треугольником, а сумасшедшие – восьмерками, по-заячьи запутывая следы.

— А как ты вообще сюда попала? – неожиданно пришел мне в голову хороший вопрос.

— Забавно, — задумчиво ответила Олакрез. — Но я не помню. Хотя нет, помню. Вроде. Мне, кажется, письмо пришло.

— Письмо?

— Ну да. В конверте с марками, знаешь? – проговорила Олакрез с большим сомнением, словно сама уже не знала, бывает ли такое вообще.

— Обычно дело, — говорю. – А что писали в письме?

Олакрез так и присела от смеха. «Приходи ночью в парк. Там тебя будет ждать летающая тарелка».

— И все? Ни слова больше?

— А что, недостаточно? – опять засмеялась она.

— Ну, знаешь. Летающая тарелка, — говорю, — это уже совсем!

— А вот и не совсем, — ответила Олакрез. – Я с детства мечтала, чтобы меня забрало Эн-Лэ-О! Так много раз мечтала, что ты и не сосчитаешь.

Я решил не поддаваться на ее провокации, и она продолжала – увлеченно, будто рассказывала очень интересный сон, который давно забыла, а теперь вдруг вспомнила, да еще по ходу рассказа в памяти всплывают все новые и новые подробности.

— Я даже составила список друзей, которых возьму с собой, если разрешат, — говорит.

— Кто разрешит?

— Инопланетяне, конечно. Список из девяти друзей, которых ты можешь взять с собой.

— Как это?

— Ну, представь, что все завтра исчезнет. Ядерная война или что-нибудь такое. И вот инопланетяне посылают летающую тарелку, чтобы спасти десять человек. Чтобы они жили на их планете. То есть, получается, меня, и еще девятерых друзей, которых я наберу в свою команду.

— Ну, знаешь, это бред! «Команда»! Слово-то какое! И зачем это инопланетянам спасать именно тебя? У нас там дома столько умных людей – ученых, например!

— А вот и не бред! У наших ученых как раз не все дома. А инопланетяне сами знают, кого спасать! – Олакрез сжала мою руку. Такая злая стала сразу, что я думал, она сейчас врежет мне на ощупь. Или вообще уйдет.

— Ну хорошо, рассказывай дальше, – примирительным тоном проговорил я. Даже изобразил на лице неподдельный интерес. Она, его, конечно, не видела, но все же как-то оценила мое усилие, – и продолжила.

— В общем, сразу скажу, что затея с друзьями провалилась.

— Почему?

— Ну, я решила сначала сама посмотреть, что там как. И вообще, у меня не было друзей. И потом, они бы все равно не поместились. Это была очень маленькая тарелка.

— ЧТО-О?! Ты хочешь сказать, что они все-таки прилетели?

— Нет. То есть, прилетели, но не они. Это мы сюда прилетели.

Я захохотал, а Олакрез торопливо пояснила:

— Они, может, и прятались там в кустах, чтобы убедиться, что все пройдет нормально. Не знаю! Я не видела никого. В парке было очень темно. Ну, не как сейчас, конечно!

— Да уж, — говорю. – По сравнению в этой ночью те ночи – настоящий день.

— А кто тебе сказал, что это ночь? – сказала Олакрез. – Может, это и не ночь вовсе. Может, солнце светит во всю, а мы просто не видим. Может, это все, как говорила моя мама, плод больного воображения.

— Как это?

— Ну, мне тут пришло в голову. Может, мы просто еще не акклиматизировались.

— Как будто на юг приехали зимой?

— Ага. Может, мы хотя и не видим ничего, а оно есть. Тут зима, а мы в шортах по инерции.

— Ну хорошо. И что ты предлагаешь?

— Моя мама говорила так: надо пить много воды, ложиться спать по местному времени и еще – постараться не простудиться.

— Дельный совет. Воды тут нет – пустыня, все-таки, хоть и бархатная. Сколько времени – мы не знаем. И есть ли оно тут вообще – не доказано: часов мы пока что не встречали. А вот простудиться вроде не простудимся, тепло ведь. Может, спать ляжем?

— Прямо на песке?

— Прямо на бархате. Устроимся поудобнее, и представим, что в кресле.

— Ну, можно попробовать. Представляешь, проснемся – а уже утро! И все видно!

— А может, мы проснемся – а нас слопали дикие звери!

— Тогда мы не проснемся.

— Что же мы, спать будем, если нас дикие звери загрызут?

Олакрез задумалась.

Пытаясь на ощупь взбить песочную перину, чтобы она хоть немного приняла форму кресла, я впервые за много часов вспомнил дом. И сразу забыл.

А Олакрез продолжала.

— В общем, я пришла в парк ровно в двенадцать, и сразу поняла, что летающая тарелка могла приземлиться только в одном месте, на круглой площадке с цветником.

— Почему это?

— Ты что, никогда не смотрел фильмы про пришельцев?

— Смотрел, и не раз. Может, и побольше, чем…

— В общем, — перебила она – в кино у них всегда такие БОЛЬШИЕ тарелки! Эн-Лэ-О нужно много места, чтобы приземлиться, понимаешь?

— Очень даже понимаю.

— Ну вот. Только это была совсем маленькая тарелка. В такие играют на пляже, знаешь?

— Ха-ха-ха! – она опять рассмешила меня. – Ты имеешь в виду фрисби!

— Точно. Фрисби.

Я заметил, что Олакрез устроила свое «кресло» прямо вплотную к моему. Ненавижу, когда ко мне жмутся, ну да ладно.

– Она была вся измочаленная, – продолжала она с энтузиазмом, – словно собака пожевала. И разломана пополам. Ее склеили серебристым скотчем крест-накрест. С двух сторон!

— Поразительно, – прокомментировал я.

Олакрез (наверное) и бровью не повела, — А в центре у нее была приклеена блестящая серебряная пластинка, вроде зеркальца.

— И что?

— Тарелка лежала ровно посередине самой большой клумбы с маргаритками.

— И что ты сделала, я имею в виду?

— Встала на нее.

— Молодец! – хохочу опять.

— Вот именно, молодец. Я только успела подумать: «Это совсем маленькая тарелка. Я бы не смогла уместить на ней никого из своих друзей, даже если бы они были.» А потом – р-раз – лечу…

Принц шел, ощупывая руками воздух. Окутавшая его темнота, казалось, состояла из множества отдельных кусков – как лоскутное одеяло – и эти лоскуты трепетали, словно листья на ветру. Принц недоверчиво принюхался. В темноте неуловимо пахло тайной – как будто всеми его любимыми сладостями одновременно. Он глубоко вздохнул.

– Пойдем, – сказала Олакрез, нащупав его руку. – Раз уж мы оказались в таком месте, надо идти.

«В каком же это таком месте мы оказались, хотел бы я знать?» – подумал про себя Принц. Но вслух он ничего не сказал. И они пошли, куда глаза глядят: в темноте это было легче легкого.

Пройдя так с полчаса, они запыхались. Олакрез, не отпуская Принца, опустилась на землю, и его притянула сесть рядом. Он нехотя покорился: торопиться явно было некуда, а если бы даже и было куда, как это разглядишь в кромешной тьме?

Олакрез сосредоточенно шаркнула ногой, потом стала ощупывать землю. А ведь действительно – сообразил Принц, – какая же это земля! Под ногами было что-то податливое, но твердое. Он дотронулся. Мох? Нет, скорее… Да, самый настоящий бархат. А вот что под ним? Похоже на песок. Раздумывая, как бы проверить, открыты у него глаза или закрыты, не тыкая в них пальцем, мальчик произнес:

– Это пустыня, покрытая черным бархатом! А может, не черным. А может, это вообще берег моря.

– Ага. Где же тогда само море? – Олакрез тоже чувствовала запах тайны, но морем совсем не пахло.

– Я не говорил «море». Я сказал «берег». Моря, может, и нет.

– Какой же это тогда берег, если нет моря?

– Может, это бесконечный берег!

– Тебе сколько лет? – презрительно фыркнула Олакрез.

Принц отпустил ее руку. Олакрез тут же нащупала ее и снова сжала крепче прежнего. «Старше меня, а трусиха!» – подумал он про себя. А вслух опять ничего не сказал. Потому что сообразил: если пропустить слова этой несносной девчонки мимо ушей, они сразу сольются с темнотой.

Солнце брызнуло, лизнуло меня в лицо – как будто тысяча раскаленных добела летних полдней мелькнули перед глазами. Соединившись в одно белоснежное, как облака с острыми сахарными краями, мгновение – своей сильной рукой провели они по моим волосам. И я летел – как летают сухие листья над дорогой, подгоняемые лишь холодным дыханием надвигающейся осени.

Я лежу на бетонной крыше, а вокруг – тишина, мелкие камешки и белые добродушные голуби с узкими шейками. Рядом раскачиваются качели: так, словно из них кто-то только что выпрыгнул. В песочнице – темная вода с кувшинками. На карусели рассажены игрушки: обезьяна, слон, лошадь.

На другом конце детской площадки, спиной ко мне, стоит девочка. Длинные светлые волосы, выгоревшие, почти белые. Запускает воздушного змея.

Солнце смотрит на меня, не отводя глаз, и его свет проникает прямо в грудь, словно музыка. Я чувствую: это один тех дней. Последних дней уже ушедшего лета, ставших черно-белыми от слепящего сверкания моря, выгоревших, как волосы, от яркого чувства чуда. Сердце полно ночным дождем, вместе с яблоками падающим в высокую траву. От радостной беспричинной грусти что-то внутри рвется в небо, словно воздушный змей. Рвется из тела прочь белоснежное с острыми гранями чувство. Ностальгия по будущему, которое может быть, никогда не настанет.

Я поднимаюсь. По углам квадратной крыши стоят стройные мраморные девы в белых одеждах со складками. Глазницы пусты, а напряженные усилием руки поддерживают лишь само небо. Большое белое облако проплывает вровень с крышей, оставляя на бетоне влажный след – словно небесная улитка. Неужели мы так высоко? Девочка со змеем. В ней все дело.

Почему-то мне кажется, что я хорошо ее знаю. Вот только откуда?

– Я тебя знаю, – шепчу я. Во мне словно открылся глаз бога: ни реснички темноты. Очень радостно, холодно, ясно.

– Я тебя знаю! – кричу я изо всех сил, и эхо расходится по небу волнами, словно камень упал на зеркальную гладь пруда.

Девочка подбегает к самом краю – вместо перил полустертая красная линия, даже не предупреждение, а просто гранатовая грань, словно разметка на беговой дорожке – и выпускает дрожащую от напряжения бечеву. Змей, извиваясь в своей первобытной радости, улетает в небо.

Везде вокруг я чувствую движение, движение чего-то неизмеримо большого. Стало очень тихо. В полной тишине я вытираю пот со лба – капля падает на камень и со звоном разлетается. Холодно, пар идет изо рта. Время ускорилось. Закатное небо, эта гигантская перламутровая раковина, зевает нежно-розовым брюшком. А вот и ранние звезды! У меня появилась вторая тень – от яркой луны.

Девочка подошла – быстро-быстро ее высокие кожаные ботинки простучали по крыше – и притягивает мое лицо к своему. Сначала я не могу разглядеть ее лица – вместо него только темный вихрь, но глаза! Ее глаза – два сверкающих обоюдоострых зеркала – режут мир на цвета, на мгновения, на мелкие осколки, такие острые, что могут прожечь память до самых потаенных глубин.

«Смотри, смотри в эту глубину» – словно шепчут они, и ресницы раскрываются, как плотоядный цветок, и я зачарованно смотрю все глубже, теряя чувство тела, чувствуя внетелесную жажду и отрешенную дикость. Как у беззащитных зверей, которые пришли напиться к ручью, несмотря на опасность. Жажда и нетерпение самой жизни, со смехом отдающей хищникам кипящую кислородом кровь. Кессонная болезнь тишины. Множество «Я» – восьмерок бесконечности с разорванным нижним пузырем – крутясь и царапая изнутри, поднимаются по моему позвоночнику. Я – Кай, состоящий целиком изо льда. Я – Каин безродный. Я – Принц нищих. Я – сама глубина, я – дверь. Я ничто.

Она еще посмотрела немного в меня, и сказала, словно продолжая разговор, прерванный на полуслове:

– Но ты знаешь, время уже начало таять. Быстро, как тайна на языке.

Прищурившись, я взглянул на солнце. Гигантским малиново-красным шаром в обрамлении языков пламени, оно висело на дальнем конце горизонта – там, где море водопадом обрывалось в пустоту.

«Я – лед в море тишины», – почему-то подумалось мне. Время хрустит, словно грызешь лед, а звезды загораются все ярче, становясь сверхновыми – и вот уже мы отбрасываем звездные тени. Наши тени – словно стрелки часов на циферблате обезумевшего времени.

– Какой странный сон, – говорю я девочке. – Откуда я тебя знаю?

Она улыбается. Теперь я могу разглядеть ее лицо.

– Меня зовут О, – говорит она, и берет меня за руку. – Я заберу тебя в свой сон. Глубокий и ясный, как небо над пеленой туч.

– Кто ты на самом деле? – спросил я, глядя ей в глаза, и тут же отвел взгляд. В тишине, прижавшей нас друг к другу, взгляд О прозвучал как крик.

Увидев мое замешательство, она рассмеялась.

– Вот, держи! – она протянула мне сухой листик, свернутый в трубочку.

Я развернул его.

– Ух ты! – не могу удержаться от смеха. – Первый раз вижу такую толстую черную гусеницу!

– Это Грустеница. Положи себе на сердце. Она будет грызть твою грусть.

Я пустил Грустеницу за ворот, и она исчезла в ямке между ключиц.

– Прыгай! – О сделала шаг к потертой красной черте на краю крыши. В тот же миг небо грозно потемнело. На мраморный пол упали первые черные птицы, и тут же ушли в камень, словно впитались. Вода в песочнице забурлила.

— Подожди! – я со страхом оглянулся вокруг.

– Нам нужно лететь, – раздельно произнесла О. – На этой крыше я запускаю змеев. Змеи – это драконы, которые забыли, как дышать огнем. Ветер – это огонь, забывший, как жечь все на пути дракона. Я возвращаю им жизнь: их внутренний огненный ветер. И всякий раз приходится заново жечь это глупое слово — «подожди».

– Я тоже буду драконом, – улыбнулся я О.

– Когда немного подрастешь, – ответила она.

Холодный порыв ветра пролетел мимо, остановился, вернулся, подошел, положил прозрачную руку мне на грудь – словно что-то сказал на прозрачном языке.

Мне показалось, что я сейчас очень силен, и то, что обступает нас пепельной тьмой, не такое уж страшное. Рубашка на мне затрепетала, все тело покрылось гусиной кожей в предвкушении полета. Я был готов к тому, что башня, на который мы стояли, сейчас разрушится. Я ощутил себя частью этого рушащегося здания – башни от земли до неба. Я не знал, что она была достроена. Все небо осталось внизу, над нами лишь бестелесная чернота.

Я посмотрел в глаза О.

– Не трать времени на предложение из трех слов – проговорила она, – даже если это предложение всего, что у тебя есть. Мне показалось, что она повзрослела. — Прыгай сам, не дожидаясь. Потом найдешь.

– Найду что?!

Глубокая трещина змеящейся молнией взорвалась у нас под ногами – крыша лопнула с треском, как спелый арбуз.

Олакрез прошептала одними глазами:

– Меня.

Мы разбежались и прыгнули. Хлопок – солнце и звезды в небе перегорели. В тот же миг на нас обрушилось небо, черное и очень, очень тяжелое – целое море ледяной тьмы.

Олакрез спит в своей постели и щурится – лучик заката падает ей на лицо. Окно раскрыто – окно в сон: большое, двустворчатое, клеточки ставен дышат снаружи, воздух трепещет, словно летящая ласточка.

Опять она в этом сне. Только бы он не кончался! Словно сквозь радужные крылышки стрекозы, смотрит Олакрез, прищурившись, против солнца. Город нежится в последних лучах заката. Раскаленные перекаты жестяных крыш трещат от жара, но всё еще подставляют свои спины, словно не желая уходить в сумерки. А постояльцы, живущие на краю Города, в Заливе, не спешат уходить с пляжа, разморенные целым днем прибрежного безделья: самое время выпить газировки и послушать ночные гудки машин.

Порыв теплого ветра. «Здравствуй, ветер!» – кричит Олакрез. Она чувствует, как весь ветер мира дует сейчас ей в лицо, прильнул к волосам в поцелуе. Так хочется ей дышать, и жить, и быть любимой! И она дышит – глубоко, как йог, а в её голове в это время – растут невиданные цветы, и люди, похожие на всех животных одновременно, танцуют в жемчужных брызгах фонтана.

И Олакрез танцует, танцует свой танец любви. Гигантским плющом, разрастающимся на глазах, невиданной виноградной лозой врывается в небо ее дыхание, а ноги проросли в пол, в камень, внутрь земли, и сладостной нутряной дрожью отдается в коленях тьма. Олакрез танцует. Заполняя всю тьму, мерцает во тьме сила, отголоском которой чувствует себя Олакрез, листком на верхушке виноградной лозы, каплей пены, сорвавшейся с губ Безбрежного моря. Море смотрит из-под полуопущенных век, и его зрачки струятся зеленым золотом.

Вдруг, кувырок – и вот уже Олакрез плывёт между облаков, гребя руками изо всех сил. Над головой и под ногами – синяя бесконечность. Тишина, только звенящее дыхание в ушах. Олакрез летит над изгибом сверкающей реки, над чудесным островом с фруктовыми садами, над лесом с остроконечными елями, над морем, которое загибается в небо. Вверх, вверх! Где-то там, в черной вышине, прочерченной золотыми нитями, раскрыто окно.

Олакрез иголкой пронзает тучи, налитые необъяснимыми ароматами – клубящиеся в бездонной синеве мечты. Выше, выше – так что даже становится трудно дышать. Начинается дождь, или может быть, это падают звезды. «Я желаю» – а по щекам, словно реки, промерзшие до дна, текут ледяные слезы, и Олакрез чувствует, как неизбежно тянет в кровать, проснуться – «чтобы это продолжалось» – вдох – «всегда» – выдох, и тут она вдруг проваливается в засасывающую безжалостную пустоту, и страх колет прямо в сердце. Она попалась! Здесь невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Невозможно дышать! С неимоверным трудом пытаясь поднять веки, Олакрез делает звенящий вдох – и – нет, всё. Вот уже она дышит по-настоящему, в своей постели.

Даже не открывая глаз, Олакрез знает, что вернулась домой. В дом с седым потолком. Привычные звуки обступают ее, как нелюбимые друзья с ненужными подарками на день рождения. За окном лает соседский Бим, на кухне мама звенит посудой, папа на втором этаже громко и требовательно говорит по телефону. «Когда во сне меня окружает пустота, – медленно, словно ворочая языком в пересохшем рту, думает Олакрез, – я просыпаюсь. А ведь вокруг – снова пустота! Почему же я не просыпаюсь опять?» Она вытирает слёзы ладонью.

А там, за закрытым окном в сон, над Городом тишина. Только словно свистящее дыхание тех, кто еще спит, над крышами – шорох. Ласточки. Точки и запятые настоящего времени. Воронкой сумерек, затягивающей в ночь, проносятся они в воздухе, свивая гнезда мгновений, которые просто случаются.

Шлепая босыми ногами по дощатому полу, Олакрез в ночной рубашке подходит к окну и стоит, склонив голову, как забытая кукла. А за окном темнота распускает черные волосы ночных ароматов. Темная, теплая сентябрьская ночь с крупными каплями дождя.

Когда Олакрез было семь лет, она очень боялась засыпать. Она всячески оттягивала момент, когда придется это сделать. Корчила рожи в ванной перед зеркалом, читала книжки под одеялом, грызла яблоки, тихонько напевала что-нибудь себе под нос, жевала жвачки, а иногда просто садилась на подоконник и смотрела в окно, как шелестит темными листьями сад, а луна светится, словно большое круглое мороженое. Иногда Олакрез могла засидеться так до самого утра, когда Луну сменяет Солнце. Если с утра было ясно, Солнце появлялось красиво. Сначала тучи на горизонте зажигались розовым, потом всплывал красный шар, который желтел, светлел и наконец становился таким ярким, что невозможно смотреть. Посмотрев восход, Олакрез уже ничего не боялась и храбро ложилась в постель, чтобы моментально заснуть.

А боялась она потому, что думала: вдруг, вот заснешь, а тебя сотрут. Большим ластиком, старательно, до дыр сотрут – и не было! Вот чего она боялась, а больше ничего, даже соседскую собаку Бима не боялась – а он был злой, старый и сидел на длинной гремучей цепи.

Олакрез понимала, что людей не стирают просто так, тем более, если им всего семь лет. Но после одного случая она твердо решила, что это, как говорят взрослые, «не исключено». Олакрез не очень понимала, что именно значит такое выражение, и причем тут ключ. Но она знала, что «не исключено» случается несмотря ни на что, потому что папа говорил так маме, когда мама спрашивала, задержится ли он опять на работе допоздна. С папой «не исключено» случалось довольно часто, и поэтому Олакрез ему не очень-то доверяла. А случай был вот какой.

В тот первый и единственный раз, когда Олакрез ходила в школу, там был урок рисования. Учительница, полная нервная женщина, попросила детей нарисовать все, что придет в голову. Девочка, которая сидела рядом с Олакрез, нарисовала разноцветными фломастерами свою кухню – с розовой мамой, зеленым папой, фиолетовой бабушкой и темно-синим дедушкой. А Олакрез взяла простой карандаш и нарисовала большую черную тучу во весь лист. Она рассудила, что если рисовать линиями, то получится каляка-маляка, как иллюстрации в некоторых детских книжках, поэтому она просто стала ставить точки.

Точек было много. В центре тучи они словно жались друг к другу и одновременно нервно копошились, а по краям, превратившись в запятые, расползались во все стороны, как саранча. Олакрез, поразмыслив над своей работой, послюнила палец и немного размазала тучу. Получилось еще лучше: туча словно пропиталась дождем и набухла, как перезревший гриб. Олакрез была очень довольна: эта была самая красивая черная туча, какую ей когда-либо удавалось нарисовать.

И вот, учительница, посмотрев рисунок соседки Олакрез и поставив в углу листа большую размашистую пятерку красной ручкой, взяла в руки тучу Олакрез. Сначала она даже явно не поняла, что это туча: перевернула лист обратной стороной, словно искала там другой рисунок, потом поднесла листок к самым глазам… А потом до нее дошло. Туча висела посреди листа, готовая поглотить не только уголки светлого пространства, оставленные Олакрез, но и весь листок целиком, и казалось, вот-вот собиралась просочиться в класс…

В глазах у женщины потемнело, сердце сжалось в холодный комок. Учительница словно бы впала в оцепенение, а дети, затихнув, смотрели, как блестят на солнце ее очки в толстой черной оправе. Но потом преподавательница пришла в себя. Она метнулась к столу, судорожно стала рыться в ящике, нашла свой самый большой учительский ластик – размером с кусок мыла – и принялась стирать тучу Олакрез. Она терла добрых пять минут: сначала нервно и сразу во все стороны, потом увереннее и методичнее, и наконец, опять хаотично, истово, словно в трансе. Туча постепенно пропала, а лист стал выглядеть так, словно его жевал Бим. На нем теперь было только какое-то невнятное пятно цвета седины, кое-где протертое до дыр.

Один мальчик громко заплакал и стал звать маму. Тут учительница, словно очнувшись, подняла голову. С ее лба на стол капал пот, очки запотели, а глаза смотрели мутно, грозно и обреченно – они искали Олакрез. Но Олакрез в классе уже не было.

Когда учительница только начала стирать тучу, Олакрез как-то сразу и по-взрослому окончательно поняла, что не будет учиться в школе. Вообще. Эта была окончательность такого сорта, какие содержатся в слове «КОНЕЦ» в конце умной книги. Никому и в голову не взбрело бы с ней спорить! Окончательность словно взяла Олакрез за руку, вывела из класса, прошла с ней мимо туалетов по коридору к лестнице, по лестнице вниз и дальше – мимо продуктового магазина и стройплощадки – домой.

Дома Олакрез, не говоря ни слова, легла на кровать и стала смотреть в потолок. Она заметила, что потолок стал того грязно-серого цвета поседевшего весной снега, каким стала ее туча от учительского ластика. И все остальное, вокруг, тоже заметно посерело: игрушки, комната, ее собственное лицо в зеркале… Олакрез не плакала – только молчала, не отвечая ни на какие вопросы испуганных до истерики родителей. Мама с папой вызвали врача. Потом другого. Но те ничего не могли посоветовать, кроме как не отправлять пока ребенка обратно в школу – чтобы не усиливать, как они сказали, «стресс».

Но Олакрез не испытывала никакого стресса. Она молчала просто потому, что рядом с ней, чтобы она ни делала: смотрела телевизор, гуляла в садике, ела чипсы — все это время на расстоянии вытянутой руки стояла Окончательность. Густая, как туча из черных точек, только еще темнее. Окончательность ничего не говорила – и Олакрез тоже ничего не хотелось говорить.

Так же отчетливо, как то, что она никогда больше не пойдет в школу, Олакрез вдруг поняла, что через какое-то время – может, короткое, как день, а может длинное, как год – расстанется и со своими игрушками, и с комнатой, в которой жила, и с соседской собакой Бимом, и даже с родителями.

Наконец, Олакрез решила, что она, пожалуй, кое-что поняла – про «смерть». И вскоре Окончательность исчезла. Олакрез осталась совсем одна.

Поэтому она стала бояться засыпать. Девочка думала: вдруг учительница по рисованию узнает, где она живет? Придет ночью, потихоньку откроет дверь – или влезет через окно – и сотрет ее, Олакрез, своим толстым, белым учительским ластиком! А потом нарисует другую девочку на ее месте – набором фломастеров из шестнадцати цветов… Олакрез понимала, что если ночью совсем не спать, то утром глаза будут красные, и тогда мама решит, что она опять помыла их с мылом, чтобы лучше видеть. Но засыпать было так страшно!

В конце концов, в очередной раз найдя Олакрез спящей на подоконнике открытого окна, мама потеряла терпение. Она стала вся красная, позвонила папе на работу, и принялась кричать на него в трубку. А вечером, когда Олакрез уже лежала в кровати, делая вид, что засыпает, пришел доктор. «Дорогой доктор», как поняла Олакрез из разговора родителей.

«Интересно, — думала Олакрез, — он такой же «дорогой», как я? Ведь говорят же мне папа и мама: «дорогая Олакрез»? Нет, наверное, все-таки я дороже». От этой мысли ей стало спокойно, и она твердо решила не показать перед доктором слабины, хотя почувствовала, что родители его заранее немного побаиваются.

Наконец, Дорогой доктор пришел. Олакрез он сразу понравился. У него не было усов, и к тому же он был одет не в белый халат, а в костюм – как у папы, только еще красивее. Доктор улыбался, и от него не пахло сигаретами, как от врачей в поликлинике. Наоборот! От него приятно пахло печеньем. Дорогой доктор присел у кровати Олакрез, посмотрел на нее очень внимательно своими глубокими, как сентябрьские лужи, карими глазами, достал из портфеля большую коробку печенья и вручил ей. Печенье было с орехами.

Когда доктор закончил осмотр, мама спросила: «Ну что, доктор? Как ее зрение?»

— У вас очень впечатлительная девочка, — ответил тот с улыбкой, — Вполне возможно, что ей не подходит учеба в обыкновенной школе. Что же касается мыла в глазах, могу вас успокоить: видеть она будет замечательно… А некоторые вещи, – тут доктор заговорщицки подмигнул Олакрез, – вероятно, даже лучше, чем мы с вами.

На этой непонятной фразе доктор откланялся, а родители проводили его, немного смущенные, но одновременно и удовлетворенные. Все-таки это был Дорогой доктор, и от него следовало ожидать чего-то подобного.