Тусклое утреннее солнце осветило дворик. Детвора выбежала играть: солнца давно не видели. Принц, который проснулся от воя сирены воздушной тревоги, тоже пошел посмотреть.

Бронированные дирижабли Допустимой Самообороны отбрасывали на Город ржавые тени, полосами медленно плывшие по земле. Мальчишки в рваных ватниках играли, перепрыгивая через них и толкая друг друга. Несмотря на солнце, шел сладкий снег, и в небе появилась снежная радуга, которую безуспешно расстреливали осколочными снарядами.

Принц присел у колодца, к которому вместе ведра был подвешен за язык церковный колокол. Снежинки падали, падали – и садились на воду. Поплавав немного, они тонули, погружаясь все глубже и глубже, туда, где свернулась клубком темнота: на самое дно.

«Вода холоднее снега – сообразил Принц. – Наверное, там, на дне, большие сугробы намело».

Влага плескалась совсем близко, только протяни руку. Принц не удержался и зачерпнул темное зеркало.

– Уф, холодная! – вырвалось у него.

Белостирка, которая тут же, на бетонном блоке, примостилась стирать старые целлофановые пакеты, подняла на него глаза, посмотрела немного и кивнула: «Ага». Потом не спеша повесила простиранный пакет на бельевую веревку, закрепила ржавой деревянной прищепкой и взялась за другой. Вода, в которой она стирала, была такая холодная, что пакеты на веревке сначала оттаивали, и потом уже начинали сохнуть. Брызги разлетались вокруг и острыми сосульками падали в снег. Прачка поймала восторженный взгляд Принца и усмехнулась. «Как только у нее руки не мерзнут» – подумал Принц.

Он снова заглянул внутрь колодца. В воде плавали толстые белые рыбы, похожие на варежки, которые кто-то уронил в воду. Принцу показалось, что они едва слышно шуршат в воде, как будто шепчут. Прислушался – нет, ничего. Рыбы ловили ртами снежинки.

– А почему рыбы в колодце такие белые? – не удержавшись, спросил он.

Белостирка только что отстирала надпись «Колбаса ВЕГАН» с большого трескучего пакета и повесила девственно белый, хотя и заметно потертый пакет на веревку. Под веревкой сидела взъерошенная собака. Она злобно поглядывала на детей, которые любовались пакетами с почтительного расстояния.

– Почему белые? – Белостирка уперлась руками в бедра. Она явно была не прочь поговорить.

– Вообще-то, не «колодец», а «холОдец», – поправила она Принца.

Прочтя в его взгляде очевидный вопрос, ответила, не дожидаясь, с улыбкой:
– Ага, потому, что вода холодная. Бабушка с дедушкой всю жизнь его копали – так живьем под землю и ушли. Мать говорила, они могут там, в слое вечной мерзлоты, до второго пришествия сохраниться… А рыбы белые потому, что холОдец такой глубокий: солнце до дна не достает.

– Мать говорила еще, это рыбы холодят в нем воду, – добавила она, немного подумав. – Это ледяные рыбы. Их ловят ночью на свет и варят ледяную уху, совсем без костей. В жару хорошо похлебать. Попробуй как-нибудь.

– Почему без костей?

– Они растворяются – ледяные же, – пояснила прачка и снова смерила его бесстрастным взглядом своих бледно-голубых, как январский лед, глаз.

Принц посмотрел в них немного, махнул рукой на прощание и пошел по своим делам. Во взгляде этой женщины, погружавшей руки в жидкий лед, казалось, что-то мерцало: может быть, невысказанная мысль, а может, мечта, которая еще не родилась. Или синий колдовской огонек.

«Пожалуй, ее глаза еще глубже колодца», – подумал Принц, слизнув с носа сладкую снежинку.

Протиснувшись через остервенело толкавшуюся толпу, Олакрез пробкой вылетела на открытое пространство и чуть не столкнулась лбом с широченным человеком в черном трико, который стоял, опершись на лопату. Ее сразу поразили безумные волосатые мышцы, которыми зарос человек. От силача шел пар. Они встретились взглядами: в небесно-голубых глазах гиганта мерцал дымок тяжелой тренировки.

– Простите, – неуверенно начала Олакрез, страшно заинтригованная, – чем это вы здесь занимаетесь?

– А вы как думаете, девушка? – тяжело дыша, проговорил атлет. – Фигурным копанием.

– Как это? – спросила Олакрез.

Человек с недоумением посмотрел на нее, потом сделал неопределенный жест рукой, и вздохнул, выпустив целое облако пара.

– Фигурное копание – наш любимый народный спорт. Так всегда наш тренер – то есть, тьфу, дирижер, говорит! Нас по телевизору всегда показывают перед комической передачей…

– Вы в тюрьме сидели? – не поняла Олакрез, – зачем вам передачи?

– Ты деревенская, что ли? – прищурился силач. – Ну, смотри, вот например, можно просто большую яму выкопать, – он почему-то воздел глаза к небу, – но это неинтересно.

Олакрез кивнула, хотя ей небо никогда не казалось «просто большой ямой».

– У нас – спорт, сечешь? – продолжал силач. – То есть, искусство. Я – первая лопата в оркестре. Мы вот только что с ансамблем выкопали «Евгения Онегина». И «Тараса Бульбу» в придачу.

– А зачем их откапывать? – изумилась Олакрез. – Чего им в земле не лежится?

Силач отмахнулся.
– Да нет, ты не поняла. Пока мы не выкопаем что-нибудь, этого как бы и не было, понимаешь? Ну. Сама лучше посмотришь. Мы после антракта «Щелкунчика» копать будем…

Атлет выглядывал кого-то в толпе, бесновавшейся вокруг. – Хм. Если, конечно, режиссер опять к цыганам не сдернет. Ну где же он, черт побери!

Тут к нему подскочил низенький человек с усами, сунул в руки белое махровое полотенце с красной надписью «ТРОПС» и снова исчез в людской каше.

– А если сдернет? – поинтересовалась Олакрез.

– Если сдернет? Ну, тогда, конечно, репетиции опять не будет, – сердито проговорил атлет, с остервенением растираясь полотенцем. От такого жестокого обращения его кожа стала красной. Олакрез подумала, что перед ней – типичный дьявол из преисподней: мускулистый, красный и совершенно погруженный в свое ремесло.

– О, так это только репетиция, – разочарованно проговорила она.

– Ну конечно, репетиция. – Силач сосредоточенно высматривал в толпе своего дирижера, нервно крутя в руках лопату. – Помирать – и то годами тренируются люди… Приноровиться надо…

На слове «приноровится» Олакрез вспомнила, что Принц пошел на поиски Ворона, и поспешила проститься с артистом, который уже и не обращал на нее никакого внимания.

Черный лимузин Ворона вылетел из-за угла и, хрипя шинами, развернулся перед подъездом. Коротко гаркнули тормоза, и блестящий лаком автомобиль рывком замер. За непрозрачными, тонированными стеклами – клубящаяся темнота.

В обледеневшем асфальте мерцало низкое серое небо. Промерзлый серый воздух, шипя, змеился из решетчатого радиатора, выбрасывая лишний холод из мотора.

Потом тишину глубоко разрезал металлический хруст – это Норов поставил на асфальт ногу в тяжелом цельнометаллическом сапоге.

– Жди на крыше, Воронок – гаркнул он в усы, не оборачиваясь, и захлопнул тяжелую дверцу.

По капоту пробежала быстрая дрожь – словно мелкая рябь прошла по темной воде. Лимузин выгнул спину. Затрещали, заверещали рессоры, кожисто скрипнули в один голос сиденья, звякнули в железных окладах черные стекла-зеркала. Автомобиль встал на дыбы, передние колеса закрутились в воздухе, круглые фары подернулись мутной поволокой светоотражателей, горящие лампы потухли. Машина конвульсивно дернулась, заваливаясь на спину, и в этот момент словно черные искры брызнули во все стороны: она исчезла – и вдруг обернулась большим, когтистым чучелом ворона с железными перьями и стеклянными глазами.

Из раскрытого клюва, забранного решеткой радиатора, сбежала струйка отработанного машинного масла. Массивные когти на лапах, покрытых темной кожей, повторявшей рисунок автомобильных покрышек, скребанули землю. Присев для разгона, Воронок тяжело взмахнул железными крыльями и, оторвавшись от земли, взмыл в воздух.

Отмеряя свои обычные тридцать шагов до Минус-Сердца, Хозяин разглядывал прочную кладку мостовой – своим единственным живым глазом: вместо второго зиял провал, заросший мелкими черными бусинами. И вдруг он почуял в воздухе какую–то угрозу. Словно на него кто-то смотрел сверху, кто-то невидимый. Ворон поднял голову: нет, ничего… На площади никого не было, да и не могло быть: комедиантский час уже наступил, все граждане сидели по домам и смотрели ежедневную комическую телепередачу.

И все же, Ворон чувствовал, что кто-то есть рядом. Порыв холодного ветра взъерошил двухдневный черных пух на его скулах. Нервным, дерганым движением он пригладил клювом перья. Заныло у него внутри: это шевельнулась засевшая под сердцем королевская серебряная дробинка. Но король давно лежал в асфальте. Кто же ты?! Где ты?!

Половину неба над городом закрывала гигантская перевернутая пирамида Минус–Сердца, к стеклянным дверям которой тяжело шел Хозяин. Первые тринадцать этажей, расположенные уступами, были светло-серыми – цвета чиновничьего костюма, следующие – уже темнее, цвета военной шинели, а еще выше – туда, к блестящему металлом основанию, на котором располагался правительственный аэродром, вели еще тринадцать этажных «ступенек»: одна чернее другой.

Верхнюю кромку здания с земли было почти нельзя рассмотреть: она находилась выше постоянной линии смога. Окон в здании не было, как и во всех остальных домах в Сером Городе. Но на самом верху, на последнем этаже, который занимал Ворон, в его личном кабинете все-таки было одно-единственное окно. Ворон прекрасно видел в темноте, а свет его только раздражал. Это окно, закрытое стальными ставнями, он открывал только иногда – чтобы зарядиться злобой, чтобы не забыть своего непокоренного врага: ясное, ясное небо.

Оглушительный артиллерийский залп отвлек Ворона от беспокойных раздумий. Взрыв, другой. Грохотали пушки, изрыгая в ржавый воздух ослепительные шары противовоздушного огня. Воздушная тревога! Огонь велся почти по самому зданию Минус-Сердца, и всполохи взрывов озаряли его непоколебимый перевернутый треугольник. Но где же враги?!

Острый глаз Ворона различил за верхней платформе крохотную фигурку, почти точку – это сидел, вцепившись стальными когтями в размякший на солнце асфальт взлетной полосы, Воронок. Но не летающая машина интересовала сейчас Ворона, не точность выполнения приказа волновала его – потому что ослушание Хозяину и так было невозможно, немыслимо: даже слова такого не было, «ослушание». Пристальное внимание Ворона привлекло другое. А именно – как же это называется? Нет, не пакет, который носит ветер. Не дырявая простыня, выброшенная со второго этажа. Не сорвавшийся с привязи бешеный метеозонд… Облако. Да-да! Забытое слово – «облако».

В окружении бесполезных взрывов, крохотное, круглое, пушистое белое облако победно летело над Городом.

Глаз Ворона буквально впился в это странное явление. Над Серым городом давно уже не бывало облаков. Не туч: серых, грозовых, или предвещающих бурю – такие позволялись – а именно облаков: сахарно, снежно-белых, как это вот – таких не было со времен последнего Короля, закатанного под асфальт принародно. «Ослушание!» – пронеслось в голове Ворона.

Со времен того самого листопада не бывало в Сером Городе ни облаков, ни дождя, ни снега, не говоря уже о солнце. Вот уже тридцать лет с неба падали только птицы, сдохшие на лету. А еще, к слову сказать, зимой иногда – в самые ясные, самые безжалостно морозные ночи – проступали сквозь вечный смог редкие звезды: казалось, словно на сером войлоке поблескивают шляпки гвоздей. Но на небо никто не смотрел: после просмотра комической телепередачи все засыпали.

Сверху раздавался едва различимый ржавый скрежет. Чтобы легче было пристрелять орудия для отражения воздушных атак, само небо давно было поделено на сектора железными цепями, протянутыми между навеки зависшими над городом бронированными дирижаблями Службы Спасения, с черными крестами на бортах. Воздушных атак до сих пор не бывало, но кто знает? Вчера вот, например, сладкий – подумать только! – снег с неба пошел. Отряд Допустимой Самообороны – элита Службы Спасения – естественно, произвел заградительные залпы, а что толку? А вот теперь еще это – «облако».

Ворон единственный во всем Городе помнил те дни, когда по небу вместо бронированных дирижаблей плавали облака. Единственный помнил, как солнце золотило воду в каналах, зажигало окна домов. Помнил, какие весной чудные запахи разносились по всему городу. Помнил, как море плескалось, пока на его месте не организовали городскую свалку. Он единственный помнил это еще и потому, что почти никого с тех пор не осталось. Или почти никого?

Ворон был господин сам себе, и Хозяин над всеми и всем. Только одно ему было неподвластно: собственное.. «Как же это называется?!» – мучительно вспоминал Ворон под грохот канонады… На «О»… «Ослушание», «облако»…

Ворон вспомнил уже третье за сегодня слово на букву «О». Странное. «Один-очи-ствол». Один-очи-ствол был проклятием Ворона. Никто его не видел, но никто и не мог сказать, как от него избавиться – даже под пыткой не мог сказать… Ворон всегда чувствовал его у виска: невидимый Один-очи-ствол. И этот ствол холодил даже его холодную кровь.

Ворон посмотрел блестящим глазом на облако в сполохах пламени, на громаду Минус-Сердца, на замершего в ожидании приказов Воронка. Почувствовал дробинку под сердцем. И внезапно ощутил сладость вчерашнего снега во рту. Странное чувство зародилось у Ворона внутри. Чувство, похожее чем-то на вспышку взрыва: сродни радости. Ворон почувствовал, как Один-очи-ствол чуть отодвинулся.

Лицо из далекого прошлого всплыло в памяти Ворона. Образ заклятого, обещанного, вечного врага. Не просто лицо, а лицо, лицо, олицетворявшее все, что он не любил: ослушание, свет, солнце. Сжав когти в перчатках так, что брызнула черная кровь, Ворон вспомнил. Еще одно слово на «О».

– Олакрез! – оглушительно-громко каркнул он. Так громко, что охрану Минус-Сердца, уже державшую для него двери открытыми, отбросило к задней стене. Лопнул на проходной телевизор, нон-стоп показывавший комическую передачу в записи. Освещенное взрывами небо погасло, канонада прекратилась: даже бывалые бойцы отряда Допустимой Самообороны не смогли стерпеть крик Хозяина.

В зловонную пустоту пасмурного неба, спугнув стаи сизых летучих мышей, примостившихся вниз головой на каменных уступах башни Минус-Сердца, в облако, проникшее сквозь линию воздушной самообороны, Ворон каркал, раздирая звуками воздух: «О-ла-кре-ез!! О-Л-А-К-Р-Е-З!!!

Облако словно услышало его и – растворилось.

Отворив незапертую дверь, Принц обнаружил прачку, энергично стиравшую белье в здоровой двухведерной кастрюле. На кастрюле красной краской было неровно подписано: «ЛЮДИ». Прачка подняла голову, резко глянула на Принца и ничего не сказала. «Ну и хорошо, – подумал он, – хоть погреться».

С потолка жарила одна-единственная лампочка, густо засиженная мухами. В комнате настойчиво пахло людьми, керосином и молоком, как в деревне.

Присмотревшись, Принц заметил, что под кастрюлей у прачки весело горит примус, а само белье клокочет в кипящем молоке. На поверхности вздувались и лопались большие жирные пузыри. Распаренные работой руки прачки были по-мультяшному, несоразмерно большими и багровыми по цвету, но женщина, казалось, не обращала особого внимания на то, что стирает в кипятке. Лицо и шея у нее были такими же красными, как и руки, а тело было бесформенно и замотано в обрывки старых простынь.

Принц с сомнением всмотрелся в молодое, но грубое лицо прачки, пытаясь определить степень угрозы. «Если судить по рукам, – и он с невольным уважением посмотрел на эти замечательные орудия труда, – оплеухи у нее должны быть тяжелые»…

Не открываясь от своей работы, прачка еще раз коротко поймала его взгляд – словно комара прибила на щеке.

«…Впрочем, я еще не видел ЛЕГКИХ оплеух» – закончил Принц свою мысль.

– А-а.. хм… Что это вы делаете? – наконец решился он заговорить.

Прачка остановилась, вытерла рукавом пот со лба и коротко хохотнула. – Х-ха!

– А ты как думаешь, кросавчег? – басовито, но дружелюбно проговорила она. – Вишь, стираю вот.

– Да, но почему в молоке? – Принц подошел поближе. – И разве вам не больно? Оно же кипит на огне! – с участием спросил он.

– Больно, не больно – работы довольно, – отозвалась прачка веселой скороговоркой и показала здоровые зубы, такие же крупные, как и ее руки. В углу рта у нее был зажат пучок булавок. – Я прачка-белостирка, набело стираю! Без молока нельзя.

– Набело? А что, можно стирать еще и начерно? – удивился Принц. – Как на контрольном диктанте первый раз пишут?

– Про дишканты я не знаю ничего, а вот начерно – глянь, там вон, Сидора косая рейтузы стирает, – и она коротко ткнула своим гигантским пальцем куда-то вглубь большой и гулкой квартиры. Оттуда раздавался монотонный плеск белья, и хриплый женский бас тянул печальную песню по-китайски.

– В тазу с чернилами? – недоверчиво улыбнулся Принц.

– В бочке с дегтем! – то ли в шутку, то ли так сказала бело-прачка и, одарив Принца невыразительным взглядом лучистых голубых глаз, вернулась к своей работе.

Принц уже раздумывал, что наверное лучше последовать за красным пальцем и посмотреть удивительную Сидору, а заодно углубиться подальше в спасительную теплую вонь квартиры, чем выйти опять на мороз тем же путем, как его внимание привлекла еще одна странность.

Женщина, закончив с очередной порцией белья, взяла из целой кучи деревянных вешалок, лежавшей на зеленой клетчатой клеенке, одну, и повесила на бельевую веревку, придерживая рукой. Один конец веревки был прибит под закопченными образами в углу, а другой уходил куда-то вниз, в распахнутое окно. Потом выудила из кипящего молока белоснежную сорочку, повесила на вешалку, и тщательно расправила. Отложила воротничок и заколола его двумя булавками, которые вытащила изо рта. Легкий толчок красной руки – и вешалка заскользила по веревке, как жиром намазанная, мимо гераньки на подоконнике – в безлунную ночь, и скрылась из виду.

– А гладить будут другие? – с пониманием спросил Принц.

Прачка посмотрела на него с легким оттенком удивления – как будто успела забыть о его присутствии. Потом улыбнулась булавками вверх и ответила:

– Да нет, зачем их гладить-то? И отжимать не надоть. Молоко-то сухое.

– Как сухое? – удивился Принц.

– Ну, как в кофий кладут, знаешь? Порошковое молоко. Сухое.

– Понимаю, – с серьезным видом отозвался Принц, хотя по лицу было видно, что не совсем.

– Да ты, верно, из деревни приехал? Ну вот, попробуй сам, – прачка зачерпнула из своего корыта маленькой эмалированной кружкой, подула на нее, отпила глоток и протянула Принцу. – Н-да. Это тебе не кола-као…

– Да и то сказать, хозяин наш не любит глаженых сорочек, – продолжила она с улыбкой. – Все одно они на нем тут же мнутся. Больно тужкий он.

Принц поблагодарил за угощение и принял чашку из рук прачки, а отпив, с нарочито безразличным видом спросил:

– А кто хозяин-то?

— Каждая секунда ожидания, бездействия — как снежинка, — думал Принц. — Время — ледяная метель. Нужно идти дальше, несмотря ни на что — даже если и смотреть-то не на что. Так хочется просто закрыть глаза, сесть в сугроб и заснуть, всем телом чувствуя небесную мягкость снега! Снег переживет эту ночь и растает только весной. Время.. Сколько еще ночей до весны? Сколько снежинок-мгновений? И что она принесет, весна, стоит ли ждать? Ждать до первого дождя. До первых зеленых листьев. Может быть, лучше прямо сейчас — слиться с блаженством закрытой вечности?

В целом Городе никто не знал времени: стояли единственные городские часы. Помутневший циферблат остекленело смотрел из-под покрытых изморозью стрелок – словно глаз замерзшего в пургу путника. На него с сомнением смотрели голодные заспанные вороны, которые рассеянно кружили вокруг. А торговцы, не знавшие, открывать ли им свои лавки, или пора уже сделать перерыв на обед, глазели на них и чесали в затылке.

На рыночной площади все изменилось: своры людей жгли мусор в дырявых бочках, пахло горелым маслом, гречневой кашей и шаурмой. С горожанами, потерявшими время, говорить было вроде бы не о чем, и Олакрез, которая, не выдержав ожидания, пошла на улицу вслед за Принцем, теперь безуспешно высматривала хоть кого-нибудь.

– Который час? – спросила Олакрез у странного прохожего, который широко, но медленно шагал по улице, высоко подняв голову, но надвинув широкополую шляпу на глаза.

– Час, – ответил он так задумчиво, что Олакрез засомневалась, значило это «час дня» или он просто повторил ее вопрос. Лица человека не было видно из-под шляпы, но Олакрез почему-то поняла, что он уже старик.

– Час пополудни? – переспросила она для верности.

– Час огня, час блудни… Держу пари, теперь всем без разницы. Впрочем, кто поддержит пари в пустом Городе? – Незнакомец пожал плечами и сделал неопределенный жест в сторону толпы. Олакрез взглянула, куда он указал, и люди показались ей полупрозрачными. А может, просто от холода заслезились глаза.

Незнакомец продолжал. – Граждане Серого города не считают минут и дней. Понятие «час», как и понятие «сейчас» для них не существует, «мгновение» – что-то из старого кино. Они исчисляют время так называемыми «трудоцелями». Есть и более абстрактное понятие – «трудодаль». Оно заменяет слово «будущее».

– А чем плохо слово «будущее»? – спросила Олакрез.

– Оно напоминает о культе великого Будто, который учил во всем сомневаться. Такое мировоззрение опасно понижением темпов производства.

– А что производят в Сером городе? – поинтересовалась Олакрез.

– В основном, ничего. Тяжелая промышленность еле сводит концы с концами. Это под силу только самым сильным рабочим, которые работают день и ночь. Когда концы сведены, их покрывают вороненой сталью и погружают в масло, чтобы закалить. Каленые концы широко используются в народном хозяйстве Серограда…

– Но вы-то наверняка знаете, сколько сейчас времени? – настаивала Олакрез, – хотя бы примерно? Моего… м-м… мужа давно уже нет дома, я волнуюсь.

– Это неважно, который час, если время стоит. Мое почтение Принцу. – Человек дотронулся до краешка своей шляпы и, развернувшись на каблуках, зашагал прочь.

Олакрез отозвалась: – Передам, если вернется.

Незнакомец показался ей неуловимо похожим на ее престарелого отца. Того самого, которого у нее никогда не было.

А тот пошел дальше, пробивая себе дорогу в толпе худыми плечами, и сказал вслух, видимо, в раздумье: – Воронье слетелось раньше времени… Попробуй разберись, где причина, а где следствие.

– Следствие? Следствие само знает! – безапелляционным тоном сообщила толстая рыжая торговка. В течение всего эпизода она тревожно нюхала воздух за спиной Олакрез.

Олакрез обернулась, посмотрела на ее красный нос, нависавший над прилавком с морожеными огурцами, и промолчала.

Торговка выпучила глаза и хотела вклиниться в разговор – но не тут-то было: разговора уже и след простыл.

В Сером Городе падал снег – впервые за вечность. Это была беспросветная, отечная вечность, не дававшая раскрыть глаза и пролиться дождю, которого ждали – даже такому холодному, как снег. К тоже же, плакать не полагалось – никому, включая небо. Впрочем, и солнца не было – потому что смеяться тоже было запрещено. Да никому бы это и в голову не пришло. В Сером Городе смех просто не шел в голову.

Принц с самого утра оделся потеплее и посерее, и пошел в город. Пошел искать неизвестно что – или, как он сам выразился, «слабое место». После безуспешных поисков чего бы то ни было, он набрел на гигантское серое здание. И тут, вдруг, налетела пурга.

Уже не первый час Принц медленно шел, держась, чтобы не потеряться в снегу, за стену этого дома. Казалось, стена была бесконечной, как и снегопад. Принц шел и слушал тишину в собственной голове. Он не думал о Вороне, не думал об Олакрез, не думал, что будет дальше: словно в его голове тоже падал снег, заглушая мысли, занося сугробами воспоминания, приглушая мысли о будущем.

Остановившись, Принц прислонился к стене спиной. Он снял перчатки и положил их в карман, а потом поднял ладони кверху, словно навстречу первым каплям невидимого дождя. Снег доверчиво сел на ладонь. Снежинки были пушистые и клейкие, как сахарная вата. Они падали прямо в карманы пальто. Садились, как голуби, Принцу на плечи, и смотрели из-за щеки. Перебирались повыше, на голову – и тут же запутывались в волосах, опьяненные его теплом. Снег был очень сухой: из целой пригоршни нельзя было натопить и капли воды. Принц подумал: что, если растопить весь снег в этом городе? Ведь тогда, может быть, удастся запустить вниз по улице хотя бы один узкий, быстрый ручеек ледяной воды? Тогда наступила бы весна! Но для этого понадобятся гигантские руки, горячие, как огонь. Принц поднял руку ко рту и слизнул снег – было сладко.

– Сладко! – сказал Принц: не про себя, а вслух, потому что мыслей все еще не было.

Тут он разглядел впереди, сквозь полупрозрачную стену падающего снега, первого за весь день прохожего. Тот шел навстречу ему, с трудом, через сугробы, толкая перед собой детскую коляску. Когда он поравнялся с Принцем, тот увидел, что коляска полна снегом. Лицо прохожего было скрыто под шарфом – только глядели из глубины внимательные запавшие серые глаза. Не сводя взгляда с Принца, прохожий взял из коляски пригоршню снега и сунул куда-то под шарф.

«Он тоже ест этот странный сладкий снег!» – сообразил Принц.

«Сладко!» – хотел сказать он прохожему, но снег заглушил конец слова, и получилось только «Сла!».

«Впрочем, – подумал Принц, – он ведь меня все равно не поймет, ведь в Сером Городе, наверное, уже целую вечность никто не помнит слова «сладко». Как и слов «дождь», «снег» и «солнце».

Каково же было удивление Принца, когда в ответ на его возглас прохожий без колебаний отозвался: «Сла!».

– «СЛА!!» – крикнул прохожий еще раз, видимо, боясь быть не расслышанным из-за снега, – и, еще раз внимательно посмотрев на Принца, покатил коляску вперед. Принцу показалось, что он так и продолжал повторять, словно молитву: «сла, сла, сла». А может, это просто ветер свистел между серых домов.

Потом снег перестал. Принц огляделся: и вперед, и назад, насколько хватало глаз, простиралась все та же серая стена без окон и дверей. Высоко, под самой крышей, Принц разглядел рекламный щит. «С…Л…А…» – с изумлением прочитал Принц громадные буквы, который были такими большими, что сначала просто не укладывались в голове. Конец щита уходил во мглу.

Смеркалось. Дневной серый свет заступал караул полуслепым сумеркам, которые, конечно, не могли спасти город от скорого наступления ночной тьмы, густой и жирной, как вакса или растаявший на батарее пластилин. Она поднималась, как вода на палубе тонущего корабля.

Уже по колено в этой пластилиновой темноте, Принц дошел, наконец, до угла дома. «Только бы там не была опять стена, уходящая в перспективу!» – подумал Принц. Такая перспектива ему совсем не нравилась. Он натянул шапку потуже на уши, и высунул голову за угол.

Там, за углом, совсем невдалеке, желтым светом теплилась электрическая лампочка над дверью.

Я лежал лицом на полу, и пол был очень холодный. По нему, словно диковинная паутина, пролегли узоры изморози. Как на стекле в сильный мороз.

Облачком боли вспыхнула переносица. Я закрыл руками голову, чтобы смягчить следующий удар. Но его не было. Я слышал только, как в кухне повисла тишина – не пустая, ватная тишина, как тогда, когда я только проснулся и подходил к окну, – а звенящая, настоящая, деревенская тишина, которая бывает когда вокруг мало людей. Этой тишиной было гораздо легко дышать: словно я нащупал вокруг себя воздух.

Я поднял голову и посмотрел на Олакрез. Она сидела на полу и размазывала по лицу кровь из разбитого носа – с выражением исключительного наслаждения. В ее взгляде светилось полное понимание происходящего. Я улыбнулся ей, и она кивнула.

Только сейчас, глядя на разбитый нос Олакрез, я понял, какое все вокруг серое, бесцветное, уходящее в черноту. Даже кровь. Олакрез словно размазывала по лицу черничное варенье.

«I found my freedom on blueberry hill» – вспомнился жизнеутверждающий мотив старой песни, – «On blueberry hill, where I found you…»

Мне вдруг стало невыносимо легко, и я засмеялся в свежую звенящую тишину.

– Девочка, девочка, почему у тебя такое глупое лицо? – хохотал я. – И почему ты вся вымазалась черничным вареньем?

Олакрез, зажимавшая нос, поперхнулась и тоже хихикнула. Я потряс ее за плечо и пробубнил дебильным голосом:

– Слышь, ты, курва черно-белая! Проснулась?! Ты хоть помнишь, как мы въехали в эту квартиру?!

Она хохотнула:

– В этот роскошный подвал? Откуда же мне, бесполезной твари, знать!

От смеха у меня свело живот. Я ткнул пальцем в настенный календарь, с которого свисали сосульки, и пищу:

– А как зима началась, помнишь, нет?! И вообще, какой сегодня день недели?

И снова просто падаю со смеху.

А она смотрит на меня и смеется – «Зима!». «Зима, – говорит, – восьмой день недели». И хлюпает носом.

Меня снова крючит смех.

Потом – фууф, отпустило, – беру ее за плечи и, глядя в глаза, говорю:

– А деревья, помнишь, как облетели?

Она тоже прекратила смеяться, и шепчет одними губами: «Да».

– Да! – хрипло говорит она, громко, гулко, на всю квартиру, и приподнялась с пола. Прокашлялась, – Помню! А ты?

Я говорю:

– Ага. А на улице, – видела, пульсирует, и слепит, и от этого хочется спать?

Она кивает.

Я смеюсь. – А ты еще спрашиваешь, что делать? Проснуться, уже полдела…

Она говорит:

– А я еще раньше тебя вставала, помнишь? Посмотрела, и опять легла, и не могла это терпеть, и плакала, помнишь? И мы опять уснули. Слушай, а ты… А ты помнишь, сколько мы спали?

Тут она задумалась. Посмотрела на плиту, на календарь. Один глаз у нее стал красный – видимо, сосудик лопнул. И губы дрожат. Закрыла глаза руками, да как закричит! Просто кричала какое-то время. А потом перестала, и подвинулась ко мне.

– Слушай, ну, мы же проснулись. – Говорю. – Мы проснулись, понимаешь? – Обнимаю ее. Мне так жалко ее стало, и себя тоже немного. Она ведь совсем взрослая, морщины даже на лице, лет тридцать ей. Куда же это ушло время? Она плачет, молча, и на ощупь такая легкая, прямо как сон. Стройная, даже худая. Я глажу ее по спине и думаю: бедная, взрослая, бледная женщина. А ведь ей было лет восемь в тот день, когда осыпались деревья…

– Кто же это? – шепчу, – Кто же это все сделал, а?

Тишина.

Мы помним. Она смотрит на меня ясным, морозным, лучистым взором. И мне становится немного страшно: я знаю, что мы будем делать сегодня. Ледяным, подземным говором, как на суде, говорю:

– Его зовут..

Имя уже клокочет в выдохе, выдувается между губ, но она прикладывает свою ладонь к моим губам. Ладонь пахнет черничным вареньем. Я целую ее. Потом меня встречают губы Олакрез.

А кофе шипит на плите, убегает и капает на пол, растекаясь пенистыми лужицами, черными, как кровь, и растапливает изморозь, сделавшую пол похожим на диковинную сверкающую паутину.

ЧАСТЬ ПОСЛЕДНЯЯ.
СЕРЫЙ ГОРОД.

… Долго шел снег. И как снег, по крупице, падало с неба время. Дни и ночи, дни и ночи напролет, занося улицы и тротуары, парки и мосты, сковывая льдом дома, сыпалось время. Но под ним не было тепло, как бывает тепло траве под снегом. Было так холодно, что стены лопались от мороза. А потом, как-то утром…

Я проснулся. В комнате серый полумрак. Подошел к окну, прижался, растопил, оттаял себе дыханием маленькое окошечко. Свет обжег глаза.

Я не сплю. Прищурился и пригляделся. За окном – и когда это каменную мостовую залили асфальтом? – тускло поблескивали замерзшие лужицы. Словно запыленные зеркала, глядели они в небо из-под тонкой паутинки инея. Чуть дальше, за дорогой, трещали в гудящем огне метели черные деревья. Что-то там было вчера с деревьями. А может, и не вчера…

Через заиндевевшее стекло нашего подвального этажа мороз обжигал и засеивал губы рисунком морщинок, покрывал тело гусиной кожей, давил на грудь костлявым коленом холода.

Но снаружи вместе с холодом проникало что-то. Свет. Тусклый и бледный, он резал глаза, как самое яркое солнце. Не все время, а вспышками. Словно тошнота, волнами подступала эта мерзкая резь. Как если бы само сердце стужи горело за окном синим пламенем, и с каждым ударом вспыхивало, разбрасывая острые ледяные искры.

Что же это?! Я тяжело оперся о подоконник. И вот оно, вот оно снова – будто ворон глазом сверкнул – слепящая вспышка. Но это было не солнце. Солнца не было. Так что я рассудил, что это – тьма. Глубокая, как воспоминания детства. Я даже смутно вспомнил свой родной город. Темнота, дыша в окно инеем, говорила тамошним говором – холодным, подземным, милицейским. «Уважаемые горожане. Убедительная просьба. Всем плотно закрыть глаза». Да, в этом дыхании, в этом строгом голосе звучала угроза! Но когда гроза прошла, угрожать поздно. Когда похмелье действительно тяжелое, на работу плевать. Я бы, может, и выполнил вечную просьбу тьмы, и лег опять в кровать («лицом вниз» – подсказывал отеческий голос из темноты) но что-то внутри меня свербило, не давало покоя. Мое сердце было не на месте. Где же оно?

Превозмогая темноту, растирая ладонями лицо, я почти на ощупь пошел на кухню, и бессильно застыл, прислонившись, в проеме двери. Олакрез вовсю звенела посудой в раковине. Потом сняла прихваткой серую кастрюльку и откинула макароны на дуршлаг, а на плиту поставила греться кофейник. Повернулась ко мне – я вопросительно уставился на нее исподлобья, – осклабилась постной улыбкой, и раскрыла скрипучую обшарпанную дверцу холодильника.

«Ага, – подумал я, – Сделала вид, что ничего не было – а ведь я помню, как посреди ночи проснулась, и лицо мокрое, прижалась губами, всей кожей, замерла в страхе. Только тепло двух тел: успокаивает, уговаривает – «ничего, ничего» – заворачивает в сон».

– Что будем сегодня делать? – спросила она, опустив глаза.

Что делать? Глупый вопрос, пустой, не знаешь, как и отвечать на него толком. Что делать!
– Да что с тобой делать, бесполезная тварь? – говорю. – Что тут вообще можно сделать?!

Она даже не подняла головы, внимательно смотрела в пол, словно первый раз его видела, и только что-то пробубнила себе под нос, каркающим шепотом. От этого карканья я пришел в бешенство.

– Что ты там каркаешь, сволочь? – закричал я не своим голосом так, что задрожали заиндевевшие стекла. И, уже замахнувшись, чтобы хорошенько ударить ее по лицу, я вдруг вспомнил. Не все, только самое главное.

Пощечина сбила ее с ног. Она поднялась на четвереньки. Потом села, прислонившись к раковине, зажимая нос рукой, и с выражением тупого отчаяния уставилась на меня. По лицу у нее потекли слезы. Я посмотрел ей прямо в глаза и увидел что-то – словно собственное отражение, отклик. Проблеск осмысленности. Олакрез наклонилась ко мне, как будто хотела что-то сказать на ухо, и вдруг, не отводя взгляда, ударила лбом в переносицу. У меня из глаз брызнули искры. Она отпрянула и лягнула меня пяткой под дых. Я попытался втянуть в себя хоть немного воздуха, и не смог. Все потемнело.