На экране замерло изображение чайки, пойманной в оптический прицел.

— Что это? — спросила О.

— Часы, — ответил П. — они меряют время.

— Кто «они»?

— Две стрелки: минутная и часовая.

— А я думала, это крылья! Либо ты летишь, либо меряешь..

— Сейчас такое время: оно зажато между стрелками часов, как сигарета между пальцев..

Дед любил повторять, что на самом деле, мы каждый день испытываем счастье — и себя.

— Что это за цветок? — спросила О.

— Микрофония, — ответил задумчиво Дед. — Скажи в него что-нибудь..

О. с сомнением посмотрела на пунцово-красный микрофон в чашечке цветка и ничего не сказала.

— А почему у него нету блюдечка? — спросила она. — Чашечка есть, а блюдечка нет! Пить чай без блюдечка — невоспитанно!

— Цветок, как говорят, появился в начале века, — отозвался Дед. — Уже тогда такие вещи почти никого не интересовали.

— А когда это было, начало века? — не поняла О.

— Наверное, когда все начиналось, — отозвался Дед.

— А сейчас, получается, самый конец?

— Ага. А может, и еще дальше.

— А что дальше?

— Ну, знаешь, когда кончается день, наступает ночь. Когда перестает лить дождь, выглядывает солнце. За концом пирса начинается море. И так далее..

— А что все-таки «далее»? Получается, мы должны видеть солнце в ночном море!

— Может, и так. А может, и наоборот.

— Море в ночном солнце?

— Вроде того.

Черный сказочник жил на окраине Города, в Запертом саду за высокой оградой. О нем в Городе ходило немало рассказов – в первую очередь потому, что никто толком не знал, что он из себя представляет. Истории эти были одна неправдоподобней другой, даже пересказывать тошно.

Калитка Запертого сада была, действительно, заперта, и кроме того, перед ней стоял невысокий, совершенно седой старик.

— Я к Чэ-Эс, – представился я. – Хотя, если честно, он меня не приглашал. Вы меня пропустите?

Старик не спешил с ответом. Он смотрел на облачко пара. Когда я начал говорить, оно вырвалось у меня изо рта, подлетело к воротам и растаяло: словно решило не входить.

— Хм. Сюда больше никто не ходит, — сказал привратник, глядя теперь куда-то поверх моей головы. Сухими пальцами, которые покрывали коричневые старческие пятна, он вставил ключ в ржавый замок, на который запирались ворота. Видимо, старик не собирался мешать мне войти, хотя и особого гостеприимства, видимо, ожидать не приходилось.

— Почему? Почему никто не ходит? – спрашиваю.

Было зябко, и я поплотнее закутался в свою куртку. Старик задумался. Я обернулся туда, откуда пришел. По дороге, которой я только что пришел, ветер гнал желтые листья. Иногда они падали в лужи и оставались там лежать – словно завороженные небом, которые в них отражалось. А в небе гигантскими цветками распускались черные тучи – словно кто-то акварелью красил по мокрому листу.

— Почему… Потому что иногда он съедал непрошеных гостей, – нехотя отозвался старик.

— Иногда? Значит, все-таки не всегда? – переспросил я.

— Дело в том, что иногда он съедал и прошенных тоже. – старик бросил смотреть поверх моей головы и принялся разглядывать свои собственные ботинки. Они были, как и он сам, очень старыми.

— Наверное, он был очень голодный, – предположил я.

Старик помолчал, как будто не слышал вопроса. Собственные ботинки ему, похоже, не нравились.

Наконец привратник пожал плечами:
— Да он почти никого и не приглашал. Но его тоже можно понять, – зажмурившись, словно что-то припоминая, пробормотал он, — и вдруг с неожиданной ловкостью и силой распахнул перед Принцем калитку Запертого сада.

— Добро пожаловать! — сухая улыбка мерцала на лице старика, так что было непонятно, шутит он или говорит серьезно, и если да, то насколько.

*

— Вы же тот самый старик из пустыни! – воскликнул я.

Черный сказочник хмыкнул.

— Мое «вы» – не то, что «вы» того мира, откуда вы пришли – проговорил он, улыбаясь в бороду. — Я говорю собеседнику «вы», потому что в каждом человеке – несколько людей. Обычно только один или двое из них живут «полноценно», но время от времени – приглядись! – проявляются и другие: им ведь тоже хочется посмотреть жизнь хоть одним глазком. На самом деле, в людях живут души всех существ, которыми они раньше были, а ведь их гораздо больше, чем живущих сегодня…

*

— Не переживай, – увещевал меня Сказочник. — Если уж носишь в себе загадку – своеобразный Гордый узел, – лучше попытаться ее распутать, чем быть разрубленным вместе с ней.

— Что такое Гордый узел? – спросил я, понял, что в моем образовании оставались некоторые пробелы. Неудивительно для человека, которого в восемь лет телепортировали в Цветной город.

— Хм. Гордый узел… — Сказочник внимательно посмотрел на свои ладони, словно узел был на них, — Ну, суть в том, что есть сложнейшая, с виду неразрешимая загадка, которую можно разгадывать всю жизнь – и не разгадать. Или разгадать… – Сказочник задумался на секунду, – А гордые люди вместо того, чтобы приступать к решению, размахнутся получше – и рубят мечом с плеча. Хм, да… Рубят, — если можно так выразиться, — сук, которые несут борзых щенков…

*

— А потом они жили долго, и умерли… Хм, да..

В воздухе, как летучая мышь вверх ногами, повисла долгая невеселая пауза.

— Это все? – я удивленно поднял брови. Пока старик рассказывал, у меня прямо все тело затекло. И тут такой дурацкий конец.

— Все, — Черный сказочник устало потянулся к столу, взял свою потухшую трубку и стал ее раскуривать. По комнате пополз дым. Табак был какой-то дорогой, но все равно паршивый. Через пару минут над головой у старика уже клубились зловонные тучи.

— Это какая-то странная история, — наконец нашелся я. – В ней же ничего не происходит!

— Ты хочешь сказать, что из нее словно бы нет выхода, – ответил Черный сказочник, – Но это не совсем так. В любом стекле, говорят, есть слабое место. Такая точка: ударишь в нее – и стекло расколется…

Вспомнив о чем-то, он отложил трубку и повернулся в сторону своего мини-бара, в котором поблескивали пузатые бутылки. – То же самое и с зеркалами.

— Даже с разбитыми? – переспросил я. Послышался легкий металлический хруст – это Сказочник свернул горло бутылке.

— С разбитыми – тем более. Ты можешь найти это слабое место – и тогда… М-м-м… Даже сам не знаю, что будет. Ну, по крайней мере, времени у тебя – хоть отбавляй. Хм. Да.

Сказочник с видимым удовольствием снова погрузился в свое глубокое кожаное кресло. Угнездился там, и взглянул изподлобья, словно старый седой Ворон.

Над головами у нас повисла тишина и сизый дым. Только слышно было, как дрова трещат в старом закопченном камине.

— Хочешь сказать, это все? – мой голос прозвучал как-то зябко – я, конечно, рассчитывал на информацию Сказочника, и тут такой подвох. К тому же, рассказ меня банально утомил. И еще, кажется, я начал по-настоящему понимать, что чуда не будет. По крайне мере, с его стороны.

— Ну вот, и перешли, наконец, на «ты», – криво улыбнулся старик.

Он пожал плечами, как будто оправдываясь в чем-то перед самим собой.

– Пожалуй, это все. Тебе пора. Не буду, правда, лгать, что здесь наши пути расходятся. Это было бы, мягко говоря, слишком оптимистично. Хм-да.

ЧэЭс встал, явно собираясь не затягивать с прощанием.

— На твоем месте я бы попробовал что-то новенькое. Например, предпринял бы попытку пересечь Безбрежное море на воздушном змее или, хм, спуститься глубоко в подвалы Города и вылезти на обратную сторону земли. Что-нибудь в таком ключе.

— Забавно, что ты сейчас упомянул про Ключ, — заметил я, пропуская его «гениальные» варианты мимо ушей. Прикинул: стоит ли открыть ему нашу с Олакрез маленькую тайну? Бросить старику эту кость? А потом подумал: может, он и так знает? — и ничего не сказал. Только заглянул в его выцветшие, словно бы поседевшие глаза – как у старого цепного пса.

Никакого понимания я в них не прочел. Ничего подобного.

*

Расскажу, как у нас появились эти странные имена – Принц и Олакрез. Понятно, мы их не сами себе придумали.

Мы стояли, взявшись за руки, в темноте, и смотрели друг на друга. Первый раз увиделись минуту назад, в этой пустыне, и тут же взялись за руки. Странно, правда? Вообще-то, нам тогда было не до формальностей, к которым так привыкли взрослые. Девчонка буквально ухватилась за меня, как будто я ее последний шанс на спасение – так что же мне было, вырываться?

Только я хотел рот открыть, и тут появляется этот старик. Мне показалось, что у него за спиной светит мощный прожектор – вроде тех, что используют в кино. Хотя, может быть, это были просто фары автомобиля, точно сказать не могу. Так вот, представьте себе картину: он возникает из ниоткуда, и смотрит на нас этак со смыслом – не сказать, чтобы враждебно, но и без симпатии. Забегая вперед, скажу, что старик вообще всегда так смотрел – как будто вы у него что-то попросили, что ему самому нужно позарез. А брови у него были густые, как у военного – две такие толстые черные гусеницы.

Мы только собирались у него спросить, что, собственно говоря, происходит, как он возникает и говорит: тебя, дескать, зовут Принц – и указывает на меня – а тебя, девочка, Олакрез. Я сразу поинтересовался:

— А вас, дедушка?

— Меня зовут Черный сказочник, – на полном серьезе плюхнул он. Cказал, как отрезал. И с этими словами испарился. Как будто ластиком стерли. Он мне с первого взгляда не понравился, а потом эта, как бы сказать… антипатия! – только окрепла.

Так вот, по поводу имен. Мы почему-то сразу, будто бы в шутку, стали называть друг друга именно так, как сказал старик с большими бровями. «Принц» и «Олакрез». А потом привыкли. И только долгое время спустя меня словно окатило: а как по-настоящему? То есть, как нас ДО ЭТОГО звали? Мы оба забыли, и пусть только кто-нибудь мне скажет, что это совпадение! То есть, это старик придумал нам тогда имена, понимаете?

То, что Черный сказочник не только одарил нас этими чудаковатыми кличками, а вообще придумал от начала и до конца – это я понял уже только ближе к концу нашего совместного приключения. Нашей истории, можно сказать – раз уж я взялся писать дневник, как будто бы собираюсь его кому-то показывать. А то, что я начал историю с конца – это как раз нормально. Там, куда мы попали, все было шиворот-навыворот, и это меня полностью устраивало.

В первую минуту после пробуждения – или, вернее, после рождения, – мы, конечно, жутко испугались. Темнота была такая, словно тебя заперли в черном-черном доме в черном-черном туалете, и свет выключили. Ну, — думаю, — попали в переплет. Представляете, каково это: не то ослепнуть, не то провалиться в чертову черную дыру – а тут еще кто-то в двух шагах от меня ка-ак завизжит! Впрочем, я быстро понял, что это просто какая-то девчонка, тоже попала. Ну вот, — думаю, — по крайней мере, не одному мне тут загибаться в темноте. А что за девчонка, кстати? Повод познакомиться – лучше не придумаешь. В такой адской темноте, по крайней мере.

— Эй, ты! – окликнул я ее как мог дружелюбно.

— Ты кто? – отвечает, а сама так и готова наброситься на меня со страху, и кулачки что есть мочи сжала, – это мне по голосу так показалось, а видеть я ее, конечно, не мог.

Тут-то мы и увидели нашего старикана.

В свете прожектора – или что это уж там ни было – я успел немного разглядеть не только его гусеничные брови, но и физиономию моей невольной спутницы. На вид лет двенадцать – то есть, как минимум на три класса старше, чем я. Одета, как в поход: армейского вида штаны с кучей карманов, небольшой рюкзак и ветровка с капюшоном. А из-под капюшона – соломенного цвета пряди. И еще, знаете, такой бесноватый блеск в глазах, какой бывает у людей в минуту опасности.

Она, в свою очередь, тоже зыркнула на меня – и опять повернулась к старику. А когда наш колдун исчез, вокруг снова стало темно. Но уже не так, как раньше – абсолютная темнота словно посерела. И главное, на горизонте, далеко-далеко от нас, появился желтый огонек – будто звездочка зажглась. Могу поспорить, что ее раньше не было! Дальше –больше, думаю, и все пытаюсь осмыслить наши «новые» имена.

– Ну, пойдем, – показываю на огонек, – туда, – говорю, – уважаемая _Олакрез_.

– Пойдем конечно, куда же мы денемся, _Прекрасный Принц!_ – отозвалась она насмешливо, и при этом крепко ухватилась за мою руку.

*

Мы, наконец, увидели нашу «золотую звездочку». Она оказалась – что бы вы думали? – солнышком размером с хороший арбуз, которое, как котлета на сковороде, шкворча и плюясь жиром, прыгало на большущей сковороде. Сковорода стояла на печи, которую мне почему-то сразу захотелось назвать «алтарем». Я осторожно дотронулся до алтаря – холодный. Открываю топку – а оттуда как дунет снегом! Целый сугроб намело. Я поскорее закрыл дверцу. Смотрю в недоумении на Олакрез – а она только головой покачала, словно что-то поняла.

Тут я заметил, что сбоку на алтаре висит этакий странный дуршлаг – ущербная луна из серебрга, со множеством дырочек. Я снял дуршлаг с крючка, повертел в руках – тяжелый, еле удержишь. Я попробовал представить, что можно мыть в таком дуршлаге – ну, только звезды!

Хотел показать дуршлаг Олакрез, и тут смотрю – она стоит с другой стороны плиты, сама не своя – наклонилась вперед, напряглась вся, капюшон откинула, пальцы сжаты в кулачки, губы в трубочку… И смотрит на это горящее солнце, прямо глазами пожирает! Глаза вытаращила так, словно это два блюдца – даже, две тарелки, я бы сказал. И блеск в них такой странный, как у кошек в темноте. Мне тут даже пришло в голову, что она пьет солнечный свет этими своими блюдцами: жадно, взахлеб, как будто только этого ей и надо было! По ней, правда, непохоже было, чтобы она получала удовольствие. Она побледнела вся, и коленки трясутся, и с каждой минутой вроде как хуже. Мне пришло в голову: она пьет свою жажду, и что-то в этом роде.

Честно сказать, это я все потом уже начал понимать, а тогда ни на что такое просто не было времени. Я сразу даже не сообразил, что таких глаз у нормальных людей просто не бывает. Хотя, наверное, эта Олакрез мне с самого начала не казалась «нормальной». У нее просто на лице было написано: я не от мира сего, и ко мне лучше не подходи. Этим она мне как-то сразу очень понравилась. Ну, вы наверное сами знаете, как это бывает.

— Слушай, а ты не… – начал я.

Но тут она, совсем потеряла терпение, – так мне показалось, – и опустила лицо туда, в солнце – словно в раковину, полную воды.

У меня прямо внутри все похолодело, – я представил, как зверски она сейчас обожжется. И внезапно совсем ничего не стало. Ни солнца на сковородке, ни посеревшей темноты вокруг, ни Олакрез – ни меня, в каком-то смысле. Был только ветер, и полет, и я был частью этого.

А потом мы оказались в Городе.

1.

— Так мы что же, в Преисподнюю собираемся? – угрюмо спросил Принц, когда Дед закончил свой рассказ.

— В каком-то смысле, да, – ответил старик, – Сероград – мрачноватое место, хотя жить там все-таки можно. С грехом пополам. Вот само Исподнее – изнанка мира – это да! Все время война. Настоящая жужжащая жуть. Парилка-молотилка. Безобразные образы и дикОбразы. А Сероград – так, предбанник. Пред-Исподнее, в общем.

*
С ног до головы перепачкавшись, дети вылезли, наконец, с другого конца ямы, щурясь от яркого – после темноты тоннеля – солнца.

— Странно, — подумал Принц, – глаза слепит, а Солнца-то нет. Небо висело однообразной кисломолочно-белой массой, словно манная каша или разбухший хлеб.

— Ну что это за гадость?! – воскликнула Олакрез, безуспешно пытаясь оттереть грязь с одежды. Грязь, казалось, только этого и ждала, чтобы еще больше размазаться.

— Мать сыра земля, – усмехнулся Принц.

Под ногами была голая, без единой травинки, темная масса, которую и землей-то трудно было назвать – просто какая-то липкая серая грязь.

Олакрез посмотрела, прищурившись, вдаль. – Видишь?

— Что именно?

Олакрез, казалось, различила вдалеке, на горизонте, какое-то дерево. Ветви его колыхал ветер – хотя ветра не было.

— Пойдем, посмотрим – предложила она.

Принц кивнул.

*

— Тебе как кажется, это нормально? – с сомнением спросил Принц, во все глаза уставившись на «дерево».

— Ну… это же Серая сторона, забыл? Тут такое сплошь и рядом должно быть. Наверное, – тоже, видимо, не в силах оторвать глаз от необычного зрелища, проговорила Олакрез.

Над ними возвышалось дерево самого странного вида. На голом стволе, который был похож на туловище болезненно худого человека, во множестве ветвились тощие руки. Они были покрыты где листьями, где перьями, а где просто рыжими волосами. Торс вздымался, учащенно дыша, а руки постоянно теребили и щипали друг друга, чесались, ловили друг друга, сжимали и разжимали кулаки, сплетали и расплетали грязные пальцы. С дерева стекал пот – словно оно трудилось изо всех сил.

Принцу копошение рук-ветвей показалось омерзительным.

— Дедушка не рассказывал тебе о таких деревьях? – спросил он у девочки.

Олакрез с сомнением покачала головой:

— Нет, ничего подобного. Он вообще про Серую сторону почти ничего не говорил.
— Это дерево рукоблудия, – сказал Принц глухо. Слова вышли из его рта как будто сами по себе.

— Руко-что? С чего ты взял? – с сомнением спросила Олакрез.

— Ну смотри, – неуверенно проговорил мальчик, – они как будто блуждают, ищут чего-то?

Руки на дереве, словно услышав его слова, потянулись к детям, но не достав, тут же снова занялись своих привычным копошением. Олакрез мечтательно хмыкнула: – Вот бы их линейкой отлупить!

Принц еще раз посмотрел на это дерево рукоблудия, и ему в голову неожиданно пришло: «оно появилось тут совсем недавно». – Почему, – подумал Принц – почему недавно? С чего я это взял?

Мальчик смотрел на траву под ногами, смотрел на длинные, грязные, обломанные ногти на этих руках, смотрел на линии судьбы, испещрявшие морщинистые желтоватые ладони – но ничего конкретного на ум не шло. Некоторое время он просто созерцал все это безобразие – смотрел, став на время как будто зеркалом внешнего мира, зеркалом без мыслей и чувств. А потом что-то подсказало ему, что эти деревья появились здесь недавно.

— Только что. – произнес он вслух каким-то странным, не своим голосом, от которого Олакрез вздрогнула. –Из-за нас. Эти деревья – для нас. Для того, чтобы мы испугались и повернули назад.

Девочка смотрела на Принца своими большими глазами, а он только и мог, что открыть рот, чтобы как-то уравновесить этот взгляд со своей стороны.

У него в голове царил странный порядок. Мысли были – словно разлинованная тетрадь. Никогда раньше, за всю его жизнь, Принцу ничего не приходило в голову в таком законченном виде: готовая, обмозгованная, готовая к употреблению мысль! Неопровержимый факт, который осталось только принять к сведению.

Новая способность Принцу очень понравилась. Но подумав еще немного, он погрустнел. «Вот такая она, – сказал он сам себе. – Гибкая, хищная – Серая сторона готова изменяться. Извиваться. Как змея. И уж наверняка она ядовитая.»
– Пойдем, наверное, – сказал он Олакрез. – Только смотри под ноги.

*

Они прошли мимо указателя, который вертелся на слабом ветру, как флюгер: «Подростковая грязь» – сообщала полустертая от времени надпись. «Могу себе представить, что тут будет твориться, когда вся эта грязь подрастет» – подумал Принц. А еще он подумал с сомнением: странно, надпись такая старая, а флюгер совсем новенький, и ничуть не скрипит, словно его только что, перед нашим приходом, хорошенько смазали.

Большой пруд издали казался покрытым крупными кувшинками. Только это были не совсем кувшинки. В белесоватой, как будто мыльной воде плавало что-то напоминающее наполовину размокший, наполовину заплесневевший хлеб. И эти буханки двигались: они судорожно сжимались и разжимались, выталкивая воду. Таким образом они медленно передвигались по поверхности воды.

— Как медузы, – сказал Принц. Он видел морских медуз, когда ездил на море. Они были разные: синие, красные, белые – и пребольно жглись, если подплывешь к ним близко. Но все-таки они были по-своему симпатичными, и ему было жалко медузу, которую он увидел на юге. Кто-то выбросил ее на песок, и она наполовину растаяла, осела — словно снег весной. Ребята, которые играли на пляже, сказали ему, что они положили ее сюда, чтобы посмотреть, что будет. Но Принц, хотя и был тогда совсем маленький, сразу понял тогда, что медуза умерла, и ему стало жалко ее, и обидно, это эти ребята такие глупые, и еще обиднее, что они назвали его «маменькиным сынком», когда он что было силы забросил мертвую медузу обратно в море.

«Ой!» — вскрикнула Олакрез, которая шла первой, и со страхом отшатнулась от воды. Принц подошел и встал рядом. «Ух», невольно вырвалось у него, когда он, наклонившись к воде, заглянул вглубь. То, что на первый взгляд показалось ему темными водорослями, в которых мирно паслись «буханки», оказалось при ближайшем рассмотрении живыми тварями. Иссиня черные, скользкие и маслянистые на вид, и с круглыми черными головами, как у облученных толстолобиков, которых Принц ловил летом на даче, эти длинные, как змеи, рыбины – если это были рыбины – нервно извивались в воде.

-Что это? – невольно, даже не обращаясь к Олакрез, проговорил Принц.

В этот момент вода в пруду забурлила: три или четыре «толстолобика» набросились на отбившуюся от стада «буханку» и в момент разорвали ее на части. Снова воцарилось спокойствие.

— Ты будешь смеяться, но кажется, я знаю, – ответила О., обводя взглядом пруд. – Черные, как змеи – это угри. Не рыбы-угри, а те угри, которые иногда появляются на носу. А «буханки» – это обычные подростковые прыщи. «Возрастная сыпь» – как их называла моя тупая старшая сестра, – добавила она.

— У тебя была старшая сестра? – спросил П.

Олакрез кивнула. – Может, она и сейчас есть – где-то там, – она неопределенно махнула рукой.

«Да уж, – «где-то там»! – подумал Принц, не в силах отвести взгляд от копошения «буханок» и прыщей. Ему пришло в голову, что он вот уже второй раз за последнюю неделю переехал на новое место – если так вообще можно сказать, когда переселяешься в другой мир. Сначала жил у себя, дома, потом очутился в Цветном городе, а теперь ушел и из Цветного города – чтобы попасть сюда, на Серую сторону. И неизвестно еще, сможет ли он вернуться обратно. –Хотя, – осознал Принц с немалым удивлением, – домой теперь совершенно не хочется! Вот в Цветной город – да, и даже очень. Столько всего интересного он нашел там, столько сказочного и красивого увидел всего за несколько дней! Странно, но вся его прежняя жизнь дома теперь вдруг показалась ему скучной, бесцветной, серой – как эта земля под ногами, по которой не хочется бегать – сразу поднимается пыль – а можно только брести. Брести понуро. С таким же чувством возвращался он всегда после летних каникул домой, в городскую квартиру, которая казалась сначала такой пыльной, тесной и недружелюбной после всех игр и восторгов «лесной» жизни на даче. Каждый раз ему приходилось какое-то время привыкать к тому, что вокруг нет ни леса, ни реки, ни пруда, ни большого голубого неба, в которое он любил подолгу смотреть, лежа на спине. Но постепенно П. переключался на что-то другое: в школе было много разных ребят, с которыми порой было интересно поболтать, а дома стоял телевизор, по которому показывали мультики, а потом приходило время осенних и зимних каникул, а там и день рождения с подарками…

— В общем, – подумал Принц, – эта городская жизнь, магазины с игрушками и школа, в которой каждый день случалось что-нибудь новенькое – все это каждый раз помогало забыть и увлекало. Как хоровод на новогодней Елке – когда сначала не хочешь присоединяться к толпе резвящихся детишек, многие из которых еще к тому же совсем малышня – а тут вдруг кто-нибудь хватает за руку, и ты идешь, сам еще не зная, хочешь или нет, а потом уже пляшешь и беснуешься вместе со всеми, и кричишь громче всех, и уже не спрашиваешь себя, хочешь или нет – веселишься, и всё. Также и с Цветным городом получилось, – подумал мальчик, – меня просто втащили в этот хоровод, и все. Никто меня не спросил. И мне там понравилось, даже очень. Но потом… Нет, два хоровода за один раз, два переезда с дачи в город – это уже слишком, подумал он. — И главное – да, главное, что-то – непонятно, правда, что — появилось новое. Что-то в этот раз стало по-другому. Но что же?

И тут П. с замиранием сердца понял, что. Это понимание пришло к нему опять так же как тогда, с деревьями: словно прохладный ветерок подул в голову. Принц понял: из Цветного города на поиски Ворона он ушел по своей собственной воле, вот что было по-другому! Несмотря на то, что ему там очень понравилось, он взял и ушел! И дело даже не в Олакрез и ее дедушке, добром Грибнике, который так хотел им помочь. Просто он сам так захотел. Как будто отказался от мороженого, когда знал, что у папы с мамой осталось мало денег до следующей зарплаты. Как будто отпустил мелкую рыбешку, попавшую на удочку. Как будто бросил медузу обратно в море, хотя и знал что она умерла.

«Я совершил взрослый поступок, – четко, как по писанному, подумал Принц. – Не уверен в том, что поступаю правильно, но я поступил так, как хотел, и в этом все дело. В этот раз меня никто не тащил за руку, никто не привозил меня сюда на машине, потому что скоро первое сентября. Я сам себя сюда притащил, по собственной воле. И наверное, я же смогу себя отсюда и утащить. Вернее, – тут он улыбнулся и посмотрел на Олакрез, – нас. Нас обоих».

Олакрез поймала его взгляд, и неожиданно для себя покраснела. Принц уже отвел глаза, но она все еще чувствовала его на себе, этот странный взгляд: веселый, дерзкий, самоуверенный. «Он как будто сразу стал старше, – смущенно подумала Олакрез. – Как будто он.. большой мальчик.» И она снова представила себе этот взгляд: одновременно добрый и безжалостный и заботливый и непреклонный, взгляд взрослеющего человека.

2.

Когда Принц и Олакрез вошли в село Приветное, пошел мелкий, бесоватый дождик. Темнело. Путешественники стали стучаться в дома и спрашивать у местных жителей, где бы им погреться.

– Можете переночевать в доме без мышей, – без особого энтузиазма предложила полная женщина, к которой они постучались. – Вон туда идите, – замахала она руками, густо посыпанными мукой, – по тропинке налево, мимо бани и под рухнувший мост, там спросите.

На пригорке стояла сторожка лесника.
– Ну, ага, это тебе хата без угара нужна. Это тебе на другой конец деревни, – протянул дед, вынув самокрутку изо рта и обращаясь, видимо, сразу и к Принцу, и к Олакрез, и к каждому по отдельности. – Сначала вон по рельсам иди, прямехонькой так. Мимо дома лесника пройдешь, а там спроси у кого-нибудь.

По рельсам они вышли к заброшенной железнодорожной станции. Там теперь располагался магазин. В магазине собралось, как показалось Принцу, полпоселка: давали хлеб. В дружно стали объяснять как пройти к нужному дому, только одни называли его «домом без сквозняков», другие – «избой без перекоса», а некоторые даже «сараем без навоза». И все как один толково объясняли, как выйти к дому через лес.

Вконец вымотавшись, Принц и Олакрез пришли на неожиданно большую помойку, которую от села закрывал реденький лесок. По помойке лениво бродили мокрые от дождя коровы и жевали целлофановые пакеты с тухлятиной.

— Ну, все! – сказал Принц, садясь под дерево с густой кроной, – нашли хату без хаты…

— Угу, – отозвалась О. В сельском магазине она купила полкило сыроватого печенья, и теперь ела рыхлые квадратики. – Давай, может, уже ставить шалаш без шалаша? Только подальше отсюда…

Принц только собрался что-то сказать, как выглянуло солнышко. Оно скоро подсушило и одежду, и печенье.

Нашел окно в Цветник. Глубоко в шахте под Первым окном, за кучей мусора. Приник лбом к толстому, проржавелому местами металлостеклу. Сначала долго не мог сфокусировать взгляд: казалось, в стене замурован стеклянный гроб. Даже подумал: может быть, уже нет. Но потом, снова, как раньше, в стекле сначала заворошилось темное пятнышко, подслеповатый кружок, потом он потемнел и расплылся в перспективу.

Это было почти невозможно: здесь, посреди пост-Города, окно в Цветник. И все же. Я видел его сверх-ясно и сверх-отчетливо, как бывает только во сне. Я почувствовал себя дома и все вспомнил.

Обитатели Цветника совершенны и смертоносны. Они поют на закате свои сладкие, ядовитые песни и зовут в никуда. У них нет ног и нет смерти. Одиночество капает с их жал, обернутых в лепестки цвета счастья. Они ловят птиц, залетающих иногда – через провалы, через вентиляционные шахты – в Цветник, но боятся, что те схватят их своими крепкими клювами, выдернут из земли, пахнущей сновидениями, и унесут в земли, подвластные времени. Обитатели Цветника боятся времени, которое сожжет их как огонь, стоит вырвать из земли их скрюченные, прогнившие корни. Я презирал их, и любил всей душой, и почти не верил в них, и доверял им себя всего. Это растения-боги, легкие и неуловимые, как музыка, которая течет по каменным ступеням в озеро над водопадом…

Отыскал взглядом свою веревку. Всего не унести, в голове помещается только одна мысль.

И вот я дома. Оконные рамы стоят, прислоненные к стене, а в оставшиеся от них дыры задувает холодный ветер, роняет снежинки на пол. Дыхание – частое, глубокое, прерывистое – как будто идешь по скату крыши.

В комнате день. Две занавески. Одна — полупрозрачная, белая. Другая – темная, тяжелая, словно портьера. Сквозь нее совсем не видно улицу. Солнце то гаснет, то зажигается вновь, наполняя комнату мягким свечением, как от белой матовой лампы, плотно закрытой, чтобы внутрь не попадали мошки. И все-таки свет мигает, как будто на нем то и дело горят большие, жирные мохнатые бабочки, какие появляются иногда в августе, ночью, ближе к утру. Свет — как от головки свежего мягкого сыра, желтоватый, жирный, молочный, парной. Вспоминается другая комната, и — ночь. Над домом кружит вертокрыл. Его прожектор то и дело заглядывает в окно, слепя до рези в глазах. Нужно уходить. Но это воспоминание. Сероград — по ту сторону Города, практически на дне Моря. А сейчас, наяву – только мягкий день, и во всей комнате – благоуханное ощущение еще не начавшегося лета. Ветер, влажный, как будто после дождя, нерешительно стоит в комнате. Ему еще некуда идти, ему негде жить, вокруг него — обветшалые стены зимы. И мне – так хорошо здесь, потому что я понимаю: это совсем ненадолго. Всё лето, нетронутое, еще впереди.

Птицы, которые бегают на четырех лапах и хлопают крыльями. Собаки, покрытые перьями, с большими черными клювами на мордах. Последнее время мне опять снится Сероград..

Сегодня без умолку звонил телефон — напугал кота. Я взял трубку — и тут же отбросил: из нее брызнула холодная вода. Наверняка звонили оттуда. Поцелуй пустоты, от которого стынут зубы.

Я думаю, Сероград не исчез, не растворился в Безбрежности. Там, как и раньше, светит чугунное солнце центрального отопления. И всех их чугунным теплом греет чувство, что завтра опять будет новый день.

Течение дороги очень сильное. Легко идти по нему и тяжело, грузно, долго — против.

Так же, как на реке можно ловить рыбу, на дороге можно ловить попутчиков: достаточно проделать в ней неширокое отверстие и опустить туда леску с крючком.

Оживленные дороги обещают богатый улов попутчиков за первые же несколько минут.

Если вокруг вас образовалась целая толпа – отберите только самых крупных, красивых и редких попутчиков, — остальных бросьте обратно на дорогу, пусть еще подрастут.

У всех, наверное, бывают такие моменты, когда кажется, что все твои мечты, эти прекрасные звезды – не настоящие, а вырезаны из оберточной бумаги, раскрашены дешевыми фломастерами, которые невыносимо пахнут растворителем, и приколоты к пыльному занавесу парой булавок. Рядом уже слышатся смешки, хлопанье опускаемых сидений, скрежет отрываемых банок с темной, приторной газированной водой – еще минута, и звезды исчезнут в складках раздвинутого занавеса, а на сцене начнется детский утренник: пошлый, натужный, шумный.. И вот – первые хлопки

Небо, этот мыльный пузырь, на котором все мы переплываем Безбрежное море, казалось, еще чуть-чуть, и лопнет. Небо, эти кожаные меха, которые раздувают подземный очаг, трескалось по швам. А сквозь разрывы, которые вспыхивали огненными молниями, с ласковой яростью смотрел на землю Бог.

Мы с О. нашли Голос в башне Маяка. Голоса живут в башнях, как люди в домах. Люди тоже могут жить в башнях, но голоса в домах – никогда. Но так же, как привидения любят темноту, голосам приятны свет и тепло. Этот голос был простуженным. Какова башня – таков и голос. Эта была старая и полуразрушенная – так что мы не удивились охриплости и седине в Голосе, который там обитал. Мы грели этот простуженный Голос мягким светом фонаря, как греют шарфом больное горло – и слушали, как он говорил, только изредка прерываясь – как будто прислушивался к чему-то, а может быть, всматривался вдаль. Но что можно рассмотреть с Маяка в такую бурную ночь, когда черные волны Безбрежного моря ревут и бьют, как тараном, в обветшалую кладку опор?

По вечерам на пирсе собираются ловцы часов. Они ждут. Дело в том, что среди постояльцев Города считается хорошей приметой швырнуть в портовую пену свои часы, в которых они проходили до этого всю прошлую жизнь. И вот как раз такие часы становятся добычей ловцов, а бывшим хозяевам все равно: забрать выброшенные однажды часы – примета хуже некуда. Но другое дело – сам момент расставания с тикающей собственностью.

Очень немногие делают это просто – коротким, веским взмахом посылая часы по дуге, в конце которой, как жирная точка, ставится отрывистый всплеск, и часы моментально, острогой, уходят под воду, взметнув только столбик блестящих брызг.

Гораздо больше тех, которые в задумчивости оттягивают последний момент, может быть, что-то вспоминают, взвешивая в руке часы – беспомощные и жалкие, с расстегнутым браслетом, они похожи на собаку, с которую сняли ошейник, перед тем как вывести на задний двор и пристрелить. Хозяева таких часов, предатели, одним бесконечно слабым движением отпускают их свободно упасть, плюхнуться брюхом об воду, и уйти вниз, в зеленую бутылочную глубину.

А есть еще постояльцы, которые пускают свои часы прыгать, как плоские камешки, по воде. Тик, тик, тик – потом часы прорывают зеркальную пленку – и вот уже они, ошалело вращая стрелками, погружаются на дно.

Вот этих, последних, которые бросают часы далеко, ловцы часов и не любят. Еще бы! Ведь им-то теперь придется искать эти часы-камешки, и тут уж дело не ограничится парой погружений. Хотя обычно часы вылавливают в считанные секунды. Как только в пахнущую гниющими водорослями соленую воду летит очередной кусок металла, с пирса почти синхронно срывается не меньше десятка ловцов. Две дюжины крепких, загорелых тел с плеском погружаются в воду, и одному из них суждено вернуться с добычей. Почти никогда часы не пропадают бесследно – море здесь неглубокое, не будет и десяти метров. На такую глубину умелые ловцы ныряют, если нужно, по несколько раз без отдыха: дело привычки. Новички же, конечно, иногда возвращаются оглушенные, долго трясут головой, полной песка, и мутно смотрят вокруг налитыми кровью глазами. Очень редко один из новичков – или, наоборот, старый и ослабевший ныряльщик – не рассчитав свои силы, захлебывается и не всплывает. Тогда его собратьям приходится его вытаскивать. Оставлять товарищей на дне у ловцов не принято, и за три года, что я провел в Городе, никто не утонул насовсем. Вечером такой «утопленник» устраивает пьянку в портовом кабаке, и без вопросов угощает всех, кто зайдет – знакомых ли, незнакомых.

На одной из таких гулянок я во второй встретился с ТэЧе – Танцующим Человеком. Он сходу предложил мне купить у него «по дешевке» золотые часы «с прибоем». «С боем?» – уточнил я, всматриваясь в его нетрезвое лицо. «Да нет же, с прибоем», – не веря в мою непонятливость, отмахнулся он, и протянул часы с откидывающейся крышкой. Они были похожи на ракушку. Я прислушался, приложив их к уху – действительно! К них, как в раковине, шумело море.

Я выхожу из тьмы на свет — яркое, яркое солнце. Конечно же, Город. Но, такое знакомое чувство: «Я здесь впервые». А что было раньше? Город. А еще раньше? Может быть, много Городов. И этот – тоже не последний. Я здесь не задержусь. Просто еще один вдох-выдох. Иногда нужно просто дышать. А иногда – уходить, когда тьма давит на грудь. Как подшипник, погруженный в машинное масло, этот мир погружен во тьму и работает без перебоев. Он и меня перемелет. Но мне сейчас важно только одно – помнить, что нужно идти дальше.

А день обещает быть жарким. Я люблю лето. Хотелось бы успеть уйти до прихода осени, но пока сложно сказать, сколько времени понадобится на этот раз. А может, я и вообще не смогу – тогда… Тогда я навсегда застряну здесь, в клокочущей глотке города. И тогда уже без меня люди, которых я никогда не знал, будут искать выход.

Шаг за шагом, я погружаюсь в новый город. Впрочем, город ли это?

Иногда мне даже кажется: может быть, самое волшебное в Волшебных зеркалах — это упорство разлетаться на мелкие, острые, легче воды и ярче звезды осколки, которые подхватывает течение времени и уносит далеко-далеко, куда-то к солнечным песчаным берегах Безбрежного моря.

Неясные проблески счастья, которым я так радовался – неужели всего лишь ложные воспоминания, крашеные вымышленной радостью? Сфера моей жизни — невидимый колпак, под которым нет даже пустоты… Притяжение к Ничто, скорость забвения, масса небытия. Я живу по физическим законам нематериального. Ветер в моих волосах, небо над головой, дыхание в груди – всё это атмосфера сна. Меня нет, нет. Никогда не было. Всего того, что я помню так четко, что придает смысл моей жизни… Оно словно питает тонкие стебельки волшебства, прижившиеся в трещинах серой стены… Их корни становятся все крепче, сильнее, они мнут и крошат кирпич, а из него брызжет морковный сок… И вот уже стена рушится. Путь свободен. Но куда же я пойду? Впереди что-то неясно белеет. Еще одно вымышленное место, которое существует только на бумаге? Или, может быть, оглавление, которое обезглавит меня? Обложка, которая замурует меня заживо? Чем больше я думаю о себе, тем яснее понимаю: я до банальности буквален. Я герой только на бумаге. Всё, что я говорю – всего лишь повторение чьих-то чужих мыслей. Все, что я делаю – не более, чем сценарий, придуманный кем-то другим.

И все же я – существую. Словно отражение в зеркале. Я – зеркало. Единственная свобода, которая мне дана – поднять левую руку, когда мой создатель поднимет правую. Я – зеркало. Разбей меня, Олакрез, чтобы я мог рассыпаться на миллион твоих отражений, чтобы я мог увидеть обратную сторону видимых вещей.

Поцелуй. Свежая, как первые капли дождя, прохладная сладость первого прикосновения оглушает меня. На короткий миг тишина подхватывает эту неумолимо и сладостно накатывающую волну. Дымящийся клубок дерущихся хищников, с мягкими, как оставленное на солнце масло, лапами – этих растопленных ожиданием соблазнов. Блаженно выгнувшись в сахарной пене июльского зноя, мгновение дрожит сверкающей росой на ресницах стрелок часов – золотых, загнутых, как носки турецких туфель… Мгновение, которое раскрывается так же внезапно, как пасть глубоководной хищной рыбы, и под давлением снов заглатывает черную воду времени вместе с тучей трепещущей рыбешки… Отрезок света, трепещущий на ветру, когда секунды похожи на ресницы застывших в ужасе прозрения глаз, или на черные загнутые удилища снов, спицы вселенского зонтика, на которых, фосфорически мерцая, проступает иней от ледяного дыхания бесконечности… Со звоном, от которого слезы брызжут из глаз, стрелки передвигаются еще на одно деление выше, и указывают в каштановую тень грядущего дождя, который, как смоченная в ледяной воде простыня, падает на обожженные плечи запутанной золотой проволоки души. Как разлетающиеся во все стороны угли ночного костра, в который бросили шутиху, разносятся электрические искры по шкуре замирающего зверя – наслаждения. Я думаю о тебе, и твое лицо, такое прекрасное, что сушит и обветривает мне губы, как лихорадка, заставляет судорожно сглотнуть, еще и еще. Секунда, другая. Пить. И вот уже я – клубок перепутанных мыслей-струн, которые уже не звучат, клубок фантазий, несущийся по ветру под куполом голубого неба здешних желаний, а подо мной все так же течет, без устали, с ледяной крошкой чистая до синевы вода повседневной жизни. Я бесконечно трезв и прохладен – словно твои будущие слезы дождем хлещут мне в лицо. Мне так хочется сейчас обнять тебя, посмотреть в твои глаза, поговорить с тобой. С тобой. Рассказать тебе все. Но где же ты?