По вечерам на пирсе собираются ловцы часов. Они ждут. Дело в том, что среди постояльцев Города считается хорошей приметой швырнуть в портовую пену свои часы, в которых они проходили до этого всю прошлую жизнь. И вот как раз такие часы становятся добычей ловцов, а бывшим хозяевам все равно: забрать выброшенные однажды часы – примета хуже некуда. Но другое дело – сам момент расставания с тикающей собственностью.

Очень немногие делают это просто – коротким, веским взмахом посылая часы по дуге, в конце которой, как жирная точка, ставится отрывистый всплеск, и часы моментально, острогой, уходят под воду, взметнув только столбик блестящих брызг.

Гораздо больше тех, которые в задумчивости оттягивают последний момент, может быть, что-то вспоминают, взвешивая в руке часы – беспомощные и жалкие, с расстегнутым браслетом, они похожи на собаку, с которую сняли ошейник, перед тем как вывести на задний двор и пристрелить. Хозяева таких часов, предатели, одним бесконечно слабым движением отпускают их свободно упасть, плюхнуться брюхом об воду, и уйти вниз, в зеленую бутылочную глубину.

А есть еще постояльцы, которые пускают свои часы прыгать, как плоские камешки, по воде. Тик, тик, тик – потом часы прорывают зеркальную пленку – и вот уже они, ошалело вращая стрелками, погружаются на дно.

Вот этих, последних, которые бросают часы далеко, ловцы часов и не любят. Еще бы! Ведь им-то теперь придется искать эти часы-камешки, и тут уж дело не ограничится парой погружений. Хотя обычно часы вылавливают в считанные секунды. Как только в пахнущую гниющими водорослями соленую воду летит очередной кусок металла, с пирса почти синхронно срывается не меньше десятка ловцов. Две дюжины крепких, загорелых тел с плеском погружаются в воду, и одному из них суждено вернуться с добычей. Почти никогда часы не пропадают бесследно – море здесь неглубокое, не будет и десяти метров. На такую глубину умелые ловцы ныряют, если нужно, по несколько раз без отдыха: дело привычки. Новички же, конечно, иногда возвращаются оглушенные, долго трясут головой, полной песка, и мутно смотрят вокруг налитыми кровью глазами. Очень редко один из новичков – или, наоборот, старый и ослабевший ныряльщик – не рассчитав свои силы, захлебывается и не всплывает. Тогда его собратьям приходится его вытаскивать. Оставлять товарищей на дне у ловцов не принято, и за три года, что я провел в Городе, никто не утонул насовсем. Вечером такой «утопленник» устраивает пьянку в портовом кабаке, и без вопросов угощает всех, кто зайдет – знакомых ли, незнакомых.

На одной из таких гулянок я во второй встретился с ТэЧе – Танцующим Человеком. Он сходу предложил мне купить у него «по дешевке» золотые часы «с прибоем». «С боем?» – уточнил я, всматриваясь в его нетрезвое лицо. «Да нет же, с прибоем», – не веря в мою непонятливость, отмахнулся он, и протянул часы с откидывающейся крышкой. Они были похожи на ракушку. Я прислушался, приложив их к уху – действительно! К них, как в раковине, шумело море.

Я выхожу из тьмы на свет — яркое, яркое солнце. Конечно же, Город. Но, такое знакомое чувство: «Я здесь впервые». А что было раньше? Город. А еще раньше? Может быть, много Городов. И этот – тоже не последний. Я здесь не задержусь. Просто еще один вдох-выдох. Иногда нужно просто дышать. А иногда – уходить, когда тьма давит на грудь. Как подшипник, погруженный в машинное масло, этот мир погружен во тьму и работает без перебоев. Он и меня перемелет. Но мне сейчас важно только одно – помнить, что нужно идти дальше.

А день обещает быть жарким. Я люблю лето. Хотелось бы успеть уйти до прихода осени, но пока сложно сказать, сколько времени понадобится на этот раз. А может, я и вообще не смогу – тогда… Тогда я навсегда застряну здесь, в клокочущей глотке города. И тогда уже без меня люди, которых я никогда не знал, будут искать выход.

Шаг за шагом, я погружаюсь в новый город. Впрочем, город ли это?

Иногда мне даже кажется: может быть, самое волшебное в Волшебных зеркалах — это упорство разлетаться на мелкие, острые, легче воды и ярче звезды осколки, которые подхватывает течение времени и уносит далеко-далеко, куда-то к солнечным песчаным берегах Безбрежного моря.

Неясные проблески счастья, которым я так радовался – неужели всего лишь ложные воспоминания, крашеные вымышленной радостью? Сфера моей жизни — невидимый колпак, под которым нет даже пустоты… Притяжение к Ничто, скорость забвения, масса небытия. Я живу по физическим законам нематериального. Ветер в моих волосах, небо над головой, дыхание в груди – всё это атмосфера сна. Меня нет, нет. Никогда не было. Всего того, что я помню так четко, что придает смысл моей жизни… Оно словно питает тонкие стебельки волшебства, прижившиеся в трещинах серой стены… Их корни становятся все крепче, сильнее, они мнут и крошат кирпич, а из него брызжет морковный сок… И вот уже стена рушится. Путь свободен. Но куда же я пойду? Впереди что-то неясно белеет. Еще одно вымышленное место, которое существует только на бумаге? Или, может быть, оглавление, которое обезглавит меня? Обложка, которая замурует меня заживо? Чем больше я думаю о себе, тем яснее понимаю: я до банальности буквален. Я герой только на бумаге. Всё, что я говорю – всего лишь повторение чьих-то чужих мыслей. Все, что я делаю – не более, чем сценарий, придуманный кем-то другим.

И все же я – существую. Словно отражение в зеркале. Я – зеркало. Единственная свобода, которая мне дана – поднять левую руку, когда мой создатель поднимет правую. Я – зеркало. Разбей меня, Олакрез, чтобы я мог рассыпаться на миллион твоих отражений, чтобы я мог увидеть обратную сторону видимых вещей.

Поцелуй. Свежая, как первые капли дождя, прохладная сладость первого прикосновения оглушает меня. На короткий миг тишина подхватывает эту неумолимо и сладостно накатывающую волну. Дымящийся клубок дерущихся хищников, с мягкими, как оставленное на солнце масло, лапами – этих растопленных ожиданием соблазнов. Блаженно выгнувшись в сахарной пене июльского зноя, мгновение дрожит сверкающей росой на ресницах стрелок часов – золотых, загнутых, как носки турецких туфель… Мгновение, которое раскрывается так же внезапно, как пасть глубоководной хищной рыбы, и под давлением снов заглатывает черную воду времени вместе с тучей трепещущей рыбешки… Отрезок света, трепещущий на ветру, когда секунды похожи на ресницы застывших в ужасе прозрения глаз, или на черные загнутые удилища снов, спицы вселенского зонтика, на которых, фосфорически мерцая, проступает иней от ледяного дыхания бесконечности… Со звоном, от которого слезы брызжут из глаз, стрелки передвигаются еще на одно деление выше, и указывают в каштановую тень грядущего дождя, который, как смоченная в ледяной воде простыня, падает на обожженные плечи запутанной золотой проволоки души. Как разлетающиеся во все стороны угли ночного костра, в который бросили шутиху, разносятся электрические искры по шкуре замирающего зверя – наслаждения. Я думаю о тебе, и твое лицо, такое прекрасное, что сушит и обветривает мне губы, как лихорадка, заставляет судорожно сглотнуть, еще и еще. Секунда, другая. Пить. И вот уже я – клубок перепутанных мыслей-струн, которые уже не звучат, клубок фантазий, несущийся по ветру под куполом голубого неба здешних желаний, а подо мной все так же течет, без устали, с ледяной крошкой чистая до синевы вода повседневной жизни. Я бесконечно трезв и прохладен – словно твои будущие слезы дождем хлещут мне в лицо. Мне так хочется сейчас обнять тебя, посмотреть в твои глаза, поговорить с тобой. С тобой. Рассказать тебе все. Но где же ты?

Принц распахнул окно, и вдохнул тонкий запах лимонного дерева, протянувшего ему свою гибкую ветку с блестящей кожицей – как будто подставило гладкое плечо для поцелуя. Во дворе перед «Отелем» по мраморным плиткам, иссеченным тенями, пробиралась кошка. Толстая свеча, стоявшая на подоконнике, почти растаяла, ее шелковистые лепестки-складки перелились через край блюдца.

По кромке желтого песка прогуливались чайки. Принц глубоко вздохнул, глядя на Безбрежное море, подернутое дымкой, в эту тянущую в себя даль, которую хочется пить, дышать, отдать ей тело и душу, только бы взяла с собой. Принц обернулся через плечо: Олакрез спала, завернувшись в простыню, и улыбалась во сне. На лбу у нее алела красная полоска: наверное, спала, положив руку под голову.

Принц улыбнулся, глядя на Олакрез, и тут же, как будто ее отражением в кривом зеркале, в комнату влетела грусть. С моря пахнуло гнилью, тоской, водорослями.

«Что теперь?» – спросил себя Принц, шаря по карманам: ему до покусанных губ хотелось курить.

«И все же, несмотря ни на что, – взгляд Принца заметался по комнате, – вот она, рядом, – подумал Принц, – она, жизнь… И вокруг, все это, этот новый волшебный мир, слова-вещи… Но даже теперь, и еще больше, чем тогда, в «родном» Городе, где все не так буквально – я одинок, как вот этот огонек свечи, догорающей на подоконнике, а в окне уже рассвет нового дня, и море скоро прогреется, прогорит, и по песку невозможно будет пройти босыми ногами, и небо заблещет солнцем. Вот она, смерть – окно распахнуто, и ветер полощет нестройное пламя соленым запахом моря. Олакрез проснется – и мы, в полотняных рубашках из солнечных зайчиков, которые пробираются к нам в комнату через прорехи в бамбуковых жалюзи, пойдем на веранду завтракать…»

«А вот этот трепещущий огонек, – Принц провел пальцем по мягкому воску – останется здесь. Пламя лизнуло его палец и не обожгло.

«Как будто ребенка оставить на снегу», подумал Принц со странным, смешанным чувством жалости и злости – непонятно даже, к кому или к чему.

«И точно так же как мы сейчас эту свечу, меня когда-нибудь оставит Олакрез, или я оставлю ее. Все что мы делаем сейчас – бьем крыльями по воде, как чайка со сломанным крылом.. Сколько еще? Может, стоит прямо сейчас, – он мысленно сделал ударение на последнем слове и одновременно затушил огонек двумя пальцами. Мысленно поставил две черных точки, и подошел к жестяному умывальнику, чтобы плеснуть себе в лицо холодное забытье. Раковина пахла алюминием.

– Эй, – хрипловато со сна, произнесла Олакрез, – почему, когда окно рас-пахивается, в комнату заходят за-пахи? Ты не видишь в этом ничего странного?

Принц сделал пару шагов к ней и остановился, глядя ей прямо в лицо, сверху вниз.

Олакрез села на кровати и обняла его ногу. – Эй? В чем дело?

«Эй, кто-то из нас двоих чужой всему этому, – сказал про себя Принц», и только улыбнулся, а по телу, как волна опьянения, разлилось непривычное равнодушие.

Вхожу, переступив высокий железный подоконник, отполированный посетителями до зеркального блеска. Первое, что бросается в глаза, когда входишь в «LOS DOS» – темнота. Она облепила стены, как стая летучих мышей. Её перепончатые крылья дрожат в неровном свете свечей, дрожат мелкой дрожью.

Больше всего темнота боится огня. Электрические лампы ничего не могут ей сделать: при них темнота лишь становится невидимой и сгущается еще больше – так, как иногда сгущаются одиночество, молчание и страх. Обычно тьма залетает с порывом ветра, или змеей проскальзывет под дверью и свивается в клубочек за креслом, вперемешку с пылью, а иногда просачивается по телевизионной антенее с крыши и раскрывает свои зеркальные крылья на всь экран, прямо посреди программы, или скапливается в уголках черного зеркала выключенного монитора.

Темнота настаивается в глубине запертых шкафов, мелкой бесцветной пылью оседает в остановившихся часах, в коробках со старыми елочными игрушками, забивается в старую ношеную одежду, в пустую посуду в серванте, в неубранную постель. На кухне излюбленное гнездо темноты – холодильник: в нем темнота обретает голос – гул. В темнота припадает к сливному отверстию – и смотрит, смотрит…

Когда наступает ночь, кажется, что темнота везде. Но на самом деле – проверьте, зажгите свечу! – она любит сидеть в углах, и смотреть, не отрываясь, в глаза: любуется на собственное отражением в ваших зрачках. Тьма – не одна, это множество. Множество живых, извивающихся разноцветных точек, которые мельтешат, пожирая друг друга. Тьма похожа на стаю летучих мышей – они клубятся в застоявшемся воздухе пустоты, в страхе спят и в страхе питаются, и заключают друг друга в дрожащие страхом объятия. Они летают и живут в пещерах, где земля сочится одиночеством и кормит сама себя известняковым молоком, и ещё над глубокими ночными озёрами, зеркально тихими, когда ни одна немая рыба не нарушает молчание всплеском и в безлюдных, забытых церквях, под самым куполом, заняв святое место, которое облупилось, осыпалось, которое они скребли когтями долгие тёмные годы… Зайдешь в такое место с фонариком – мыши расцарапают лицо! Вот так же и при электрическом свете: темнота впивается в лицо ослеплённого, успокоенного этим пустым сиянием постояльца. Тьма любуется собой, подбирает свои тёмные пряди, смотрясь в два маленьких зеркальца зрачков, а потом целует и кусает смертную душу в глаза, впрыскивает пустоту – так же, как паук заливает пойманную муху желудочным соком, своим голодом. Так же, как снег каждый год покрывает голову земли сединой, и каждую весну выпадает и тает грязными проплешинами. Темнота вечно тянется к огню, и вечно не может достать…

Просыпаюсь от сумасшедшего стука в дверь. Еще не придя в себя, сжимаю в руке Ключ и бросаюсь к двери. Но двери нет. Посреди голой бетонной стены возвышается тумбочка, на ней стоит отключенный телефон, а на нем лежит спящий кот. Показалось. Это просто поезд пронёсся внизу, под Первым окном, которое выходит в колодец.

Я кладу Ключ на стол, отметив про себя как вспотели ладони. Жарко. Подхожу к окну, распахиваю пыльную ставню и вылезаю, босой, на балкон. Ночь, дождь… Никак не могу надышаться! После комнаты, где постоянно горят свечи, здесь очень влажно. Словно сама ночь приникла к моему лбу своими прохладными губами. Как же давно уже я не дышал дождём! Если бы мне дали новую жизнь, я хотел бы стать дождем: поселился бы в самом дождливом районе Города, и посвятил бы всё отведенное мне время, до капли, небу и ветру. А в дни засухи ездил бы на море, набираться сил. Искал бы и догонял другие дожди, чтобы слиться с ними в обьятии. Радовался бы, как радуге, каждому дню… Но так, как сейчас, тоже хорошо. Ничего не имеет значения, но все полно смыслом.

Вокруг меня только Город и дождь. Несколькими этажами ниже моего балкона, под Первым окном, на стене отеля выступ, площадка. Она густо заросла ивами. Длинные ветви кое-где вросли в камень, и кажется, что это корни. Смотрю на ивы и чувствую ностальгию, хотя ведь никуда не уезжал… Деревья, как и я, дышат и наслаждаются дождём. А над нами, отражаясь в темных окнах отелей, неспешно, как столетние карпы, проплывают желтые облака.

Далеко внизу, в глубине – там, куда даже взгляд падает несколько долгих секунд, отлетая камешком-эхом от балконов и выбоин, в глубоком колодце между отелями река Улица цвета кофе с молоком бурлит среди каменных обломков. Но это далеко не дно Города. Сколько еще этажей внизу! Что и говорить, отели в этой части Города огромны – гигантские когти нацелившиеся в слепой зрачок неба, мерцающий где-то там, в морозной заоблачной вышине. Иногда мне даже кажется, что небо – всего лишь облачко пара, вылетевшее изо рта Города. Отели-нити – как пряжа, в которой запутались постояльцы-муравьи. В солнечные дни Улица очень красива: она блестит, вьётся водяной змейкой, яркая в полумраке отелей, режет глаз солнечным бликом на бутылочном стекле. Я рад, что ее видно с моего балкона. Говорят, в Улице водится говорящая рыба, но я ее никогда не видел. Поднимаю голову вверх и крепче хватаюсь за перила: надо мной – головокружительное переплетение этажей. Некоторые отели обрушились, и застряли, зажатые плечами соседей. Кое-где горят окна. Но мне ни с кем не хочется говорить сейчас.

Отели очень стары – и, как всё старое, стараются занять как можно больше места. Отели выходят с той стороны Города, и, как я думаю, тоже есть постояльцы. Посередине здания соединяются между собой Плоским этажом, на котором еще уцелели остатки Дремотного леса, половина которого теперь залита Безбрежным морем, которое вышло из берегов, когда снег Серограда растял. Весь Город – эта связка хвороста, которую некому поджечь – состоит из отелей. Закрываю глаза и представляю себе, как рушится «Отель»: медленно, словно в замедленной съёмке гибели WTC в Нью-Йорке, он оседает в реку, торжественно-непреклонный, как Христос, в своем венке из огня и пыли, а сбоку, словно из сгнившего винного бурдюка, бьет черный нефтяной фонтан… Потом отель опускается на дно Города, к кораблю-чудищу, и там застревает между двух затопленных зданий… Никто даже не заметит.

Кое-где между отелями перекинуты верёвочные лестницы, которые издалека кажутся гигантской паутиной Спайдермена. Ходить по ним странно – от начала лестницы расстояние кажется небольшим, но когда пускаешься в путь, мост словно растягивается. С каждым шагом ты вроде как замедляешся. Словно с самолета пересел на автомобиль, с автомобиля на велосипед, а с велосипеда на самокат. И все это время ты идешь вперед. Потом туман сгущается, и время, кажется, сгущается вместе с ним. Оно, как мох, облепляет перила, скользит и хлюпает под ногами. Достигая середины моста, ты уже ждешь, что вот-вот из-за ближайшего небоскрёба вылетит птеродактиль… Я люблю мосты. Но когда дома подходят друг к другу вплотную, между окнами, бывает, просто перекидывают пару досок.

Стены в моём отеле сравнительно новые из бетона, хотя кое-где его уже поломали странные жесткие водоросли, поднимающиеся вверх из реки. Я называю эти водоросли «плющ». Плющ обвил большую часть фасада моего отеля, так что иногда приходится с утра подрубать молодые ветки, чтобы выйти из окна номер два – на балкон, ведущий к кафе.

Кафе… Иногда я по старой памяти хожу туда на чашку кофе. «Мое» кафе – единственное из известных мне – сохранило свое название. Выцветшая от времени вывеска «LOS DOS», между буквами которой забились принесенные ветром газеты, светится в темноте, протягивая, словно руки, свои разноцветные неоновые блики в мою комнату.

Вот и все, я просто не могу удержаться. Не дожидаясь рассвета, накидываю рубашку и бреду, держась за канатные перила. Окна «LOS DOS» светятся зеленым светом, как глаза Чеширского кота после доброй порции рыбьих костей из реки Улицы.

Иногда, когда в сумраке моего этажа горят свечи, а на улице – отчаянно сверкающие на ярком, какое бывает только летом, солнце последние капли уже исчезнувшего дождя – словно битое стекло – в воздухе сгущается Город. Он проступает из снов, из-под пальцев, запущенных в волосы, он проступает на коже, пылью висит в воздухе, пылью забивается в поры, которыми дышат стены. Иногда – на вдохе, иногда на выдохе, но всегда одним нежным, рассыпающимся под пальцами соцветием, как собранный puzzle: осколки, ставшие целым. Нежный и трепетный, Город – словно отражение разбитого зеркала, запертое в темной комнате памяти, позади твоих глаз. За закрытыми веками. Вход и выход из города – как свет и тьма, как вдох и выдох. Как легко дно превращается в другое! «Вдох» – «вход», «выдох» – «выход». Вечные пары, которые никогда не были вместе. Танец-медитация вселенского звёздного живота… Чем дышит Вселенная? Чем она живет? Я говорю «живот», потому что животы звёзд – такие же легкие, как меха, согревающие горн, в котором горим мы, а «вечные» – потому что события в Городе происходят за закрытыми глазами – веками. А еще потому что чаще всего когда я в Городе, там вечер. Или всё-таки ветер? Мне сложно определиться с одной буковой: иногда бывает так, а иногда – этак.

Отели – гигантские постройки забытой эпохи, покрытые желтой гарью пылью настолько, что они кажутся вылепленными из песка – уходят на сотни метров вверх и вниз, пронзая землю – «плоский уровень» – насквозь. Я живу довольно комфортно, занимая пустой, без внутренних стен, незаконченный этаж намного выше подземной реки с ее нефтяным запахом, но еще вне досягаемости тяжелых шафрановых туч, проплывающих между отелей всего несколькими этажами выше, оставляя на закрытых окнах влажные следы, словно гигантские улитки.

Одно окно моего этажа выходит в каменный колодец: гигантский провал между отелями, которые я про себя называю «дверь в вертикальный мир». Дверей в отелях нет, только окна, через которые можно перелезь с дома на дом, если они стоят достаточно близко. Второе мое окно выходит на улицу цвета глины – каменную ленту, обвивающую дом сбоку, образуя длинный променад, и я постоянно вижу перед собой только немощеную мостовую – бетон, покрытий толстым слоем слежавшегося смога. Окно расположено на пол-уровня ниже, чем следовало бы – по крайней мере, так наверняка считает дом напротив: его этаж, который более-менее соответствует моему, спроектирован и построен comme il faut, с нормальными пропорциями. На доме красуется, блестит кованой медью вывеска «Los Dos», и поэтому взгляды здания – сверху вниз – несколько буржуазны. Это ничего, думаю я (шёпотом, чтобы дом понял, что я к нему обращаюсь), ты лучше посмотри на дерево, которое растет у тебя под окном! Вот оно – действительно странное… В зависимости от настроение, на нем растут разные вещи: фрукты, цветы, слепые птицы и детские сладости. Я называю его «Ево» (сокращая от «дерево»).

Всегда полны огнями, шорохами и затихающими, смутными, как этажи, сумеречными песнями номера в «Los Dos», этой одинокой башне на краю Города. Окна его смотрят на само Безбрежное море с золотыми барашками звезд и старую трамвайную станцию на берегу, с которой никогда не ходят трамваи. На ней нет даже рельсов, только песок и ракушки, да еще скамейка под навесом из полупрозрачного пластика. «Берег» – написано на стене ровными буквами, как будто это название, но ведь известно, что у Безбрежного моря нет берегов. В Городе есть и другие станции, и все одиноки: одни словно пристань, сквозные, с причалом из развевающегося на ветру шелка, с пустыми ржавыми мачтами, растущими прямо из груди, с солью на коже и в волосах, словно разноцветные рыбы в аквариуме заснувшего времени, а другие – как норы в темноте Города, скрученные в тугой клубок и сплющенные между этажей, жужжащие перепутанными проводами и роняющие черные масляные слезы из разбитых ламп. А воздушные станции – сотканные из сонной ткани, словно сетка от пчел, трепещущие тысячами крохотных крылышек и опыляющие город водяной пылью, а в глубине – темнозеленые водоросли, прохладные пряди волос моря, на которых играют полосы юного цвета.

На столе, укутав лапы беспородным хвостом, сидит кошка. Я поднимаю взгляд. Она, подобравшись для прыжка, смотрит на что-то через моё плечо: безотрывно, напряжённо. Кажется, ещё одно движение – того, что за спиной — и в её вертикальных зрачках, как в зеркале, отразится Страх. Это своего рода Страж, но ему не хватает одного меча за спиной, в букве «Х». Вот где, выходит, отразился Страх – в маленьких, бездомных буквах, которые бродят, как заплесневелое пиво, по гулким, обросшим зелёным мхом погребам города, и только иногда выходят на свет.

Тьма в Городе опасна. Она, как влага, проступает на стенках колодцев и труб, и собирается гроздьями-гнездами. Бывает, усердного трубочиста, который понемногу, день за днём, покрывается черной гарью-тьмой, потому что всегда зыбывает почистить костюм, какая-нибудь каминная труба потолще и постарше, в одном из старых домов Города, забирает к себе – в тайный отросток-зоб, когда уже ему и до пенсии с её верной рюмкой и гарантированной подагрой остаётся совсем чуть-чуть. Забирает вместе со всей этой сажей, которая стала его второй кожей, и дневным уловом застрявших в каминах рождественских подарков, которые он рассовал по карманам, в жадной надежде присвоить. Забирает и больше не отдает.

Я часто забываю ключ от двери, в которую никогда не входил. От третьего окна, которые закрашено бесцветной краской. Окна – это как страсть. Поцелуй в небо, поцелуй в нёбо. Страсть.. Когда ветер треплет волосы и свистит в ушах, а во рту холодок – древний вкус падения. Окна Города – чтобы падать из одного сна в другой. Дверь – скрипучая ставня в запертом окне. Дверь – окно, ключ – вода. В Городе нет дверей, нет домов – только отели и окна. Город никуда не ведет. Отели – пчелиные соты, звенья одной цепи, слова одной песни, песня с закрытым ртом, одним носом: так и течет Город, из носа в сон. Постояльцы текут из отеля в отель. Ветер течет дождем в лужи. Окна – флюгера, показывающие направление сна. Окна – глаза, растворенные навстречу любви. Уши, рот, нос и ладони Города. Я берусь за позеленевшую от времени ручку окна – в форме уха – делаю шаг и проваливаюсь в молочную тишину. Растворение дождя в лужах. Битое стекло под дождем, битое стекло, смешанное с тающим льдом: растворение окна. Мой парашют раскрывается, и я заворачиваюсь в него потеплее, чтобы ветер не так дул. Я падаю. Страсть – словно падаешь, любовь – словно летишь. Я лечу. Во рту медленно, как мятный леденец, тает кусочек льда.

О. сушила волосы феном, когда что-то появилось из сливного отверстия в ванной.
Что-то зыркнуло на нее своим единственным глазом, ухмыльнулось и сползло обратно.
— Ой, — надтреснутым голосом крякнула голая О.
Выдержав паузу, она вытащила фен из розетки и, намотав зачем-то провод на руку, подошла посмотреть поближе. Как всегда, под ржавой крестовой решеткой плескалась лишь темная поверхность непознанного. В глубине что-то коллективно-бессознательно гудело, хотя может О. это просто казалось.

— Однажды я побывал на острове Яви, — мечтательно протянул Грибник. Протянул — и тут же затянулся. Его почерневшая время от времени пеньковая трубка извергнула куб кудрявого дыма.
— Ну, и какой он, Остров Яви? – нетерпеливо спросила Олакрез, блестя глазами на старика.
— На нём живут сонные люди, — полуприкрыв глаза, как Великий Будто, еле слышно прошептал Грибник, по самую шею зарывшийся в теплый плед своих воспоминаний. Его седые волосы струились в кубах дыма, словно водоросли в потоке мыльной воды.
— А что вокруг, – спросил Принц, – все тот же Бескрайний океан? Или другой?
— Остров Яви окружает не океан, а река, – пояснил Грибник, значительно взглянув на него сквозь мыслиновый платок своей памяти, – это остров посреди реки Речи.

Целый взвод женщин в черных платках с дитями наперевес перебегал пустыню в случайном направлении. Они двигались короткими перебежками, иногда перерываясь на то чтобы присесть и попить чайку. Женщины были одеты в пальто.
— Кто вы, что случилось? – с состраданием обратилась к одной Олакрез.
— Мы сами беженцы, — всхлипнула женщина, и еще раз всхлипнула.
— Откуда? – спросила Олакрез.
— Мы сами не знаем, — обиделась женщина на такой вопрос. И тут же переменила тему: – Чайку с нами попьете? Приносите пряники.

П. и О., привлеченные неземным сиянием, подошли вплотную. Девочка запрокинула голову, чтобы посмотреть вверх, и тут же зажмурилась, закрыв глаза руками.

– Кажется, пришли, – только и мог сказать Принц. Оларкез, не поднимая головы, кивнула.

Но теперь надо было как-то попасть внутрь. Ослепительно сверкавшая белым золотом ограда, прутья решетки которой уходили в самое небо, была бы, казалось, и рада пустить путешественников, но двери не было видно нигде.

Дом Сказочника был таким большим, – он возвышался над оградой, как Титаник над причалом, – что сначала его было даже не осознать. Кирпичи стен все время складывались в новые фигуры, перетекая по стене, словно кубик рубика, в который закачали вирус тетриса, а в окнах плавали русалки. Дом был странным, словно из другой сказки.

Принц показал пальцем на дымоход, из которого, медленно закручиваясь лентой Мёбиуса, один за другим вылетали черные, как сажа, вороны. В потоке горячего ветра с пустыни они кружились, ни слова ни говоря, словно водоросли подсознания. Стая с нарастающим ускорением уходила в раскаленное звонко-бирюзовое небо, и скоро растаяла совсем.

– Камин у меня барахлит, – как бы невзначай заметил из-за золотой загороди совершенно голый старик с такой большой головой, что она свисала сзади ему на спину.

– О.. – охнула Олакрез.
– П.. – вырвалось у Принца.

Путешественники воззрились на пришельца.

Слегка напоминая фильмы про «Чужих», морщинистый лоб старца свисал ему сзади на плечи до самых стоп, покоившихся в сверкающих бриллиантовых сандалиях. Сандалии были украшены двумя медными пряжками в форме букв D и G, переплетенных на манер Инь-Янь. Выше коленей начиналась белоснежная борода, переходившая на уровне плечей в длинный тонкий нос с благородной горбинкой. Глаза, сидевшие глубоко, как жемчужины в океане мудрости, на троне из фиолетовых теней бессонной ночи, сияли и лучились лазерным звездным огнем.

– Мыслитель, – уважительно подумал Принц.
– Гуманист, поди, – беззвучно прошептала Олакрез.

Явно отметив произведенный эффект, старец задумчиво продолжил:
– Это музыкальный камин. Расстроен последнее время…

– Последнее время многие расстроены! – вспомнив свою миссию, Принц озабоченно махнул рукой в сторону Города. И тут же сам понял, что проблемы поселения не более 100 тысяч человек, отделенного Пустынной Пустошью и Бескрайним Морем от этого мирного края, вряд ли беспокоят старика.

– Ваш камин расстроен? – поддержала тему Олакрез. – Как это?

– А так. Когда человек, не умеющий играть, скажем, на пианино, садится за инструмент и начинает бряцать по клавиатуре – что получается?

– М-м-м… Какофония?

– Верно. Зато когда за инструмент садится мастер – получается музыка… Так и с моим пианино.. то есть, камином, – он сейчас очень расстроен. Отого и вороны.

Принц негромко хмыкнул.
– А кто из него вылетает, когда он настроен как надо?

– Да-да, – словно не расслышав вопроса, продолжал гнуть мыслитель. – Каждый ведь расстраивается по-разному. Двери выходят из себя, повара – огорчаются, а воинствующие люди бывают неприятно поражены. Несчастливый брак – рас-траивается. Или расчетверяется, как посмотреть. Вернее, не как, а когда. С людьми ведь что получается – на короткий период они, конечно, могут быть счастливы, а бесконечно – никогда. Ну и то сказать, в каждый момент времени все мы чертовски одиноки, как эти вороны, каждый из которых летит, заметьте, каждый сам по себе. Так, скажем, бьет сама по себе автоматическая молотилка! Только люди бьют сами по себе не молотом, а своими мыслями, которые, кстати сказать, могут быть совсем чужими. Ну, впрочем, что-то я тут разговорился, пора заговариваться уже…

Принц задумчиво покачал головой. Ему решительно не нравились бриллиантовые сандалии старца, с пряжками или без. Он не мог оторвать одного глаза от головы мудреца, а другого – от листьев на деревьях вокруг дома. Листья были цвета вороненой стали, и в центре каждого листка мерцал голубой глаз. Кое-где между листьев блестели румяные медные яблоки.

– Ну что же, заходите на файф-о-клок, – пригласил старец и, прошептав что-то в глубине бороды, раздвинул прутья решетки. – Меня, между прочим, зовут Черный Сказочник.

П. и О. зашли внутрь.

– Принц, – удивленно оборачиваясь на толстые прутья, которые поспешили принять прежнее положение, протянул руку П.

Но Сказочник, отмахнувшись от руки, просто обнял его. Олакрез целомудренно воздержалась от приветствий.

– А почему черный? – освободившись от объятий, спросил Принц.

– Потому что Белого никто, можно сказать, толком не видел, – уклончиво ответил старик. – Так что я за него.

Путешественники задумались на ходу. Спелое медное яблоко глухо упало в траву и разлетелось на куски.

– Что это за лужайка у вас такая, странная? – спросил Принц, которого Сказочник нежно вел за руку к дому.

– А что? – удивился Сказочник.

– Ну смотрите, это же не трава свосем. Как будто гвоздей просто понабивали в землю, – развел свободной рукой Принц.

– А, это. – Старец показал свои золотые зубы. – Я немного поколдовал с травой, и она теперь растет в обратную сторону.

– То есть, уменьшается? – удивилась Олакрез.

– Нет, скорее ВРАСТАЕТ в землю. Вниз головой. Вверх корнями. – Пояснил Сказочник. – Она, к сожалению, была острая, как гвозди, даже сандалии не помогали. Но что вы хотите от железной травы?

Олакрез ничего не хотела.

– Зато стричь не нужно! Такая морока, поверьте, – улыбнулся Сказочник, и потрепал Принца по голове. – А вот моя гордость – Грибоцвет!

Принц и Олакрез обернулись в указанном направлении и воззрились на непонятную психоделическую конструкцию из того, что казалось помесью гигантской мухи и радужного мухомора. Конструкция, часто дыша и брызгая ярко-золотым соком, тоже воззрилась на путешественников.

Что-то погладило Принца по голове, а Олакрез почувствовала, как взлетает над собствнной макушкой. Но тут намозоленная тяжелым советским детством точка сборки сообщила путешественникам, что перед ними – просто немного странная детская площадка, приготовленная грузином-бульдозеристом под снос. Правда, с трепещущего фиолетового с зелеными прыщами языка горки между оранжевых клыков-качелей на ржавых цепях, качавших сами себя тонкими детскими руками, то и дело срывались и со свистом капали на исписанные бранными словами скамейки тяжелые капли горящей голубой протоплазмы. Избушка на курьих ножках, кряхтя и сочясь дымом через глубокие морщины, изрыгала вихри временных искривлений в завораживающий звездный калейдоскоп гипер-песочницы. В горку жидких кристаллов были воткнуты извивающиеся пластиковые совочки ушедших в двухмерное пространство детей, отдельные пиксели которых все еще назойливо кружились вокруг, словно мухи, пытаясь собраться в цельное изображение. Бодрая мелодия Первого канала гостелерадио, жирными кипящими пузырями выливаясь из пасти деревянного Степашки, трогала до глубины души своими нежными прохладными щупами с набалдашниками из шоколадных конфет на конце. И над всей этой красотой и гармонией, над счастливой детской площадкой, которую тщательно смял и раскатал тяжелым асфальтоукладочным катком бульдозерист Армен, стояла вечная благоуханная съедобная радуга, пахнувшая не то рогаликами за десять копеек, не то жареной картошкой с первой пепсиколой, не то вкладышем от жевачки «бабл-гам»…

Почувствовав участвившийся пульс Принца, Сказочник поспешил набросить черный платок на клетку Грибоцвета. – Молодые побеги нерассказанных сказок, всего-то, – пояснил он. – Ни к чему сразу так надолго задерживать дыхание.

– НесказАнных? – смахнув непрошенную слезу, переспросил Принц.

– Нет, конечно. – Сказочник мудро улыбнулся из-под мохнатых бровей. – НесказАнные сказки растут только в саду Грейп, а здесь – хотя мой скромный цветник тоже ничего – поспешил добавить он – они бы непременно засохли. Так что я ограничился нерассказанными. Да…

– А чем их надо поливать, эти несказАнные сказки? – спросил почему-то Принц.

Черный сказочник закрыл глаза, погрузившись ненадолго в медитацию.

– Хороший вопрос. Только про несказАнные сказки лучше ничего не говорить – такой уж это сорт. Впрочем, ты же сам мог их видеть, в саду Грейп, где ты сорвал Яблоко.

Принц взволнованно покачал головой. – Нет, не помню… Мы оттуда так быстро бежали, там пожар начался, что я даже не успел…

– Так вот это самое то и было! – перебил его Сказочник, открыв блестящие глаза с золотыми ресницами. – Как бежали, помнишь? Вот это ведь и были побеги. А «молодые» – потому что ведь и вы не старики.

Олакрез улыбнулась.
– А вам сколько лет, дедушка, можно спросить?

– Я… стар, – задумчиво, нараспев, промолвил мыслитель. – Как… звезды… – Тень вселенского сострадания пробежала по морщинистому лбу Сказочника с головы до пят и спряталась в пряжках сандалий. – И молод, как человечество! – лукаво подмигнул он Олакрез, обнимая ее свободной рукой.

Потеряв под шумок сухую ладонь старика, Принц только улыбнулся – одной из своих странных улыбок, почерпнутых им в бездонных путешествиях по этой странной Странне. Улыбкой, которая не сходилась ни с одним словом из тех, которые он знал.

Свет вливается широким столбом через громадное окно. Мраморный переплет цвета слоновой кости. Принц смотрит прямо перед собой. Его остановившийся взгляд направлен на балкон, что огорожен невысокой, по щиколотку, стеной из нетесаных продолговатых камней.

Крупный, пушистый, быстро падает снег. Город дымит черными трубами там, впереди, за снежной пеленой.

Принц выходит на балкон через нишу, закованную в позеленевшую от времени бронзу. За спиной раздается шипение воздушной двери, не дававшей холоду проникнуть внутрь.

Мороз. Снежинки тают, падая на одежду, запутываясь в волосах Принца. Порыв ветра доносит шум города – а ему почему-то вспоминаются крики чаек – словно вкрапления шоколадной крошки в мороженом памяти. Как то мороженое, которое Принц оставил таять внутри, под монотонный гул кондиционера и звон бокалов в полупустом баре.

— Неужели все бесцельно, — думает Принц. — Но даже если так, какая красота, какое бессмертное, божественное изящество!

Словно кукла на огненных ниточках, спускается прямо из неба и сверкает перед ним тонкими струями огня реактивный махокрыл. Теплый воздух из дюз стекают по его белому панцирю, похожему на черепаший. Принц улыбается, ощутив кожей, как в комнате, за герметичным стеклом, звонит телефон.

Мраморные лошади разбивают колени в кровь на ступенях храма, куда долетают только седые клочья перекати-поле да комья земли, которое небо бросает мне в лицо.

Пульсирует в глубине моря светящийся клубок, и меч медленно падает сквозь воду в пузырчатых лучах подводного солнца.

Проснувшись в чужом сне, Олакрез открывает веки, еще чуть припорошенные инеем, и в них, как птица, сорвавшаяся в полет, падает, словно камень в колодец, бьет, как вода в пробоину, хлещет, как кровь из раны – чужой, новый, уничтожающий память мир. Воспоминания, как загнанные лошади, разобьют колени о ступени мраморного храма, куда долетают только седые клочья перекати-поле да комья земли, которые небо бросает мне в лицо.

Потом впереди показалось какое-то сооружение. О и П подошли.

У дороги строили то ли башню, то ли сцену, то ли гигантские козлы. Вокруг этих козел люди возились в грязи: таскали доски, стучали молотками, рубили топорами, ругались. В воздухе так воняло, что было трудно дышать: пахло асфальтом, конским потом и пригорелой кашей.

Принц подошел к одному рабочему: тот забивал гвозди в толстую доску. Гвозди плющились и не желали забиваться. Рабочий попал себе по пальцу молотком и глухо выругался. Принц положил ему руку на плечо и потянул на себя.

Мужик повернулся: глаза водяные, губы синие, в бороде мусор.

– Чего строите? – спросил Принц с напускной строгостью, как власть имущий.

Рабочий опустил глаза.

– Известно чего. Козни строим. Для хозяина. – Пробормотал он, и сразу отвернулся опять, чтобы вернуться к работе.