– Все ясно. Это непроходимое поле – сообразил П. и, смахнув с лица липкий туман, устало опустился на пустую собачью незабудку. Он внимательно проверил, не притаилась ли за незабудкой змея подколодная, но там, конечно, ничего не было, потому что за незабудкой ничего и не могло быть, тем более колодца.

– Почему непроходимое? – не поняла Олакрез. Туман был ей по шейку, и вообще они уже так давно шли свалкерской тропой, что она успела забыть, куда.

– Оно бескрайнее. Нет того края, только этот. – пояснил Принц. – Такие поля, говорят, называются «Поле Лукойе».

Термин не произвел на О. никакого научного впечатления. Заметив под ногами две кислые земляные мины, она стояла, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

– Если мы сейчас же повернем обратно, – задумчиво проговорил П., – может, еще и выберемся. Если не ушли слишком далеко.

О. разозлилась и топнула ногой, от чего мины поморщились. – «Далеко» – куда? К тому краю?! Его же, ты говоришь, нет!

– Вот именно, – невесело отозвался П. – Небезопасно посреди такого бескрайнего туманного поля подходить слишком близко к тому, чего нет, тем более, если оно стоит себе посреди тумана, слишком далеко от всего, что могло бы нам помочь при встрече с ним.

Рассказывают, что один злой король наградил одного бездомного замечательным особняком, сложенным из золотых кирпичей. Сначала бедняк бегал по комнатам, оглашая их радостными криками, а потом понял, что есть ему все равно нечего.

О том, что было дальше, рассказывают разное. Одни говорят, что на другой день нищего нашли висящим вместо люстры в золотой гостиной. Другие утверждают, что он разобрал свой дом по кирпичику, продал и стал жить в гостинице. Третьи утверждают, что злых королей не бывает вовсе, а у бездомных нищих не бывает золотых домов. С этим трудно не согласиться.
Народная Путанская сказка. (Одобрена Королевским Добрым Советом по учебе на медные деньги.)

Принц с благодарной улыбкой принял чашку кофе из рук Олакрез. Улыбка немедленно отразилась в ароматной черной бездонности, в которой плавали звездочки специй. Оттуда пахло сладкой корицей, дурманящим мускатом, прохладно-мятным бадьяном и еще чем-то трудно, но не без приятности различимым. Кофе был бодрящим, словно стакан чистой воды. Пара глотков – и с лица Принца нехотя ушли глубокие ночные тени, решившие переждать там день.

Олакрез спросила: Что, опять плохой сон приснился?

– Жуткий! За мной Повседневность и Повсеночность гонялись. Куда ни пойду – встают на дороге.

– Куда же ты хотел пройти? – улыбнулась Олакрез.

– Ну… не знаю… В другой сон, наверное, – пробубнил П, не отрывая зачарованного взгляда от собственного отражения в черном кофейном зеркале. Принц подмигнул ему правым глазом, и отражение тут же подмигнуло ему левым, из чего Принц заключил, что голова в зеркале – левша.

– А по-моему, надо было просто спустить на них Ничтожесумняшеся. – проговорила Олакрез, накладывая себе в тарелку хлопьев и заливая их горячим молоком. Хлопья с громкими хлопками начали разбухать.

– Кого? – Принц удивленно поднял глаза.

– Ничто-же-сум-няше-ся. Это такое выражение, очень старое.

– Выражение чего?

– Не знаю. Но по-моему, оно бы победило Повседневность и Повсеночность. Потому что «ничто» уравновешивает «все», понимаешь? Ну, как черное уравновешивает белое, и получается.

– Чернобелое.

– Угу.

– Где же взять это Ничто-же-сумняшеся? – спросил Принц.

– Ну, иногда я встречала его в старых книгах или письмах. Вот там его, наверное, и можно почерпнуть.

– Чем почерпнуть? – не понял Принц.

Олакрез улыбнулась. – Сердцем, наверное.

– Ну спасибо. У меня не такое пустое сердце, чтобы им черпать!

– Или глазами…

– Еще лучше. Вот ты, например, умеешь черпать глазами? – спросил Принц, отрывая взгляд от чашки.

– Не уверена. Может, и умею, – медленно проговорила Олакрез, пристально глядя на него, и ее зеркальные глаза на миг показались Принцу действительно бездонными – словно она почерпнула ими не только Ничтожесумняшеся из старых книг, а целое бездонное ночное небо, раскинувшееся над зеркально гладкой гладью океана, и ещё целый бескрайний океан, в котором отражается бездонное ночное небо, со всеми его звездами.

Перламутровые капли срываются с краешка тростниковой крыши, и внизу, в лучах яркого солнца, разбиваются о темно-вишневые камни тротуара… Я сижу на краю колодца и любуюсь Городом: вот он весь, внизу, в долине. В эту минуту каждый дом, зажмурившись, доверчиво подставляет свое загорелое, в морщинах и ставнях лицо порывам теплого ветра и легким каплям дождя, которые, кружась в бесконечном, усыпляющем хороводе, неслышно сыплются из-под туч. Дома Города – они по-настоящему красивы сейчас – островерхие или с покатыми крышами, с обвивающими балконы позеленевшими от времени решетками или пахнущие свежим деревом. Так бывают красивы дети, играющие под струями городского фонтана в порыве бездумного, мокрого до нитки, сверкающе совершенного счастья.

Вокруг очень тихо. Я просто сижу, болтаю ногами, и ем земляные орехи, которые торговка насыпала прямо в карман. А когда мне хочется рассмотреть, скажем, какой-нибудь дом, расположенный на краю Города, уже почти что на склонах гор, я наклоняюсь и смотрю, как в подзорную трубу, сквозь звенья большой и ржавой колодезной цепи. Приходится держаться за цепь руками, чтобы не кувыркнуться в колодец, поэтому ведро внизу чуть раскачивается и плещется о воду, распугивая прозрачных рыб, всплывших из глубины.

Воздух холодно пахнет грозой. Я дышу, и не могу надышаться, что-то давит на грудь. Я весь день сам не свой, сердце мучительно просит дороги – неизвестно, куда и зачем. Я смотрю на решетчатую деревянную калитку своего сада: за оградой начинается мощеная камнем тропа, она взбирается на холм, огибает Город и – теряется в туманной дымке неизвестного – там, на гребне, где ветер гладит седые туманные волосы гор. Таким волшебством сейчас веет от этой тропы, калитки, от каменной дороги в заплатах желтых листьев! А вот вдалеке, над лесными полянами, засветилась радуга…

Город кружится в блаженной дреме, как усталый ребенок, заснувший на медленно крутящейся карусели, как падающий с дерева лист, кружась, опускается на свое отражение в глубине колодца. На Часовой башне мягко и вкрадчиво, словно во сне, бьет девять часов. Солнце садится в туман. В домах зажигают печи: сизые струйки поднимаются над крышами и, немного подумав, сливаются в одно облако. Эта дымка плывет над Городом, и кажется, что он под водой. А по поверхности этого призрачного озера проплывает караван перелетных птиц.

Где-то за домом залаяла собака, за ней другая – и вот уже добрый десяток желтозубых клыкастых пастей славословит скорый ужин – а может быть, жалуется на подступающие холода, отсюда не разобрать. Стемнело, пора идти в дом. Я бросаю прощальный взгляд на мое любимое дерево перед входом. Сейчас оно кажется еще темнее и старше, чем всегда. Нахмурившись, показав сразу все морщины, оно тяжело дышит – захмелело от пролившейся на него влаги, и дремлет, сжимая и разжимая скрюченные корни, погруженные в теплую, как шерстяной плед, землю, сложив на груди покрытые старческими пятнами и садовыми улитками сучья.

Открывая тяжелую дверь с большим стеклянным глазком, к которому кто-то углем подрисовал ресницы, я захожу в дом. Только один последний взгляд наружу. Эта картина стоит передо мной и сейчас, когда я уже почти засыпаю, сморенный мерным потрескиванием поленьев в старом закопченном камине: мощеная серым камнем дорога, которую из-за опустившегося тумана видно совсем недалеко, вся усыпана упавшими с деревьев листьями – такими же растерянными и желторотыми, как птенцы, вывалившиеся из гнезда; очень скоро по ним пройдет какая-нибудь лошадь, или проедет автомобиль – и тогда для них, все лето висевших под небом, тоже, как и для всей округи, наступит осень – сонная, дождливая, дышащая землей.

В крышах Города, как в осколках зеркала, плывет и отражается небо. Тени испаряющихся на глазах облаков ложатся на лица, колышут занавески на окнах, тают в лабиринте домов, один за другим зажигающих огни. Закатившееся за горизонт солнце словно тянет за собой черный полог. Необъятное око неба темнеет, темнеет, и вот уже в нем проступают тысячи, миллионы зрачков. От будоражащего ветра с моря шерсть Города встает дыбом; искры взлетают из каминных труб. Сквозь тени густого сада доносятся до нас гулкие шаги редких прохожих – дробные, гулкие шаги в темноте. И вот, наконец, город спит. Город, этот большой отель, закрылся на ночь. На столиках у постелей, в стаканах с водой – сладкая апельсиновая горечь погасшего заката. А море дышит лунной прохладой, словно кошка, свернувшаяся клубком на подушке рядом с твоей головой.

Олакрез зажгла лампу, и на стене заиграли причудливые тени. Гордая осанка башен, закутанных в прозрачный шелк тумана. Ветви, а может быть, руки, — словно птицы, парящие в закате, вольные как падающая звезда. Колени, гладкие, как отшлифованные водой камни в полосе прибоя. Водоросли, струящиеся в реке, а может быть, волосы, которые гладит ветер.

Я коснулся ее – и прекрасная, дерзкая птица забилась под моей рукой, распростертая над бушующим, черным, бездонным океаном, который любуется и внимает только ей, неудержимой, прекрасной, расцветающей, как взрыв радости прозрения в стеклянном, замедленном времени мыслей. Оно раскрылось цветком, поцелуем. Тепло между пальцев – маленькое солнце, далекая планета, разрывающая тьму где-то на окраине времени. Я закрываю глаза: в кончиках пальцев – пред-видение, в наполненной пустотой голове – пред-верие. Мы – в преддверии чего-то, что по ту сторону двери.

Мы словно капли дождя, которые ветер смахнул в море – обнимаем все миры, которые еще не родились на свет, и детей, в глазах которых они отразятся: все то, чему еще предстоит быть высеченным из времени. Глаза: бездонные зеркала вселенной, дышащие одной страстью – бесконечно отражать и множить мир.

В Его взгляде – множество зрачков, словно темная туча стрижей, кружащихся в вихре под куполом. Водоворот запятых, разделяющих бесконечность эпитетов. Глаголы непреходящего времени.

Меня удерживает только узкая и горячая рука Олакрез, сжимающая мою руку так, что коротко стриженые ногти впиваются в ладонь. Мы ступаем воздушной тропой, по колено в струящейся радуге. Солнце в блесках звезд освещает дорогу из Города в Город – сверкающую чешуйчатым серебром бесконечную нить блаженства, на которую нанизано все, что мерцает, дыша, в темноте.

Олакрез прижимает меня к себе, но взгляд стремлён туда, куда я не могу заглянуть. Никто не смог бы сейчас проследить за взглядом Олакрез, – туда, куда из ночи в ночь вглядываются звезды.

В вихре видений, как столбе урагана, за пазухой бушующего ветра вселенной, завернувшего нас в свой трепещущий плащ, мы приближаемся к самому краю мира – к тому месту, куда можно долететь только на горящих крыльях души. Этот мир – морская раковина, в которую дуют все ветры, которые родились на свет. А ветер, что принёс нас двоих – ветер с Земли – далеко не самый сильный, но он нравится нам с Олакрез больше всего.

Этот ветер пахнет, как Безбрежное море, шелестящее шелковыми причалами Города. Да вот оно, Безбрежное море. Соленая, жгучая жажда других горизонтов – чувство, которое заставляет биться сердца. Это Луна, повелительница приливов вдохновения, это Солнце, врывающееся в сон солнечным зайчиком осколка волшебного зеркала. Море, которое по утрам выносит на берег гигантских тающих медуз сновидений. Море, играющее фосфоресцирующими водорослями воспоминаний. Безбрежное море – бескрайнее горное плато; барашки, кудрями белоснежной пены горящие на вершинах волн, незнаемой пастухами тропой бредут в забытые долины берегов. Ночи, словно фонарики на мачтах кораблей, ушедших в Безбрежное море – словно маяки, которые показывают, где глубже безбрежность. Рассветы, словно возлюбленные, розовыми раковинами шепчут в уши странников, поднимающихся с песка времени, странников, которым нужно окунуться в безбрежность.

Этот ветер пахнет, как земляника, в густую безлунную полночь выступившая росой на тёмно-зелёных листьях.

Он пахнет, как мерцающая одежда лунатика, который за одну ночь, не открывая глаз, пешком дошёл до Луны – чтобы проснуться уже там.

Этот ветер пахнет, как лес после дождя, когда последние крупные капли падают с неба словно ангелы, отказавшиеся от бессмертия. В пятнистой тени листьев серебряными слёзами скатываются они по душистым волосам елёй, прозрачным пальцем разглаживают чёрные брови берёз, прощальным поцелуем стекают по бледным губам липового цвета, по изящным шеям сосен и нежным предплечьям ив стремятся к земле, и в конце, омыв жилистые стопы дубов, уходят в землю. А пушистые листья малины провожают их долгим взглядом, отмахиваясь от сонных после дождя пчёл.

Этот ветер пахнет, как дышащий горными травами, с ломкой золотистой коркой только что испечённый хлеб.

Этот ветер пахнет, как кожа Олакрез – прямо сейчас, когда птица, расправившая крылья в ее теле, пьёт поцелуями, похожими на глотки, ветер с моих губ, и летит, летит дальше, не в силах утолить жажду свободы. Только сейчас, пока дует ветер, мы – два крыла, раскинутых за спиной духа. Два берега, обнимающих светлую реку. Две створки окна, распахнутого в сад зазеркалья. Два солнечных луча, пронизывающих вечный холод бесконечности, мы летим рядом: малейшее отклонение, и каждый из нас останется в темноте.

На небе сверкнули первые звёзды, а вокруг – ни облачка, только над крышами парили и кувыркались чёрные запятые, похожие на острокрылых ласточек. Стрелки на часах застыли около девяти, а флюгер на острие башни показывал на юг. До заката оставалось всего полчаса. Городская площадь была выложена черными и белыми мраморными плитками, поэтому часовая башня напоминала красного шахматного короля, а старый фонтан, вода в котором текла также медленно, как время, – белого. Но, как всегда в последние полчаса перед закатом, игра как будто остановилась.

Влажные апельсиновые лучи августовского солнца и глубокие тени колонн скользили по фасадам отелей гигантской огненной зеброй. Городская площадь мягко светилась в ожидании темноты. Звенели цикады, окунувшиеся уже в ночное беспамятство. Нежно шурша, в такт лёгкому ветерку качались тёмно-зелёные ветви маленького сада, разбитого посреди площади.

Дети бегали вокруг фонтана, прыгали по классикам, нарисованным разноцветными мелками, и передавали друг другу сласти в ярких упаковках. Маленькая толстенькая девочка протянула банку газировки своей маме, сидевшей у самой воды. Но та была слишком увлечена поцелуем с лысым мужчиной в зелёной клетчатой рубашке. Маленький стриженый наголо мальчик тут же наехал на толстушку своим велосипедом, и банка со звоном покатилась по мостовой. Девочка дала бритому малышу тумака и отняла у него руль. Мальчик повернулся к ней спиной и побежал к своим друзьям – гонять истёртый кожаный мяч. В двадцати метрах перед ним сверкнул фарами полицейский джип с серой полосой на капоте. Дверь кафотеля «Los Dos», выходившая на площадь, распахнулась, и оттуда, испаряясь в темнеющем воздухе, полупрозрачными чертенятами вырвались густые клубы сальсы. Вместе с ними кафе вытряхнуло на площадь очередного подвыпившего постояльца – как крошки, которые всегда остаются от фисташек, если положить открытый пакетик в карман.

«Беда этого города, – подумал Принц, – в том, что у него неглубокие карманы. Совершенно негде затеряться.» Он с наслаждением вдохнул волнующий вечерний воздух, и его взлохмаченную голову слегка затуманил смешанный запах кофе, автомобильных выхлопов и чего-то неразличимо мясного. На закате Город всегда источает такие запахи, чтобы выманить постояльцев из своих уютных номеров и со скамеек парка Культурного отдыха.

Гуляющие, в вечерней одежде, выходили на площадь. Некоторые, так же как Принц, садились у фонтана или в кафе неподалёку – всего на четверть часа, перед тем, как отправиться основательно поужинать. А самые нетерпеливые, звеня наддверным колокольчиком и вежливо толкаясь в дверях, уже заходили в «Los Dos», пользовавшийся особой популярностью. Там их ждала всепогодная улыбка седого Барсука, сытный блеск серебряных приборов и тёплый оранжевый свет над горячей плитой.

Прошло десять минут. Стриженый наголо мальчик сосредоточенно отбивал футбольный мяч от ограды миниатюрного сада, который делил с фонтаном центр площади. Мяч каждый раз отлетал по-другому, и это придавало игре элемент неожиданности. Всех его товарищей уже разобрали родители, а бритоголовый всё не желал уходить – похоже, он собирался продолжать так до бесконечности.

А до бесконечности в тот вечер было рукой подать. Медленно шелестели над оградой густые ветви кустов, любовно и с толком подстриженные садовником. В больших мраморных чашах темнела и стыла вода. Памятник древнему королю и его верному боевому коню зеленел в бронзовом прыжке над купелью.

В воздухе была та особая свежесть, которая проникает в самое сердце. Принц вздохнул. Ещё пять минут. Какой-то постоялец на автобусной остановке, около здания почты, приглушённо крикнул: «Такси!» Первый порыв холодного, ночного ветра, как чёрный муслиновый платок, пролетел над фонтаном.

Оперённая золотом стрелка башенных часов щелчком переместилась ещё на одно деление: без одной минуты. На площади оставалось пятеро, считая будущего футболиста. Лысый мужчина в клетчатой рубашке поправил на носу очки и ещё крепче обнял маму толстушки, а та зябко потянулась в его хлопчатобумажных объятиях. Молодая девушка, сидевшая к ним вполоборота с большим бумажным пакетом на коленях, закрыла зеркальце и встала, чтобы уходить. Ее лицо было закрыто волосами, длинными, как острые тени цвета воронова крыла, разлетевшиеся по площади.

Свет фар заметался между домов. Появилась машина. Визжа и стирая в дым чёрную резину покрышек, она ворвалась в круг, очерченный вокруг фонтана тремя многоэтажными отелями, старинной почтой с башнями, зданием народной филармонии и громадным готическим храмом. «То, что едёт в этой машине, собирается войти в храм, – подумал Принц. – Но это не так-то просто. Оно не дойдёт – всего несколько шагов – до пышной кованой двери с почерневшими от времени крестами». Принц запустил руку под плащ, нащупывая каменную рукоять меча.

Как Яблоко превратилось в ключ, а ключ в меч, Принц не помнил. Время сжалось в комок, подобралось для прыжка. Внутри у него образовалась пустота: словно кто-то другой смотрел его глазами.

Я встаю. Так. Теперь главное – унять дрожь в побледневших пальцах. Иду, считая шаги до цели, пытаясь унять мысли, грохочущие в голове противовоздушной канонадой. Тринадцать, двенадцать, одиннадцать… Лимузин обгоняет меня, хищным движением проплывает мимо, как большая серая щука… Десять, девять…

Я удовлетворённо – никакой ошибки – отмечаю про себя номер машины и специальную маркировку на борту: профиль чёрного ворона, а под ним аббревиатура: O.N.I., сокращение от «Office of Naval Intelligence»: «Управление военно-морской разведки». Сейчас машина остановится, откроется дверь, и Ворон поставит на асфальт ногу в тяжелом кованом сапоге…

Восемь шагов, семь, шесть…

Война и мир вокруг сгущаются, словно тени. Тени чего-то большего. Я думаю сразу о многих вещах.

Когда из дворца подоспеет охрана, я уже скроюсь в толпе. А потом – холОдец, труба, тоннель с ручейком грязной радиоактивной воды, скомкать фальшивое лицо и вынырнуть на боковую улицу ночного города, где никому нет дела до ещё одного прохожего.

Три, два…

Вот в таких странных обстоятельствах мы и встретились снова. Холодом, шевельнувшимся в лёгких, я чувствую нанесённый ей удар, и мои глаза ловят её отчаянный, животный взгляд. Не отрывая взгляда, как будто пытаясь за меня удержаться, она падает на тротуар, на шахматную мостовой. Словно белая пешка, думаю я. Содержимое разорванного бумажного пакета, который удар машины выбил у неё из рук, брызгает во все стороны. Ба! Да здесь целый арсенал! Острая акварель, ядовитая темпера, жгучее масло… Длинная, тонкая кисть с инкрустированной рукояткой падает ей под ноги. Словно патроны, рассыпаются пастельные карандаши. Баночка чёрной туши откатывается: так и не брошенная граната. Краски, запрещенные для хранения, ношения и продажи на территории Серого Города…

Как же я не узнал Олакрез в девушке у фонтана? Впрочем, и она не узнала меня. Ну, здравствуй, милая! Сколько зим! Сколько весен, которые несмотря на прогнозы глобального похолодания все-таки пришли, и которые только теперь, когда Ворон совсем сдал, превратились в жаркое лето!

Она стоит на коленях, вся подобралась, как кошка. У нее разбит лоб, и кровь заливает глаза. Губы бледные. Она вытирает рукавом глаза, и смотрит на меня. «Помоги» – шепчет она беззвучно, одними губами: от удара перехватило дыхание. Прямо над нами нависает и громада черной машины Ворона. Несколько капель краски, случайно попавшие на капот, проделали в нем ряд блестящих отверстий. В воздухе пахнет озоном, как после дождя. «Не смогла – думаю я. – Зато я смогу… » Я делаю последний шаг к намеченной точке, уже нутром чувствуя, как дверца с шипением растворяется, щелкает металлический каблук, и на тротуар встает нога в серой целлофановой брючине.

Сердце стучит в последний раз: «ТАК». У меня во рту страшно пересохло. Ветер несет пыль из пустыни, на зубах скрипит песок. «Это последняя песчинка ссыпалась в нижнюю чашечку», – проносится у меня в голове. Песок, песок. Песок времени, в котором мы потерялись. Бесплодная пустыня никчемных событий, целых потерянных жизней. Ничего, я оставлю в пустыне свой след. Я улыбаюсь.

Ворон встает во весь рост. Я так явственно ощущаю тяжесть кинжала, который сейчас ляжет мне в руку! Его, как и меня, мучает жажда: огонь, который и так уже слишком долго задерживал дыхание под стальной гладью лезвия.

И тут, словно пуля, пронизывающая воздушный шарик в замедленной съемке, врывается в сознание мысль: удара не будет. Мысль-удар: ничего не будет. Схватить ее , увести, бежать. Бежать вместе. ХолОдец, труба, тоннель, улица. Пальцы выпускают рукоять.

Время поднялось в воздух, в прыжке…

Сознание возвращается ко мне счетом шагов: пять, десять, двадцать бешеных скачков. За спиной словно бьют хлыстом – частые хлопки: полуавтоматические пульверизаторы короткими очередями отчаянно красят толпу. Вокруг валятся люди. Мимо, мимо. Зевака рядом со мной молча падает, жирная нефтяная жижа брызжет из его провалившихся глазниц. «В следующий раз, Ворон, в следующий раз», – успокаиваю я себя, пробиваясь с тяжёлой ношей через толпу серых людей в целлофановых комбинезонах, с черными коробочками на шее.

Задержав дыхание, мы ныряем в холОдец, проплываем мимо полупрозрачных рыб, которые смотрят на нас бесстрастными круглыми глазами. Узкий подземный тоннель с ручейком грязной воды. Тонкая пленка фальшивого лица растворяется в луже радиоактивной грязи, на прощание превратившись в маску, похожую на череп. Прощай, смерть.

Через минуту мы уже в квартале Дырявых крыш, на боковой улочке за рынком. Задыхаясь от бега, ищем и не находим подозрительные взгляды. Мы вслушиваемся в разговоры, в которых нам нет места. Ничего. Мы мокрые с ног до головы, но это никого не волнует. Никто не обращает внимания, что у семилетней девочки, которая отчаянно прижимается к мальчику в коротком плаще, разбит лоб. Мы как все. Все идут своей дорогой, которая ведет неведомо куда, извиваясь по Городу, как змея, и петляет среди таких же, как этот, тёмных и тихих вечеров.

Сладкий воздух пьянит и отрезвляет одновременно, от него хочется взлететь и кружить в небе, над горами и городами, над морем и пустыней. Словно воздушные змеи.

В небе гремит гром. Расстегивая и скидывая плащ, я смотрю себе под ноги. Первые капли дождя выбивают крохотные гнездышки в дорожной пыли, запутывают наши следы. Неужели спасены? По крайней мере, сегодня? И мелкие карманы Города на этот раз оказались достаточно глубоки?.. Как небо, – думаю я – пусть они будут глубоки как это черное небо, тогда мы сможем затеряться в его мягкой мерцающей глубине. Дождь идет. Звенят по жестяной крыше хлебной лавки мелкие тяжёлые звёзды. Ее рука кажется такой маленькой в моей ладони. Я загадываю желание. Мне на лицо падают счастливые слёзы – теплые капли дождя. Мы идем – обнявшись, чутко поддерживая друг друга, как пьяные или влюблённые; и тех, и других много вокруг.

КОНЕЦ

Олакрез открыла шкафчик и, вытащив из него коробку из-под принтера, поставила ее под стол.

– Хочешь шоколадных конфет? – спросила она у головы Барсука, которая блеснула из коробки своими умными глазами.

Голова кивнула.

– Расскажи мне про то место, где он сейчас, – попросила Олакрез, устраиваясь поудобнее и делая вид, что раскладывает пасьянс на компьютере.

После небольшой паузы, в течение которой слышался только хруст конфет с воздушной кукурузой, Барсук заговорил – тихим-тихим голосом, как шелест бумаги в принтере.

– Головная площадь Серого Города, – задумчиво начал он, – одна из его самых головных достопримечательностей. Вместо булыжников она вымощена бритыми головами солдат Почетного отряда Допустимой самообороны, которые стоят, прижавшись лбами так плотно, что когда идет дождь, ни одна капля не протекает на их целлофановые мундиры. Почетным караул называется потому, что дежурит на Площади сутки через сутки – только по четным дням. По нечетным дежурит Непочетный караул. Все бы ничего, да после первого же дождя – который называется у солдал «боевым крещением», а среди мирных жителей «промывкой мозгов» – караульные забывают, кем были и кем хотели стать раньше. Их воспоминания и привязанности утекают в сточные канавы вместе с их сбритыми волосами и сердитыми плевками, а оттуда попадают в городскую канализацию, которая, в свою очередь, выливается в широкие и быстрые реки Путаной странны. Вот почему тамошние реки часто называют женскими именами – это имена солдатских подруг, жен, матерей и дочерей. Н-да… Мне жаль женщин этой земли: рожать детей, которых смоет первым же дождем – это все равно, что писать на воде своей кровью.

– Стихи на воде пишут вилами, – вставила Аленка, высунув чумазую физиономию из подсобки, где у нее хранились вонючие тряпки для мытья пола. Слух у Аленки был удивительный: видимо, радиацией в Зоне задело.

– До первого дождя? – забеспокоилась Олакрез, моментально представив вонючую реку имени себя. – Да они каждый день теперь идут! А что делают караульные, когда они теряют память?

– Что им говорят. В основном, просто стоят, пока не упадут без памяти. Иногда их кормят манной кашей, чтобы головы не проминались от голода. Тогда солдаты все разом, по команде, поднимают головы и открывают рты. Зубы им, понятно, чистить некому, поэтому вонь стоит такая, что по всей округе молоко скисает. Н-да… Кстати, бреют макушки им тоже организованно: раз в неделю на площадь выгоняют стригущий лишай.

– Ужас какой, – пробормотала Олакрез, – представляю, какие у этого лишая мерзкие, холодные лапки и бородатый слюнявый рот.

– Я надеюсь, Принц все-таки вспомнит, – с надеждой в голосе сказала голова Барсука. – Как-никак, в его груди бьется Яблоко твоего дедушки…

– Только этого мало, – хмуро прокомментировала Аленка, посматривая на банки со сгущенкой, бурлившие в большой кастрюле. И то и другое было украдено ей по случаю из школьной столовки. – Ну, как говорится, не в этой жизни, так в следующей…

Пепельно-серое небо клубится над городом. Жесткие складки седых облаков завиваются как усы спящего великана, шевелятся от его грузного дыхания. Город спит. Как лучи солнца, бьющие сквозь разрывы туч, по его лбу пробегают ясные сны. Голубые глаза снятся ему – прозрачные, как морская вода в хрустальном стакане, и глубокие, как небо под ногами. Ласковый белый песок-альбинос шуршит в ушах. Темно-зеленая трава в капельках росы топорщится на лужайке, над которой порхают две бабочки-лимонницы. Легкий запах бензина распылен в воздухе, он обжигает нездешним холодом легкие, зовет лететь с ним. По улицам, где шелестят шинами до блеска вычищенные автомобили, над закусочной, над облаками пара из кухонной трубы, и выше, мимо голубей с круглыми глазами, которые ритмично машут крыльями – я лечу: птичье сердце бьется в груди. Я дышу. Столько воздуха вокруг, столько простора! Я падаю в небо – клубящийся облаками водоворот, затягивающий в небывалое.

Холодно, и зубы стынут от дикого снега с холодных вершин. Как сорвавшийся с тросов лифт, проносятся вниз головой железные сны, где бесконечно повторяется один отрывок: от чьей-то тяжелой поступи дрожит в стакане вода. Комната в блочном небоскребе, освещенная только свечой. Небо над улицей, запорошенными снегом – километры спутанных проводов, кабелей, труб, железных контейнеров. Невозможность лететь телом тянет вниз. Я в душе. В воде едва слышно журчат разговоры с других этажей. Этот дом – пустой, даже я здесь не живу, а только снюсь, и пробуждение затягивает меня с собой. Так струи воды, танцующие под душем, уносят собственное журчание в трубы.

Город, город, город. Выбеленный, выглаженный, жесткий свет. Сквозь залитое дождем стекло, сквозь размытый блеск холодных огней, шелест мокрой листвы, дыхание времени, которого никогда не было – сквозит биение его сердца. Земля дышит под толщей мостовой. Темная вода сочится из подвалов. Деревья прорастают сквозь стены домов. Я в густом лесу – и только полоски света от бешено сигналящих автомашин показывают, где зашло солнце. Сумерки в городе. Вспышки молнии сквозь туман. Дождя нет, просто небо истекает грозой, роняя капли на мостовую. Разноцветные капли в огнях светофора: красные, зеленые, желтые, фиолетовые. Посадочные огни в никуда. Зрачки тысячеглазого дракона.

Мир как вагон вертикального метро. Мир как скала, сорвавшаяся в темную воду. Сон как вулкан, дождавшийся пробуждения. Мир как война. Город – как темнота вокруг мира. А в глубине, словно пульсирующее дыхание сердца распускает ослепительные лепестки, в глубине зеркала цветком темного пламени горит Бог.

Бойцовская рыбка тяжело дышит под водой. Туманом плывет, растворяясь, кровь. Кровь попадает мне в жабры, я задерживаю дыхание и закрываю глаза. Невозможно скользить в темноте без того чтобы вынырнуть. Пузырь воздуха, всплывающий к поверхности. Я лежу на воде и смотрю в грозовое небо. Призрачный ветер шепчет мне на ухо: так быстро, что не разобрать. Мое лицо опутали длинные волосы, водоросли, рыбацкие сети, в которых запутываются пробуждения. Дождь сплетает сети на окне. Далекие гудки автомашин доносятся сквозь москитную сетку забытья.

В городе ночь. Темнота, разлитая по зеркалу океана. Волосы водорослей, гребни волн. Я ворочаюсь под ватным одеялом тишины. Складки простыни, как струи дождя на окне – явь на пороге сна. В открывающихся веках – мираж нового мира.

Воспоминания, легкие, как сгоревшая бумага. Я лечу сквозь город, разбиваю с разбегу окно, падаю в звездную россыпь вечерних огней далеко под ногами. Тишина, закованная в легкий шелк, стоит за плечом.
Холодно. Словно снег, сыпется изо рта бессвязный шепот. Окно открыто. Я пью синий воздух, отрывая кусок за куском от глубокой тишины неба.

Когда двери лифта открылись, Принц сначала решил, что ошибся этажом – такая там была темнота. Спустя минуту его глаза немного привыкли, и он различил единственный источник тусклого света в гигантском холле – большое, от пола до потолка, забранное черной шторой окно.

Штора была чуть отодвинута, ее придерживал невысокий плотный человек в целлофановом костюме. Он повернул глаза на Принца, и его профиль попал в узкую полоску света. Лицо Ворона было покрыто густыми иссиня-черными перьями; губы, обведенные темной каймой, переходили в массивный лаковый клюв с крупными ноздрями, из которых с шипением вырывался воздух, а под круглым стеклянным глазом залегли темные круги, украшенные стразами. Вместо второго зиял провал, заросший мелкими черными бусинами.

Примерно так Принц его себе и представлял.

На столе, заваленном бумагами, зазвонил телефон, но Ворон не обращал на него внимания. Он без выражения смотрел на Принца, который стоял голышом напротив лифта, который так и не закрылся. А телефон все трезвонил. Наконец, Ворон словно очнулся, снял трубку – и тут же отпрянул: оттуда, как из душа, брызнул фонтанчик воды.
Глаз Ворона налился смыслом, как окна в домах ночью наливаются темнотой.

– Видите, что вы наделали? Снег тает, – проговорил он. – За это я вас накажу.

– А я вас накажу за то, во что вы превратили Цветной город, – отозвался Принц неприязненно.

– Я просто взял то, что плохо лежит, – развел руками Ворон. Сквозь черные перчатки торчали блестящие когти. – Мне нравится этот Город. Нравится все блестящее. Да, я такой. А чем ты лучше? Ты просто слабее. Тебе Город тоже понравился. Но я взял, а ты – упустил. Вот и все.

– Город наш, – негромко проговорил Принц. – Город помогает нам. Не заметили, что весна пришла? Солнце на каждой улице. Будущее за мной.

– Будущее в наших руках, – ухмыльнулся Ворон. Он стал изображать разных зверей своими волосатыми руками на фоне широкоэкранного плазменного телевизора марки «13 вольт», по которому беззвучно шла комическая программа. Телевизор был цветной. Ладони Ворона, как две летучие мыши, метались вслепую по лицам людей, прилипали и высасывали из них цвет: там, где они прошли, изображение становилось черно-белым.

– Будущее, – хрипло повторил Ворон. – Я знаю, какое оно будет. Смотрю иногда перед сном. Любопытно?

Принц не ответил.

По мановению рук Ворона телевизор погас. А потом начал показывать совсем другие картины.

– Весна переходит снова в зиму. Вместо снега с неба сыплется побелка, – голосом военной кинохроники комментировал происходящее на экране Ворон. – Маляры с угрюмой песней красят небо, на котором висят боевые самолеты. Человечество в вечном трауре: все женщины – вдовы, все дети – сироты, все кошки – серы, вечная ночь. Каждую вечную ночь через Сергород идут танки. А за ними идет-задувает по улице ржавый кровяной ветер, в котором гаснут бледные огоньки окон. Вот это, напротив каждого окна, растопырившее руки – это висит черный кошмар. Вот, посмотри, как ловко он ловит тех, кто пытается убежать. Словно гигантский комар, этот кошмар высасывает жизнь всякого, кто проснулся до света. А свет еще надо сковать. Жители Города каждую ночь погружают свое раскаленное докрасна за день солнце в Электрический океан – закаляют обратно. С каждой ночью оно закаляется все сильней. А если все-таки лопнет, то Город погрузится во тьму, в которой фывы и пролджи будут ковать новый ядерный щит страны, новое красно солнышко. Под землей будет коваться небо. Под землей работают бесконечные людепроводы, приводимые в движение людьми в целлофановых комбинезонах. Их искусственный интеллект заключен в маленькую мультимедийную коробочку на шее. Они смотрят и смотрят бесконечную рекламу силикатных продуктов, не отрывая рук от поручней, беззвучно посасывая комбикорм из автоматических поилок. Ну и конечно, везде и всюду руководят работами мои люди – чиновники в целлофановых скафандрах, подключенных особыми трубочками к подаче государственного воздуха. И всех их чугунным теплом центрального отопления греет чувство, что завтра будет завтра.

– Надеюсь, завтра все будет по-другому, – без особой уверенности сказал Принц.

– Надежды – это непроверенные иллюзии, – возразил Ворон. – Вот, к примеру, у меня сегодня день рождения. На день рождения в Сергороде принято дарить что-нибудь тяжелое. Мальчикам дарят гири, гантели, могут даже штангу подарить. Ну, а если не хотят особо тратиться – можно обойтись и рыболовным грузилом, или, скажем, парой патронов потяжелее. Девочкам дарят ведра, кастрюли, ножи. А я вот тебя заполучил, хотя ты и не подарок.

Принц молчал.

– Жизнь – это линия, по которой рвется время, – продолжал Ворон. – Не оскудеет рука берущего. Почему рубят лес, спрашиваешь ты? Это мечты расщепляют красоту на тонкие лучи света. Каждое дерево грезит о том, чтобы из него наделали стрел. Каждая стрела воображает себя лучом света. А тот, в свою очередь, стремится только к одному: лететь, как стрела, пущенная в цель, сквозь темноту, черную, как земля, из которой растут деревья.

– Город – странное место. Здесь даже облака летят в другую сторону. Здесь оседают слова, брошенные на ветер, и грозы, которые прошли стороной. Город – ступица в колесе, узкое горлышко всемирных песочных часов, через которое можно просыпаться и в ту, и в другую сторону. И мне это нравится. Трещины в стенах прекраснее цветов, молнии в небе красивее деревьев, а один крик радости или боли стоит целой библиотеки стихов. Борьба – вот настоящая поэзия! Свечи пишут ее на черных листах ночи, корабли чертят пенистой тушью на холодной спине моря, птицы, которые не вьют гнезд, могут заполнить все небо одним иероглифом своего свободного полета… Но самое прекрасное – зеркала.

Принц внимательно посмотрел на Ворона. Тот вошел в раж: вырвал у себя из груди несколько перьев, скрутил их в пучок, дунул, плюнул и бросил в Принца. Принц увернулся, но это была всего лишь стрекоза: ожившая стрекоза, которая рывками стала летать по комнате. Когда стрекоза попыталась вылететь в окно, Ворон поймал ее и раздавил в горсти. На пол посыпалась труха.

– Да что ты знаешь о Городе?! – вскричал Ворон, и в его раскрытом клюве затрепетал узкий, остренький язычок. – Город мой, МОЙ!

– Знаешь, – продолжил он более спокойно, – я иногда оставляю машину на стоянке, а сам выхожу под маской, в шесть утра, напялив рабочую целлофановую кепку; добираюсь до станции и, жадно раскуривая первую утреннюю газету, сажусь в подземку, переполненную людьми, которые изрыгают дым… Я люблю людей… Да что там! Я тебе так скажу: Олакрез, ее уже взяли. С поличным. У меня к ней личный интерес. Она нужна мне. Она внучка здешнего бога. ОлакреЗ – ЗеркалО. Дайте мне только зеркало, и я переверну мир! Выверну его наизнанку. Слева направо и вверх тормашками! Тогда мое царство окажется сверху, а Цветной город – внизу, в прошлом, в нижней чашке песочных часов. Под землей. Я вас всех урою, и точка.

– Звезды нельзя держать под землей, – глухо отозвался Принц. – Земля лопнет.

– Мы давно приручили звезды, – презрительно дернув рыжими полковничьими усами под клювом, нехотя вымолвил Ворон и указал на свои бумажные погоны. Оттуда холодным селедочным блеском глянули две желтые звезды, намертво пришитые к целлофановой бурке.

– Звезды дышат темнотой, – продолжил он. – Так я вам покажу темноту. Прикажу закачать в небо миллион кубометров тяжелых воспоминаний, на которых работают наши ГЭС – тут твои звездочки и попадают на землю десятикопеечными монетками. Соберешь их в кулачок и пойдешь куда глаза глядят. Я тебе дело говорю, солдат, так и будет.

– Я не солдат, – буркнул Принц. – Я вообще за мир во всем мире.

– Ну вот и попробуй увидеть игру хотя бы на ход вперед. Ты будешь гвардейцем в почетном карауле на Серой площади, а Олакрез – моей новой секретаршей. Катюшку мои ментаты, похоже, совсем заездили…

Он поднял с рычага черную трубку телефона. Над трубкой поднялся морозный дымок.

– Караул! – гаркнул Ворон.

В дверях лифта моментально появились Первый и Второй.

– Третьим будешь. На площадь его, служить, – пробормотал Ворон, и не глядя, как Принца уводят, отвернулся, жадно раскуривая папиросу, с который сыпались черно-белые искры.

У подножия Минус-сердца, словно снег, сыпались обрывки папье-маше: это перевернутая пирамида высотки выдирала уголками своего основания клочки из мягкого подбрюшья бумажного неба Серого Города. По краям мостовых и на решетках сточных канав собрались уже целые ворохи бумажной пыли – как будто тополиный пух.

Принц наклонился и чиркнул зажигалкой, которую Олакрез специально выманила у Барсука: даже если легких нет, курить все равно тяжело бросить.

К Принцу незамедлительно подошел человек в выцветшем целлофановом пальто и сказал сквозь усы басом: «Ты чего это тут хулиганишь? Какой номер?»

После секундного раздумья Принц ответил со смешком: «Наш телефон всегда един, горит – звоните ноль один».

Куцая шутка произвела свой эффект: человек в сером словно завис, выполнив недопустимую команду. Принц уже было собирался рвануть дальше по направлению к входу, но тут к ним подошли еще двое.

Эти были гораздо крупнее, и явно матерые. На их полиэтиленовых шинелях были погоны с вороными звездами, а лица скрывали глубокие пиковые козырьки. От них шибало страхом, горьким, как гастарбайтерский пот. Усатый в плаще, глянув на них, вышел из своего ступора и поспешил растечься по асфальту, словно жидкий терминатор на обратной перемотке.

– Пойдешь с нами, – сказали матерые хором, и взяли Принца под локти. И он пошел, потихоньку. Жидкий в плаще собрался в дворнягу, затвердел и, поскуливая, побежал к себе в караулку.

Принц посмотрел на одного, потом на другого провожатого.

– Вы из какого отделения? Представьтесь, пожалуйста, – попытался он качать права, вспомнив, как его не раз принимали на родине.

Не делая попыток как-то стеснять его движение, но и не отпуская, двое козырных молча вели его вперед. За ними, едва слышно шурша, волочились по земле чешуйчатые хвосты.

У самого парадного Первый негромко и как будто даже беззаботно промолвил:

– Пройдем-ка через черный.

– Почему не через парадный? – возразил немного оскорбленный Принц.

– Через парадный только на 9 мая ходят, это ж ежу понятно, – так же беззаботно ответил Второй, и сплюнул сквозь полупрозрачные зубы.

Принца посетило странное чувство нереальности: голос второго в точности, до малейшей интонационной черточки, повторял модуляции голоса первого.

– Мы омонимы,– словно прочитав его мысли, как первую страницу паспорта, сказал Первый.

– Гвардия закона, – эхом завершил фразу Второй.

– А-а, – только и смог ответить Принц.

Они завернули за угол пирамиды, и Принц увидел небольшую металлическую дверь, обитую черной кожей. Ручка на двери была автомобильной – как на каких-нибудь стареньких «Жигулях». Нажав ручку, Первый распахнул дверцу и знаком пригласил Принца войти.

– Оставь одежду, всяк сюда входящий, – с ухмылкой сказал Второй.

Принц послушно скинул свой маскарадный целлофановый костюм, в котором он был похож на одного из рядовых жителей гетто.

– Ну, проходи… Принц! – хохотнул второй, и нагнул ему голову, чтобы тот не стукнулся о низкую притолоку.

В огромном, как зал вылета в «Шереметьево-2», фойе, было немноголюдно. Только кое-где, прячась за мраморными колоннами, сновали туда-сюда по стеночке черновики с бумагами под мышкой – маленькие людишки с серыми, как вторичная бумага, лицами, испещренными морщинами, родильными чернильными пятнами и другими исправлениями.

Посреди зала стоял большой стол, за которым сидела голая секретарша в армейских сапогах. Перед ней на столе лежал сотовый телефон-раскладушка в золотом корпусе, инкрустированном брильянтами.

– Чаю с лимоном, кофе, секс? С молоком, сахаром? – проговорила она скороговоркой.

– Отставить, Катюша! – хохотнул Первый. – Это задержанный, а не член комиссии, сколько ж можно путать?!

– Виновата, – опустила тяжелые от туши ресницы смутившаяся Катя.

– Ну, мы твоей виной потом займемся, – заметил Второй. – А пока звони. Нам к Самому надо.

– К Нему?! – заволновалась Катя.

– К нему сАмому, – отрезал Первый и, сменив тон, добавил доверительно, – Приказ был передать в собственные руки. А без звонка нельзя, он нам всем головы поснимает.

Катя пожевала губами в серой помаде и, раскрыв телефон, нажала длинным накладным ногтем единственную клавишу. Клавиатуры на телефоне не было.

– Серго Воронович, простите за беспокойство, – пролепетала она, – тут омонимы какого-то принца доставили, просят аудиенции…

Она послушала телефон, потом сказала: – Так точно, Серго Воронович, – и закрыла раскладушку.

– Принца на Седьмое небо, – сказала она. – Посадите в лифт и выметайтесь, так и сказал.

Первый лязгнул на нее зубами так, что секретарша отпрянула. – А ты и рада передать! Пошли, сердешный…

И они направились к лифту. В стену фойе был вморожен вниз головой человек в целлофановой одежде. Его мужественное лицо выражало крайнюю степень страдания. С дымящейся поверхности барельефа что-то капало, словно человек потел сквозь толщу льда.

– Шпион-перевертыш, – пояснил Первый в ответ на удивленный взгляд Принца.

– А почему вниз головой? – не понял Принц.

– Я же говорю – перевертыш! – гаркнул Второй, и у Принца отпала охота спрашивать.

Пришел пустой лифт. «OSIRIS» – прочитал Принц эмблему фирмы-производителя.

– Ну, давай! – подтолкнул Принца Первый.

– А какой этаж нажимать? – спросил Принц.

– Никакой! – хохотнул Второй. – Тут не ты кнопки нажимаешь. Тебе одна дорога: на Седьмое небо, в Задушевный кабинет.

– На корм свинкам, – пробормотал Первый, и похлопал Второго по плечу, – Пошли, брат! Катюша, наверное, заждалась…

Принц зашел в лифт, и его двери моментально захлопнулись. Вспыхнул невыносимо яркий свет, и Принца телепортировало на последний этаж, где его уже поджидал Ворон.

Принц проснулся оттого, что выключили телевизор, и сразу почувствовал головную боль. Бледный свет лежал на полу неровно, как скомканная простыня. Во рту словно поработали сухопутные свинки.

Пролдж понимающе посмотрел на Принца: «Голова болит? Это от клопов. Хлебни, вон, черного порошка, полегчает».
На плите Фыва готовила какое-то варево на основе сильнопахнущего черного порошка.

Принц пододвинул сломанный пластиковый стул к столу.
– А, кстати, дети у вас есть? – спросонья спросил он, и осекся, увидев, как выпучились глаза у Фывы. Олакрез, чтобы сменить тему, сказала: «А мне показалось, ночью мышки по углам пищали: sms, sms, sms»…

Минута неловкого молчания канула в тишину. Потом Пролдж опять включил телевизор. Показывали утренний выпуск комического шоу.

После скудного завтрака (силикатный хлеб и отвар из черного порошка) Пролдж пошел провожать путешественников до входа в пещеру. Дверь, выглядевшая снаружи такой основательной, оказалась просто крашеным стеклом: через нее проникал утренний полумрак. На мутном стекле просвечивала надпись по трафарету: «ДОХЫВ».

Пролдж вставил в дверь ручку и открыл ее. С улицы пахнуло талым снегом и палеными покрышками. Кое-где над Городом поднимались клубы дыма.

– Какой запах, а? – зачарованно проговорил Пролдж, но Принц не понял, какой именно запах он имеет в виду, и предпочел промолчать.

Достав из кармана рулон туалетной бумаги с вензелями, Пролдж отмотал немного и сунул Принцу.

– Зачем? – не понял Принц.

– Это деньги, – ответил Пролдж. – Могут пригодиться. Берите.

Где-то совсем близко жахнула пушка, и на головы путешественникам посыпалась земля.

– Стена вокруг Города сложена из стенаний горожан, – промолвил Пролдж, видимо в качестве напутствия, – Чем больше они стенают, тем выше и длиннее становится стена. Если бы только они бросили жаловаться! Твари…

Пролдж махнул рукой и пошел обратно в пещеру. «ВЫХОД» – прочитал Принц на двери. «Выход куда? – подумал он. – Неужели там где-то есть запасной выход из Города? Впрочем, сначала все равно надо разобраться с вороном…»

Попросив Олакрез проверить, что случилось с домом, Принц направился прямиком к Минус-сердцу. Олакрез поняла, куда он пошел, но ничего не сказала: не хотелось делать стену еще выше.

Я кружу, запрокинув голову, по пустым улицам Города, и ловлю губами редкие капли холодного дождя. Воздух как бутерброд с туманом, влажный и пресный. Небо совсем низкое, а ветер выметает желтые листья из подворотен и сгоняет их на площади: так пастушьи собаки сгоняют в кучу разбредшееся стадо, когда приближается ночь. В домах вокруг – ни огонька. Сизые, как бездомные голуби, тучи клубятся в небе. Я перехожу трамвайные пути, и слышу где-то вдалеке звяканье трамвая. Я думаю, может быть стоит подождать, но трамвай не появляется. Туман по колено. Я выхожу на перекресток, и вдруг замечаю, что держу в руке яйцо, которые мне дала Олакрез. Вокруг очень тихо, так, что слышно, как переключается светофор: внутри него с гулом и хрустом загорается красная лампа. Я чувствую, что этот свет держит меня, и не могу сдвинуться с места. На другой стороне улицы появляется красный человек: он не спеша, но все же очень быстро приближается. Встает напротив меня и просто смотрит. Его лицо загорело до красноты. Густые черные брови обрамляют красивое, властное латиноамериканское лицо с выдающимися скулами. У него большой массивный нос и уши уголками. «Сущий дьявол», думаю я, и с холодеющим сердцем смотрю в другую сторону. Там из поднявшегося до пояса тумана показывается девушка с голубыми глазами. Красивые, тонкие черты лица. Льняные волосы, выцветшие на солнце, стянуты сзади в пучок ярко-зеленой резинкой. Черная кепка. Джинсовая одежда на тонком, но сильном теле. На плече – сумка с надписью «МОЁ LV». Я удивляюсь, как холодно смотрят на меня ее бледно-голубые глаза – хрустальные цветки цвета стали, как будто выжженные солнцем, которое подошло к ней вплотную. Я чувствую, как в яйце, которое я держу на ладони, начинает биться пульс – такой частый, словно какое-то безумное сердце колотится внутри, как будто в надежде разбить себе голову. Но какая голова может быть у сердца? Я чувствую, как пульс сердца внутри яйца бьется в груди красного человека и девушки с холодными глазами.

Я сжимаю в руке яйцо, и оно раздавливается, как гриб-дождевик. В следующий момент я уже сижу на трибуне пустого стадиона. Идет мелкий дождь. Я совершенно один. Тысячи серых пластиковых кресел вокруг меня пусты, и на самом футбольном поле тоже никого нет. Трава на поле сухая, с проплешинами, в которых зияют свинцового цвета лужи. Небо над головой хмурится, клубится грязно-серыми облаками, и сыплет холодные капли, которые так и лезут в глаза, словно мошкара.

Я хочу спрятаться от дождя вниз, в один из темных проходов, через которые зрители попадают на трибуны, и встать под козырек. Но проходя по рядам, я замечаю сверток из коричневатой бумаги. Подойдя ближе, рассматриваю кулек, а потом и беру в руки. Это посылка, завернутая в хрустящую почтовую бумагу и перетянутая крест-накрест тонкой бечевой. На вес тяжелая. Я хочу разорвать веревку, но тонкая пеньковая бечева оказывается очень плотной, и больно врезается в ладони. Мне все же удается ее снять, но тут я внезапно понимаю, что сильно порезался. Руки моментально слипаются от крови, которая капает на землю, и прорастает из нее деревцем с зелеными листьями. Спеша, я разворачиваю сверток. Там лежит топорик. Я срубаю деревце один ударом, из него брызжет зеленая жижа.

Из кастрюли льется какая-то жижа, и капает на огромную, в полкухни, плиту, пригорая. Шипит огонь. Я подхожу ближе. Пар всех пород и мастей бьет в потолок. Теплый свет, словно плавленый сыр. Связки сушеных трав и белье над плитой. Оглушительно звенят крышки кипящих кастрюль. Длинные языки синего пламени вьются между посуды. Что-то парится, жарится, варится, печется, бурлит, истекает горячей пеной на пол, выложенный черными и белыми кафельными плитками. Я подхожу к самой большой кастрюле, и обмотав руку полотенцем, снимаю крышку. Оттуда валит густой пар. Когда он рассевается, я вижу, что воды в кастрюле уже нет: похоже, вся выкипела – и только лежит одинокое белоснежное яйцо. Я беру алюминиевую ложку с дырками и вытаскиваю яйцо. Со звоном закрываю крышку и рассматриваю яйцо, верчу его в руке. С трудом, словно мысли переварены, я понимаю, что с ним что-то не то. Оно живое. В нем бьется пульс, и он становится все сильнее. Я судорожно кручусь по комнате, не понимая, как бы от него избавиться, но тут яйцо лопается как перезревший нарыв, и моему ослепленному горячими брызгами, дрожащему от ужаса и отвращения сознанию предстает жирный паук, который чуть покачиваясь стоит на длинных блестящих лапках у меня на ладони. Я хочу тут же бросить его, но паук быстро пробегает вверх по руке и перебирается мне на спину. Я кричу и пытаюсь его сбросить, но паук цепко держится за одежду. Я верчусь, пытаясь его сбросить, и просыпаюсь, завернутый в простыни так, что не могу освободить руки. Просыпаюсь я в детской кроватке, которая мне тесна: ноги не помещаются, их приходится поджимать, а колени чуть ли не упираются в потолок. На меня краем глаза смотрит Белопрачка, которая что-то трет на стиральной доске, поставленной на скамью. Белые деревенские занавески на окне колышутся от ветра, но все равно очень душно: кухня словно сжимает меня в кулаке. Где-то в одной из комнат огромной коммуналки включен телевизор: оттуда доносятся преувеличенно-веселые, громкие голоса, которых быстро сменяют другие. Как будто кто-то переключает каналы один за другим, и на каждом –т праздничное супершоу. Еще где-то рядом вовсю течет вода – возможно, это так наполняется ванна. Я вылезаю из кроватки и медленно иду на звук журчащей воды по кафельному полу, то и дело натыкаясь на что-то мягкое и безжизненное – на ощупь то ли дохлые крысы, то ли разорванные в клочки куклы, то ли просто скомканное детское белье. Захожу в ванную – душ засунут в унитаз. Достаю его: вода теплая. Залезаю в ванную, погружаю голову в сверкающий дождь, и вдруг слышу какие-то голоса: их доносит ко мне вода, из других комнат и с других этажей. Я слышу вопли, стенания, шизофренические разговоры жильцов, слышу ссору и телевизор, который у всех включен на ту же программу комического супершоу. И вдруг телевизор выключают.

– Ну, вот и пришли, – пробормотал Пролдж, вставляя дверную ручку, которую он достал из кармана, в заросшую раскидистой плесенью дверь.

– А не проще закрывать дверь ключом? – спросила Олакрез.

– Проще, – кивнул Пролдж. – Но надежнее – ручку с собой уносить. Тогда уж точно не откроют: некуда даже отмычку вставить. Когда был помоложе, вообще носил дверь с собой…

Они вошли в совершенно темное, неуютное помещение, которое сразу показалось Принцу огромным: по запаху. В нос им ударил сырой, землистый воздух пещеры.

– Ого! – сказал Принц, и эхо поддержало: – Ого, ого!

Глаза немного привыкли к полумраку. Принц успел заметить целую стаю крылатых крыс, которая сорвалась со своих насестов и, пролетев под высоким сводом, исчезла в дальнем конце тоннеля.

– Вы один здесь живете? – удивился Принц.

– Нет, с женой. А вообще, это общежитие, – отозвался Пролдж. – Но мы можем говорить совершенно свободно: соседи пошли в консерваторию, на «Явление пса». Заночуют, вероятно, под забором.

Они прошли вглубь пещеры. Здесь было еще холоднее – совсем, как в топке паровоза, который застыл на запасном пути. В топке, в которой бледные черви давно разделили между собой последний промозглый уголек.

Пролдж нащупал свисающий с потолка патрон и вкрутил в него лампочку, которую вытащил из другого кармана.
Лампочка зажглась. В узком желтом конусе света под лампой в красном абажуре стояла женщина одутловатого вида: крашеная блондинка в очках и короткой пластиковой юбке. Ее груди грустно смотрели вниз. Она была такой бледной, словно полжизни провела в темноте.

– Моя жена, Фыва, – отрекомендовал Пролдж блондинку.

Принц раскрыл рот, чтобы представиться, но Пролдж его опередил.

– Маньяки с Цветной стороны, – махнул он на них с Олакрез рукой.

Олакрез обворожительно улыбнулась.

Фыва раскрыла, было, рот: то ли от удивления, то ли от ужаса – но поймав взгляд Пролджа, закрыла его так быстро, словно туда залетела вкусная жирная муха.

– Проходите, пожалуйста, – промямлила она бесцветным голосом.

Они зашли в кухню, которая была совмещена с прихожей и ванной. Холодильник марки «13 вольт» с плазменной панелью показывал частное объявление: «Продаю щенков немецкой овчарки», и телефон.

– У нас кабельный канал, – пояснил Пролдж. – Садитесь уж, заговорщики!

Они сели за стол, покрытый газетами вместо скатерти. В тексте было множество пометок, подчеркиваний, исправлений и жирных пятен – словно скатерть читали уже не первый год. «Интеллигенты», – подумала со смешанным чувством Олакрез.

– Как мне добраться до Ворона? – напрямик спросил Принц.

– А у вас, простите, в квартире нет жучков? – перебила его Олакрез.

При этих словах Фыва упала в обморок. С ее ноги слетел клетчатый тапок.

Пролдж невозмутимо сгреб ее в охапку, оттащил к раковине и подставил ей голову под холодную воду. Олакрез взволнованно вскочила с места.

– Не беспокойтесь, это не первый раз уже, – успокоил ее Пролдж. – Просто у нас тут с жучками целая история вышла. Я ведь раньше в Минус-сердце работал…

Пролдж кивнул на вопрошающий взгляд Принца. – Да-да! В том самом. Так вот, мне по долгу службы полагались в квартиру жучки. А соседи, Подколодные, как назло, такие неряхи! Вечно у них крошки валяются на полу. Ну, и расплодились они…

– Сильно? – участливо спросила Олакрез.

– Сильнее не бывает, – уныло проговорил Пролдж. Фыва под краном зафыркала, и он ее выпустил. – Сильнее не бывает. Садишься на кресло – а кресло как провалится! Ложишься в кровать – а утром, глядишь, полкровати провалилось. Всю мебель сожрали! И даже нашу любимую Дианку. Ну, я тогда уже сказал, что этим дело не кончится. А когда у соседей пропал грудной ребенок-

Фыва всхрапнула всем телом и принялась пить воду горстями.

– Тогда уже я, конечно, пошел жаловаться, – продолжил Пролдж. – Жучков сняли, только и меня сняли с должности. «Не справился со служебным положением», – так мне записали в трудовую, – фыркнул он. – Ну, да ничего, я сам начал подрабатывать.

– А как, если не секрет? – поинтересовался Принц.

– Двумя путями. Для души – на снегу картины вытаптывал.

– Хорошие картины, – неожиданно громко поддержала Фыва, оторвавшись от раковины. По ее щекам текла синяя тушь, отчего она стала похожа на Пьеро, и непонятно было, плачет она или просто лицо мокрое.

– Хорошие, – подтвердил без ложной скромности Пролдж. – Меня даже один раз перед комической передачей по телевизору показали.

– А где они сейчас? – спросила Олакрез. – Можно посмотреть?

– Иных уж нет, а те – далече, – процитировал Пролдж. – Понимаете ли… Некоторые, вон, живут как Вовка Подколодный, – мрачно, с внутренним надрывом отозвался Пролдж и махнул рукой, – текут себе, как говорится, под стоячий камень. Стиральные машины немецкие покупают.

Фыва энергично закивала.

– Но я не из таких, – закончил свою мысль Пролдж. – Я живу не напряжением в 220 вольт. Не 1.000 оборотов в секунду! Не загрузкой в 5 кэгэ! Я живу напряжением всех душевных сил, ведь я человек образованный. «Диалоги» Платона читал, «Антонимы» Антония, «Сокращения» Сократа…

– Он сразу свои картины затаптывал, – пояснила Фыва. Она поставила на плиту плутониевый чайник «Конверсия-238».

– Чтобы другим не довелось, – пояснил Пролдж. – Жалким, серым людям…

Принц поглядел на него с грустью. Олакрез пронзительно смотрела на Фыву.

– А чтобы совсем не уйти в эмпиреи, параллельно мастерил детские головоломки, – пробормотал Пролдж.

– Такие, знаете, шлемы, чтобы стискивать голову, – начала Фыва, но поймав взгляд Пролджа, замолкла.

На плите закипел, засвистел и начал вращаться на своей подставке чайник. Фыва скорей схватила свинцовое полотенце и сняла его.

– А что будет, если не снять? – полюбопытствовала Олакрез.

Фыва и Пролдж переглянулись.

– Прожжет плиту, наверное, и провалится в тар-тарары, – ухмыльнулся Пролдж.

– Это где? – не понял Принц.

– Под котельной. Там татары работают, – без особой уверенности ответила Фыва.

Она открыла холодильник и достала оттуда четыре глаза размером с куриное яйцо. Потом вытащила алюминиевую вилку из горшка с пальмой (из открывшейся дыры немедленно высунулся красный червяк), и принялась разбивать глаза в сковородку. Потом взяла с тумбочки толстую книгу и стала что-то в ней искать.

– Жена у меня выдумщица, – не то издевательски, не то с гордостью ухмыльнулся Пролдж, – глазунью и то без поваренной книги сделать не может.

– А что, помогает? – участливо спросила Олакрез у Фывы.

Фыва обернулась, поймала ее взгляд и лучисто засмеялась. – Если книга хорошо поварена, еще как!

– А у тебя хорошая книга? – поддержала тему Олакрез.

– Еще бы! – улыбнулась Фыва. – Кило шестьсот весит!

Разговор иссяк. Глаза бешено вращались и аппетитно скворчали на сковородке.

Фыва собрала очистки с глаз и бросила под раковину. Оттуда раздалось животное чавкание и сытная отрыжка.

Олакрез прямо подскочила. – Кто там у вас?

– Сухопутные свинки, – отозвался Пролдж, закуривая папиросу.

– Желаете? – Он предложил Принцу портсигар. – Настоящий папирус, египетские!

– Я не курю, спасибо, – отозвался Принц.

– Сухопутная свинка, – продолжил Пролдж голосом любимого телеведущего. – Мелкая тварь дрожащая с гладенькой мокрой кожицей. Достигая половой зрелости, обзаводится меховой шубкой. Чем симпатичней свинка, тем легче ей обзавестись шубкой, таков закон природы. Некоторые особи так до самой смерти и не могут позволить себе шубку, а другие живут очень весело, меняя по несколько шубок каждый год.

– Они едят отходы? – спросил Принц.

– Да, пожалуй, не только отходы. Все, что им ни дают, – выпустил дым Пролдж. – Практически, ВСЕ. Мы когда здесь ремонт делали, они тридцать мешков строительного мусора аннигилировали. И знаете, ничего, только черными пятнами пошли… Так вот, я теперь даже думаю – так сказать, post scriptum, что, может, это соседского ребенка не жуки мои сгрызли, а соседи сами же, твари подколодные, свинкам подсунули…

Тут он заметил, как жалобно сморщилось лицо Фывы, и посмешил сменить тему.

– А вот вы спрашивали, как это Цветной Город стал Серым. Позвольте, я вам кое-что покажу.

Они пошли в кабинет Пролджа. Тут и там валялись модели головоломок с кожаными ремнями и решетками для лица. Олакрез тревожно сжала руку Принца.

Пролдж привлек их внимание, показав на большой черный шар на подставке. – Как вы думаете, что это?

Принц подошел и дотронулся до шара. Тот слегка повернулся на своей оси. На обратной стороне мигала маленькая бесцветная лампочка.

– Глобус? – догадался Принц.

– Правильно! – похвалил Пролдж. – Схватываете логику серых людей? Это модель мира. Вокруг – чернота, ночь, а вот здесь – островок сумерек, Серый город. Единственное белое пятно на всем Черном шаре! Сюда слетаются грозы, которые прошли стороной, и непредотвратимые последствия невыполненных угроз; птицы, которые бегают на четырех лапах и слова на букву «Ы»…

– Тупо-графическая аномалия, – отрезала Олакрез.

Пролдж вежливо промолчал.

После ужина хозяева постелили гостям и сами улеглись – валетом, голова к ногам. Принц поразился их мужеству и супружеской самоотверженности: невыносимый запах натруженных за день ног повис в кухне, словно сигаретный дым. «Вот что называется «супружеским долгом» – в полудреме прошептала Олакрез Принцу на ухо».

Пролдж, кажется, услышал ее замечание и, прокашлявшись, предупредил:

– Не ходите только ночью на улицу, воздухом дышать.

– Ночью по улице ходят дикие голоса, – сонно поддакнула Фыва.

Принц обнял уже обмякшую Олакрез и погрузился в тяжелый, душный сон со странными сновидениями.

Они проходили мимо странного дома: высокие беломраморные лестницы закутаны снегом, фасад целиком из сухого льда. В слюдяных окнах виднелась пышная мебель в чехлах из роскошных сугробов.

– Какой странный дом, – прокомментировала Олакрез.

– Дом богача, – отозвался Пролдж. – Бывшего местного авторитета в сфере быстрозамороженных овощей.

– Почему бывшего? – поинтересовался Принц.

– Потому что его больше нет. Спит в земле сырой. Вернее, НА земле. Завещал похоронить себя в большущем сугробе, вместо гроба.

– Все правильно, – задумчиво проговорила Олакрез. – Настоящие богачи давно мертвы, а деньгами распоряжаются наследники, которые живут теперь в других домах.

– Этот дом – вывеска, дань престижу, – кивнул Пролдж. – Вроде мавзолея. Чем богаче Город, тем больше пустых домов.

– А как так получилось, что Цветной Город стал Серым? – не выдержал Принц.

Пролдж нервно оглянулся. На них никто не обращал внимания. На этой модной улице прохожие смотрели только, у кого целлофановая одежда новее и чище.

– Этот вопрос надо бы задать Ворону, – отозвался Пролдж. – Но я думаю так, что просто настала ночь. А ночью ведь все кошки серы.

– И люди тоже, – кивнула Олакрез.

– И люди, – подтвердил Пролдж. – Людям выпустили кровь, вот они и посерели.

– Куда выпустили? – не понял Принц.

– Ой, смотрите! Я знаю, чей это дом! – вскрикнула Олакрез. – Здесь живет один мой знакомый! Сейчас, минуточку. Я попробую зайти.

Пролдж усмехнулся. Принц сказал: «Мы рядом, если что».

Олакрез поднялась по широким ступеням и позвонила. Дверь была тяжелой, окованной в литье. Она позвонила. В доме раздался холодный треск, словно ломались кости.

Прошло, наверное, две минуты. Олакрез позвонила еще и еще. Потом послышалось клацание отпираемых замков, и дверь немного растворилась. На пороге стоял человек с волчьей головой. Между челюстей у него свисал ярко-красный тряпичный язык. Громадные стеклянные глаза смотрели прямо на нее.

Олакрез просто остолбенела, а Принц даже рот открыл. Пролдж стоял как стоял, руки в карманах.

– Я, наверное, ошиблась адресом, – наконец, пролепетала Олакрез, и попятилась вниз по ступенькам.

Человек с волчьей головой оскалился, злобно гавкнул и с такой силой захлопнул дверь, что от нее отлетела кованая завитушка.

Олакрез, побледнев, с непреходящим ужасом смотрела перед собой. Ей казалось, что дверь вот-вот опять растворится, и волк набросится на нее, жадно разрывая клыками плоть.

Принц потянул ее сзади: «Пойдем, пойдем».

Олакрез не протестовала, когда они с Пролджем взяли ее под руки и потихоньку повели вниз по улице.

Принц и старик протиснулись через толпу и, наконец, увидели то, что привлекло столько народа. На фонарном столбе был подвешен за ноги человек, замотанный в кокон из целлофана. На нем висела фанерная табличка «НЕ справлялся».

Принц даже не знал, что сказать, и тут вдруг на него налетела какая-то женщина. «Ой!» сказал он недовольно, и внезапно оказался лицом к лицу с Олакрез. Она шла, не разбирая дороги, и в итоге наступила Принцу на ногу.

– Олакрез, ты? – радостно вскрикнул Принц. Она молча обняла его.

Старик улыбнулся. – Позвольте представиться, – Пролдж. И приподнял свою целлофановую кепку в полушутливом, полугалантном приветствии. Принц сообразил, что он даже не спросил у старика его имени.

Олакрез кивнула.

– Встреча друзей… Что может быть прекраснее? Даже под виселицей, – прокомментировал Пролдж с тонкой улыбкой. – Это надо отметить. Пойдем ко мне? Посмотрите, как живут местные.

Олакрез вздрогнула и быстро посмотрела на Принца.

– Это ничего, – сказал Принц. – Пролдж – за нас.

– Я видел, что они сделали с вашим домом, – сообщил Пролдж. – Это ведь у вас последних были окна? Подвальный этаж, перед входом толстое дерево?

– Да, а что, он так бросался в глаза? – удивился Принц. – Откуда вы знали, что это наш дом?

– Они закачали туда темноту. – Сочувственно покачал головой Пролдж. – Подогнали машину, присоединили рукав к окну и закачали. До отказа. Так, что стены вспучились. Теперь там темно, как в шкафу.

Они оглянулись на виселицу.

– С чего начинается Город? – продекламировала Олакрез. – Конечно, с большой буквы «Г».