На следующий день после необыкновенно суровой бури, которая разогнала всех по домам, привычная для Цветного Города мягкая майская погода внезапно прекратилась – словно выключили свет.

Из закулисных глубин надвинулись на жителей странные декорации: холодные, блеклые ветра вороненой зимы, которых давно уже здесь не видели, с незапамятных времен. Казалось, чья-то рука бросила их, как зловонные коренья, в колдовской котел потемневшего неба. Глухо грянул гром. Воздух потемнел и пустил пар. Небеса загустели, разбухли, повисли, обложили город манной кашей липкого снега, и застыли ледяной аркой – до весны, которая казалась теперь не более чем чахоточным сном.

Первый ветер зимы, грязно-серый, как волосы пьяной старухи, прилетел из-за Бесхребетных гор на костлявых крыльях промозглого утра, и растянул над Городом рваную скатерть тумана. А потом улегся во всю длину небесного стола, вперил в Город невидящий взгляд закатившихся глаз, и застыл. Только серые тучи, словно тяжелые сны, быстро проплывали по его бледному лбу, с которого падали мелкие капли холодного пота.

С Безбрежного моря подуло тяжелым зловонием тухлой рыбы – это поднялось из глубин мертвое, распухшее морское чудище – зловещий спящий корабль. Листья благоуханных городских деревьев зашелестели, словно отзываясь на его призрачный, как звон костяных колокольчиков, зов, и внезапно пожелтели – впервые на памяти горожан. Пожелтели, и сразу стали облетать.

Нечастые прохожие, спешившие по своим делам, замечая эти зловещие перемены, один за другим тревожно замирали посреди улицы, принюхиваясь, прислушиваясь и переглядываясь с одним безмолвным вопросом, обветрившим губы, как мороз: «Что это?»

Со стороны Дремотного леса, повернувшегося колючей хвойной стороной, на Одинокую дорогу вылез, ломая деревья, колкий, как колотый лед, ледяной ветер. Обжигая листья и лица горожан лихорадящим дыханием бескрайних полей Холодного края, что на краю Серого города, пришел – и покатился по улицам, вырастая, как снежный ком.

Прижавшись к стене Часовни точного времени, где его застала эта напасть, Барсук оглядывался по сторонам, не понимая, что происходит.

Меж застывших фигур прохожих клубился, сгущаясь, холодный туман. Листья со стремительно облетевших деревьев валялись неряшливыми грязно-серыми кучами посреди улицы, буквально запрудив ее и не давая пройти. Самого Барсука тут же занесло ими по колено. Вдруг у него в голове мелькнула холодной колкой искоркой догадка – и уже одно то, как она непрошено появилась в его собственной голове, показалось Барсуку чужеродным. С тягостным предчувствием он опустился на колени в кучу опавших листьев и стал их разглядывать.

«Вот этот большой пятипалый листок уже успел посереть, свернуться и засохнуть, и даже покрыться легким инеем», – подумал Барсук, хотя думать не хотелось: было слишком холодно, вместо этого очень хотелось спать. С трудом шевеля озябшими пальцами, Барсук взял лист в руку и развернул.

Это был не листок, а скомканный газетный лист. Бумага была серой и рыхлой, с пятнами черной типографской краски, на которой отпечатались чьи-то пальцы. На странице, словно заголовок газетной статьи, было набрано крупными заглавными буквами только одно слово: «БЕГИТЕ». Барсук поднял еще один листок, развернул: «БЕГИТЕ». Еще один, еще, еще. «БЕГИТЕ», «БЕГИТЕ», «БЕГИТЕ». На всех листьях было одно и то же. «Это не листья, — окончательно сформировалась в голове Барсука догадка, – это листовки».

Все еще стоя на коленях, онемев, Барсук поднял глаза. Его обступила стена влажного холода. Туман сгустился так, что вытянув руку, нельзя было увидеть кончики пальцев. И тут из его груди, пронзив горло болью, вырвался кашель, или крик. Хриплый и бесформенный, он походил больше всего на воронье карканье. Барсук сам не ожидал от себя такого звука – словно кто-то другой, ворон, прокаркал из его рта.

И тут он услышал рядом такой же каркающий крик. Потом еще и еще. Через минуту вся улица, запруженная прохожими и занесенная листьями, неудержимо пронзительно каркала.

Барсук вскочил на ноги, внезапно, как змеей, ужаленный ужасом. У него задрожали колени. С трудом превозмогая рвущееся из груди клокочущее карканье – «уж лучше молчать», пронеслось у него в голове – Барсук пошел прочь, но тут же, через несколько шагов, не выдержал, и побежал, тут же сбив с ног попавшегося ему на пути горожанина. Барсук попытался пробормотать извинение, но спохватился: как бы не каркнуть! – и только махнув рукой, побежал дальше. Прохожий закричал ему вслед каркающим голосом, и Барсук сказал себе – не останавливаться.

То и дело натыкаясь в тумане, густом, как сквашенное молоко, на прохожих, которые кричали «ГРА!» «ГРА!» (Барсук назвал их про себя «граждане»), раздавая с разбегу головокружительные тычки и сполна получая сдачи, Барсук бежал, падал, вставал и снова бежал, отчаянно размахивая руками и попадая кому-то по лицу, в обезумевшей толпе, ревевшей, как река, ослепленная безумием половодья.

Зажимая разбитый нос, из которого хлестало что-то черное, как типографская краска, Барсук бежал и бежал по улицам Цветного Города, который теперь стал Серым.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Дождь лил как из ведра, а гулкое сизое небо казалось его жестяным днищем.

Когда за поворотом дороги показалось желтое светящееся окошко первого дома в Городе, на нас уже давно не было сухого и теплого места – как на рыбах, прятавшихся в глубокой воде у причала. У меня в животе появилось ощущение, словно даже туда, как в сыроежку во время дождя, набралась вода, и там теперь плавают сухие листья и еловые иголки.

Я посмотрел на Олакрез: идет рядом, вялая. Я дружески толкнул ее в бок локтем, и она ответила мне вялой подножкой. Ее выцветшая улыбка, казалось, облупилась от дождя. Из-под растрепавшей, мокрой копны льняных волос на меня взглянули усталые глаза нелюбимой куклы, которую забросили на темный чердак.

– Мы почти пришли, – говорю. – Ты как?

– Я все смотрю на эти пузыри, и мне становится грустно, – она показала на лужи, в которые хлестал дождь. – Кажется, будто это червячки в земле, захлебываются, тонут… – Она быстро взглянула на меня исподлобья. – Понимаешь? Я сама знаю, что это глупости, но все равно, так грустно почему-то…

– Хм, – только и нашелся ответить я.

Заржавевший козырек закрывал от дождя каменное крыльцо, рядом с которым светилось полукруглое окошко. Через стекло на меня, сверкая глазами, смотрел толстый черный кот с круглыми серыми глазами.

– Котельная, – подумал я про себя.

Мне сразу захотелось туда, в тепло, чтобы смотреть на весь промокший мир с той стороны, как сероглазый незнакомец, которая не сводил с нас немигающего взгляда.

Когда я постучал в третий раз, уже совсем настойчиво, в двери открылось небольшое окошко, забранное толстыми железными прутьями. Оттуда пахнуло теплой, спертой тьмой. Ничего не было видно. Через секунду окошко снова захлопнулось. Нас не собирались впускать.

– Придется идти в «Лос Дос», – сказал я Олакрез.

Она кивнула. – Я так и знала. Они здесь. Надеюсь только, с нашими все нормально.

«Наши», – подумал я. – Это в смысле, Барсук. ТЧ то так и остался в Сером городе, откачивать срезанного с веревки поэта. Барсук. А может, он уже и не «наш» вовсе».

– Как синеет небо! Как зеленеет трава! – восклицал черный Кроль, радостно подпрыгивая.

Его королевская корона висела на терновом кусте и весело поблескивала крупными брильянтами.

– Ну и как же? – с сомнением поинтересовалась Олакрез.

Кроль на секунду задумался, а потом, ни слова ни говоря, продолжил свой первобытный танец. От его топота поднялась пыль, и Олакрез стала чихать.

Рассказывают, что проведя ночь под сенью платана, нужно обязательно оставить между корней плату: немного денег, или еду, или книгу, или хотя бы платок. Это называется положенной платой. Рассказывают, что пренебрегающие этим правилом сами превращаются в платаны – на следующую ночь, во время сна.

Когда ТЧ открыл дверь в комнату Рифмоплета, тот уже стоял на стуле. На его шее была веревка, привязанная к люстре.

– Пожалуйста, не мешайте мне, – попросил он. – Иногда нужно, как по телевизору, «просто сделать это».

Собравшиеся внимали.

– Я анонимный поэт-алкоголик, – продолжил Рифмоплет, – у меня рак бессонницы.

ТЧ поудобнее перехватил за спиной нож, который он взял со стола в зале.

– Когда стихотворение жизни рассказано, – продолжил поэт, – надо лишь подобрать одну последнюю рифму. Как ключ в венке сонетов. Подвести черту.

Принцу в голову пришла неожиданная идея. Он полез в свою сумку и достал флакончик с жидким временем, который ему подарила горбунья в «Лос Дос».

Мальчик демонстративно покрутил его в руках, посмотрел на просвет, потом отвинтил колпачок и понюхал. – М-м-м… Волшебный букет!

– Что это? – спросил Рифмоплет. Под глазами у него затаились темные круги.

– Жидкое время. – ТЧ причмокнул с видом знатока. – Сам таким баловался раньше. Сладкая штука. Сахарная пудра по сравнению с ней просто соль.

– Здесь концентрат счастливейшего времени в судьбе одной молодой особы, – сообщил Принц. – День ее свадьбы.

– Если это не поможет, то не стоило и пытаться, – подытожила Олакрез.

– Уговорили. Давайте, – согласился поэт. Он выхватил пузырек из рук Принца и выпил залпом, как одеколон.

В воздух, словно детский смех, прыснул солнечный, весенний аромат. Все зашмыгали носами. Комната словно налилась красками, а Олакрез даже зажмурилась. Каждый, кроме поэта, немного пожалел, что не выпил пузырек сам.

А Рифмоплета то сплетало, то расплетало в пароксизме запредельного блаженства. Его бледное изможденное лицо искажала то гримаса ужаса, то беззвучный вопль тотального восхищения, словно ему ввели комбинированную вакцину от скуки.

Это блестящее лезвие бритвы, которое разделило мир пополам! Он бежал по нему босыми ногами, как по утренней серебряной росе. Тонкий, сверкающий аркан жидкого времени как на водных лыжах нес его над гранью добра и зла, и поэт летел: одна нога здесь, другая там, в ужасе даже не помышляя остановиться.

Но наконец, гребень волны миновал. Медленно, как лепесток розы из окна, с головы поэта упал серебряный волос. По его щеке прокатилась крупная слеза. Рифмоплет посмотрел на людей сквозь слезную дымку, словно из окна тронувшегося поезда: отрешенно, отчаянно, окончательно.

– Неужели не сладко?! – вскричала Олакрез.

– Еще как, – с неизбывной тоской в голосе отозвался Рифмоплет. – Жизнь, стремительная, как смерть. Красота, неумолимая как вечность. Я бы не смог передать это стихами, я бы не смог… Даже если бы прожил еще десять жизней.

В комнате, как веревка, свисающая с люстры, повисла безжизненная тишина.

– Уходите, – сказал, наконец, поэт. – Оставьте меня все.

– Будете вешаться? – резюмировала Олакрез.

Рифмоплет кивнул, – Непременно.

– Но почему? – изумился Принц.

– Поэт – ничто без своей бессонницы, – покачал головой Рифмоплет.

– Неужели это ТЧ? – воскликнула Олакрез. – Точно, он!

– Где, где? – не увидел Принц.

– Да вот же, в шутовском наряде, – Олакрез показала на шута, который раздавал фантики от конфет.

– ТЧ! – вскричал Принц и положил джокеру руку на плечо. Тот обернулся.

– Ой, ребята! – Это действительно был он. – Какими ветрами в Сладком городе?

– Штормовыми. Мы через Дремотный лес, от Деда, – отозвалась Олакрез.

– А, ясно. – ТЧ посерьезнел. – Буря, ага. Я ее тоже не застал. Здесь только битый шоколад с неба сыпался, но народ притих – с непривычки. Я по пустыне бродил, с бредоделами, ну, заглянули сюда – и, в общем, Кроль предложил мне быть своим новым негласным глашатаем. По особым поручениям. Не знаю еще, соглашусь ли. Уж очень он приторный, Кроль. Хотя и душка.

– Понятно. А что за бумажки ты раздаешь? – поинтересовался Принц.

– А, кстати! Это приглашения, – ТЧ оглянулся вокруг. – Пожалуй, я тут закончил. Пойдемте, что ли? Поедим нахаляву. Кроль приглашает всех желающих на свой ежедневный Рояль-Десерт.

– А что это будет, концерт? – не поняла Олакрез.

– Нет, просто сладостей поесть вместе с ним. Кролю одному скучно, он такой общительный! Поэтому и королем стал, – шепотом добавил ТЧ. – Ну, пошли, а то без нас все самое вкусное съедят.

Они вошли в шатер, сплетенный из длинных полосок сушеной дыни.

– Ого! Кто это? – спросил Принц. – Кроль? – Он никак не мог рассмотреть очередного гостя, который пожаловал на Рояль-Десерт. Гости обходили его стороной, так он весь светился и сиял. Как ни прищуривайся, а без черных очков на него было совершенно невозможно смотреть, а черные очки были только у солдат королевской свиты, которые стояли у входа со спелыми гранатометами в руках и засахаренными лимонками на поясе и выдували пузыри из жевательной резинки.

ТЧ вытащил из кармана точно такие же очки, и напялил на свой длинный нос.

– Хм. Ну, если очки мне не изменяют, это сам Бог всходов и восходов, со своей блестящей свитой.

– А что он здесь делает? – удивилась Олакрез.

– А они с Кролем считай родственники. Давным-давно участвовали вместе в какой-то братоубийственной заварушке, – отозвался ТЧ. – Крема вместе хлебнули, в общем. Ну, с тех пор и подружились, не разлей компот. Как братья стали.

– А за ним? В фиолетовых одеждах? Похожи на него, как две стороны сахарного кубика! – Принц пытался смотреть, прикрывая глаза ладонью.

– Хм, это, кажется, три его двойника… Или два тройника, отсюда не разобрать! Молниеносные королевские аватары…

Тут ТЧ, наконец, догадался передать очки Принцу, но рассмотреть гостя им так и не дали: оглушительно разорвалась хлопушка, и на гостей посыпали мелкие конфеты, а потом раздались звуки черного джаза с молоком, и сладкоголосое пение саксофонистов из оркестровой ямы. Самые впечатлительные гости похватали яства со стола и поспешили улизнуть с мероприятия. А музыка продолжалась. Публике дали немного потомиться, а потом над залом прокатился сочный володарский голос заслуженного королевского Глашатая:

– Дамы и господа, Его Множественная Преувеличенность… Мар-ме-ладный коро-о-оль!! – Кхе, кхе. – То есть, простите, Граф! – Черный Кроль ткнул Глашатая локтем в бок: оговорка ему не понравилась. Впрочем, Глашатай был уже таким заслуженным, почти до дыр, что его и пихнуть толком невозможно было.

В зале раздались громкие хлопки, крики, зевки, чей-то простуженный кашель и дикий утробный рык: одна из придворных дам, отличавшихся редкой полнотой, наступила на ногу своему ручному шоколадному медведю.

– А что, – спросила Олакрез, разглядывая густо напудренное сахаром лицо мармеладного вельможи, который с удивительной ловкостью раскланивался перед присутствующими, – этот по-настоящему сделан из мармелада?

– Нет, из орехового рахат-лукума, – отозвался ТЧ. – Ты же не думаешь, что, скажем, нефтяные короли сделаны из нефти?

– Нет.

– Зато могу поспорить, уверена, что они такие же черные и скользкие, как то, на чем они наживаются?

В этот момент оркестр грянул туш, и ответ Олакрез потонул в кувшине вишневого компота, который она держала обеими руками. Кроль сделал ТЧ знак подойти, и стал что-то взволнованно шептать ему на ухо.

– Его Ароматнейшая Нашпигованность, кхе-кхе, маркиз Колбас и Компания! – наполнило залу до краев новое объявление оглашенного Глашатая.

ТЧ опять подошел к детям и, решительно взяв их за руки, потащил через брызжущую шоколадным топпингом толпу мороженых придворных, которые едва дышали: так сильно были надушены ароматизаторами. – Остальные все выскочки с окраин, тут смотреть нечего. К тому же, у меня особое поручение от Кроля. Может, вы мне поможете… Королевский рифмоплет собрался вешаться на веревке собственного плетения.

Девочка с двумя косичками уже давно разглядывала Принца с Олакрез. Ела мороженое и заодно изучала их с ног до головы. Расправившись со своим лакомством, она как бы невзначай произнесла, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Эти стены сложены из молочных зубов дракона.

– Да ну? – обернулась к ней Олакрез.

– Ага. Это был каменнозубый дракон. Ну, как саблезубый тигр или бумажнокрылый змей.

– Понятно, – отозвалась Олакрез, хотя она была не уверена, что видела всех этих животных.

– Что-то не похожи эти зубы на молочные, – с сомнением проговорил Принц. Ему сначала показалось, что девочка выдумывает, – они же совсем черные, сама посмотри!

Девочка фыркнула.

– Ты что, думаешь, я вру?

– Нет, нет – улыбнулся он. – Я вообще ничего не думаю.

– Драконы очень любят сладкое, – девочка с сожалением посмотрела на остатки мороженого: у нее в руке оставался самый кончик вафельного рожка – и не церемонясь бросила на землю. Тут же подлетела толстая белая чайка и, подцепив рожок на ходу, не торопясь проследовала дальше.

– А от сладкого сами знаете. Зубы чернеют, болят и выпадают. Эти вот – из которых стена сложена – как раз такие, кариесные. Но они все равно прочнее любого другого камня, и вообще чего бы то ни было во всей округе! Прочнее жженого сахара шпилей Большого Королевского Ароматизатора и даже стен неприступного Арсенала специй.

– А стены Арсенала из чего сложены? – поинтересовался Принц.

– Из печенья двухлетней выдержки.

– И что, — спросила Олакрез – у дракона выпало так много зубов?

Стена казалось, поднималась до неба, и опоясывала весь Сладкий Город.

– Драконы сбрасывают зубы каждый год. У них зубы во рту перегреваются: оближет дракон зубы огненным языком – и все, считай несколько зубов почернело. Впрочем, вы это, наверное, и так знаете, – продолжила девочка, рассматривая путешественником еще пристальнее, чем раньше, – А этот был особенно зубастым. Так что ничего удивительного. Когда дракон прилетел в наш город, старый Кроль предложил ему сделку.

– Король? Сделку? – спросила Олакрез.

– Сделку, сделку. Нашего короля зовут Кроль. Он очень уважаемый черный кролик. Надеюсь, вы не из противников домашних животных?

– Нет, – ну что ты. – поспешил уверить ее Принц. – Мы сами любим животных. Кошек, например. Олакрез закивала.

Девочка с сомнением посмотрела на детей, и продолжила.

– Кроль предложил дракону пожить у нас. Зверюга мог есть сладостей столько, сколько хотел. А хотел он, надо сказать, столько, что и мне не нахотеть. Каждый день лучшие королевские повара пекли ему пироги, варили малиновое варенье и делали лучшее во всем свете мороженое.

– Так уж прям и лучшее? – засомневалась Олакрез.

– Самое лучшее, – очень серьезно подтвердила девочка. – А за это дракон отдавал Кролю все свои молочные зубы, которые у него выпадали. Так и получилась стена вокруг Города.

– А почему дракон улетел через пять лет? – спросил Принц. – Король его отпустил?

– Хм, – девочка состроила гримасу. – Попробовал бы он его не отпустить… Нет, вы все-таки не знаете, как себя ведут драконы. – Она чуть задумалась, потом улыбнулась во весь рот. – Нет, Кроль его не отпустил. Просто как-то раз яблочные пироги, которые дракон захотел на второй полдник, оказались сыроваты.

– А когда это – второй полдник? – не удержалась спросить Олакрез.

– На второй час после полудня, конечно. Так вот, отказавшись от непропеченных пирогов, дракон съел всех поваров до единого.

– Даже тех, которые делали мороженое? – спросил Принц.

– Да, – подтвердила девочка. – И тех, которые варили варенье. Когда дракон прикончил последнего жареного повара, он рассудил, что таких вкусных пирогов и такого душистого варенья ему больше не видать, а уж про мороженое, которое лучше пустынные повара делали из молодого света и ванильной пурги, а потом покрывали прозрачной морской глазурью ему вообще лучше забыть – остальные-то повара тем и в подметки не годились… И тогда он улетел, – закончила она свой рассказ. – Но зубов для стены тогда уже набралось достаточно.

– Ага. Понятно – сказала Олакрез. – А почему ты сказала «пустынные повара»? Их что, из пустыни выписывают?

Девочка расхохоталась не слишком приятным смехом.

– Ну и глупенькие вы все-таки, чужестранцы! Никто их ни откуда не выписывал – они же не больные! Их выписали прямо здесь – на что еще годны королевские живописцы, как не выписывать все, что угодно Его сладчайшему величеству? Ха-ха-ха…

Принц и Олакрез ждали, пока она досмеется до конца. Досмеявшись, маленькая горожанка пояснила:

– Шучу. Нет, просто по пустыне вокруг Города в поисках новых рецептов сладостей и просто сладкой жизни шатаются вольные бредоделы – бродячие кондитеры, а по совместительству философы-отшельники, астрономы-сказочники, физики-ядерщики, охотники-собиратели и прочая. Ходят-бродят туда-сюда, капканы ставят на миражи…

– И что, попадаются? – скептически спросил Принц.

– А как же? У нас даже кафе «Мираж» есть – в нем только миражи и подают. Его, правда, не каждый день видно… Так вот, в общем бродят эти бродяги и занимаются бредом – потому их и называют бредоделами. Считается, что этот сброд – лучшие сладких дел мастера по эту сторону Млечного пути. Иногда они забредают и сюда.

– На заработки? – спросил Принц.

– Нет, чтобы попасть на второй полдник дракону, – фыркнула девочка и, глядя ему в глаза, снова засмеялась своим почему-то совсем не сладким смехом.

Тут путешественники заметили, что уже стоят перед самой палаткой мороженщика.

Девочка с косичками, не обращая больше внимания на наших путешественников, вступила с продавцом в горячий спор о сроке годности мороженого «Сон ванильного мамонтенка». Олакрез с облегчением вздохнула: больше не придется терпеть несносное фырканье этой заносчивой сладкоежки, которая непонятно каким образом сразу раскусила, что они здесь чужаки.

Принц заметил, что надувной слон, нависающий над палаткой вместе со своим рожком, внимательно смотрит на него своим блестящим круглым глазом.

– Пойдем, поищем все-таки, где перекусить, – предложил мальчик. – А то у меня от этой юмористки уже изжога началась.

Олакрез проснулась ночью от того, что на крышу падали печеные яблоки. Она подошла к окну: шел теплый, сладкий дождь гречишного меду. В соседнем доме горело одно окно, застекленное красным мармеладом.

Утром Олакрез открыла ставни, украшенные вычурной резьбой по горькому шоколаду, и деревце ванили доверчиво протянуло ей ветку. Глазурованное небо было ясным, солнце отбрасывало оранжевые блики с канала яблочного лимонада, и слепило глаза.

– Пойдем гулять! – вскричала она. Принц, который делал вид, что спит, а сам потихоньку жевал одеяло из суфле, моментально вскочил.

– Как, даже чаю с пирожными не попьем? – спросил он.

– Ой, что-то не хочется сладкого, – отозвалась Олакрез. – Пойдем! Позавтракаем в кафе.

В Сладком Городе обстановка нестабильна.

Молочные реки часто меняют свое русло – в основном, когда жители берут слишком много киселя с одного из берегов.

Шоколадные горы в полдень тают на солнце, а застывая ночью, принимают уже совсем другие очертания.

В вафельных домах из холодного крана течет кока-кола, а из горячего – кофе со сливками.

Кровати из суфле очень мягкие, а каждое утро под дверь ставят бутылочки сгущенного птичьего молока.

Здесь совсем не бывает холодов, зато иногда на Город сыплется сахарная пудра, и припорашивает мелкую готическую клетку вафельных рожков Королевской ратуши.

Над Городским банком, как дирижабль, кружит горячее облако шоколадного фондю, которое называется «Резервным Фондю».

Булыжная мостовая сложена из прозрачной карамели, поэтому в жаркие дни, чтобы не прилипать к размягчившимся тротуарам, горожане обильно посыпают подошвы своих ботинок толченой корицей или сахарной пудрой – как кому больше нравится.

Из сообщения Королевского Голографического общества

Рассказывают, что змеи мудры. А ведь у них такой длинный язык!

Принц изо всех сил натирал лампу песком. Ничего не происходило.

– Я скоро дырку в ней протру, а джинн все не вылезает, – занервничал мальчик. – Может, она вообще пустая?

– Ну уж, дырку-то не протрешь, – скептически ответила Олакрез. Палящее солнце и безжалостные плоские холмы Зыбучей пустыни делали ее еще более прагматичной и безжалостной, чем обычно.

– А вот и протру! – разозлился Принц.

– А вот и не протрешь.

– Почему это?

– Потому что когда ты начинаешь делать в лампе дырку, ты ее тоже протираешь, а потом трешь дальше, и начинаешь делать новую дырку. Так ты никогда не протрешь лампу насквозь. Три хоть до завтрашнего утра – никакой дырки на лампе не появится.

– До завтрашнего утра мы тут спечемся. – отрезал Принц. – Я хочу полететь на джинне.

– Может, лучше пойдем вперед? – предложила Олакрез. – А лампу ты потрешь по дороге.

¬– Ну нет, – сказал Принц. – Давай лучше подумаем. Даже в такой жаре это проще, чем переться по песку. Давай вспомним, как это делается. Джинны исполнят три желания, так?

– Так.

– А что надо сделать, чтобы вызвать джинна из лампы?

– Потереть ее!

– Ну вот я и тру. И ничего не происходит… – Принц призадумался.

Он потряс лампочку. Внутри трепыхалась ржавая перегоревшая дуга.

– Так, погоди-ка. – внезапно осенило Принца. – Три! Тереть – потрешь – потри! Всего по три! Три желания.

– Ну и что? – Олакрез достала из кармана яблоко, которое ей подарил Лодочник. Протерла его платочком, и убрала обратно. Солнце припекало не на шутку.

– А то, что «три»! Три – ключевое слово!

– Не понимаю.

– У меня идея. Есть что-нибудь пишущее?

Почти без надежды, Олакрез стала рыться в своих карманах. И вдруг обнаружила кусочек мела, который она стащила в школе на своем первом и последнем уроке рисования, пока учительница выходила в туалет.

– Ага, вот, есть. Держи.

– Отлично! – Принц обрадовано взял мел, и нарисовал на лампочке сзади цифру «3».

Ничего не произошло.

Олакрез всплеснула руками:

– И чего?

Принц хотел было зашвырнуть лампочку куда-нибудь подальше, но девочка удержала его руку:

– Постой. У меня, кажется, тоже есть идея. Джинны – они ведь арабы, так?

– Ну да. Я и написал арабскими цифрами.

– А может, надо все делать наоборот. Как в зеркале. Может, этот джинн – римский? Дай-ка сюда мел.

Олакрез стерла «тройку», и провела на цоколе три черточки, корявое изображение колоннады: «III».

Как только она оторвала мел от металла, раздался сочный хлопок, словно вытащили пробку из огромной бутылки, содержимым которой можно напоить сто слонов, разгоряченных быстрой скачкой по пустыне.

В струящемся от жары воздухе, на высоте нескольких метров от земли, материализовался джинн, сидящий в позе лотоса. Его черные как смоль волосы были заплетены в одну толстую косу, которая свешивалась почти до земли. Кожа йога была абсолютно, стопроцентно синей – как хамелеон, заброшенный верной рукой в самое небо. Ко всему прочему, джинн был откровенно гол. Олакрез посмотрела и после короткого раздумья слегка смутилась:

– А почему вы голый? – прямо спросила она.

– Желаете, чтобы я оделся? – с готовностью пробасил джинн, открыв правый глаз, в котором обнаружился громадный зрачок цвета бирюзы.

– Нет-нет, – поспешила поправиться Олакрез, сообразив, что джинн явно не прочь избавиться хотя бы от одного желания с малыми потерями маны.

– В этом совершенно нет необходимости, – заверила она его.

– Вот-вот, – охотно согласился синий джинн, – и я так считаю. После того как просидишь целую вечность в старой лампе, поневоле научишься без многого обходиться.

– А вечность – это очень долго? – полюбопытствовала Олакрез.

– Очень. Так долго, что веки слипаются. Потому она и называется «вечность». Вот, полюбуйся – и джинн указал своим когтистым пальцем на закрытый глаз.

Теперь Олакрез рассмотрела, что джинн не прищуривается и не подмигивает, просто один глаз у него совсем зарос – словно и не было.

– Хм, да, кстати – вспомнил джинн. – Вынужден сообщить вам о некотором неприятном обстоятельстве непреодолимой силы, о мои великодушные повелители. Несколько столетий назад моя лампа перегорела, так что, к сожалению, я смогу исполнить не три, как по договору, а только полтора ваших желания.

– Полтора?

– Именно. В два раза меньше, чем обычно. Все по-честному. А теперь вы пока подумайте хорошенько – джин расплел ноги и медленно опустился вниз, – а я, пожалуй, пройдусь: ноги затекли.

Джинн не соврал: Принц и Олакрез с изумлением увидели, что он бредет по колено в воде. Это посреди пустыни-то!

– И правда, затекли. – растерянно пробормотал Принц. – Ну что, давай попросим, чтобы он в Цветной стране все восстановил, как было до грозы, только в полтора раза лучше?

– Ага, – возмутилась Олакрез, едва не падая в обморок от солнечного удара. Прагматизм буквально заливал ей глаза. – А сами тут спечемся?! Нет уж, нафик такой героизм.

Джинн, материализовав из воздуха нефритовый гребень, не спеша расчесывал свою косу и без особого интереса прислушивался к разговору.

– Я предлагаю так, – продолжала Олакрез излагать свой план, – Во-первых, мы ему даем вот – яблоко! Это называется «взятка», чтобы все по-честному. Я слышала, как папа объяснял. Во-вторых, загадываем одно целое желание: пусть до Сладкого Города на ковре-самолете довезет. К самым воротам. Непременно бизнес-классом, с вегетарианским завтраком! А оттуда мы сами до Цветного доберемся. И еще пол-желания джинн нам останется должен!

– ОК, – кивнул Принц, заразившись ее прагматичностью. – Может пригодиться, когда с Вороном будем отношения выяснять. Ну что, мастер Джинн, договор будем заключать или как?

– Обойдемся без реквизитов, мои мудрые повелители, – зевнул джинн и щелкнул пальцами.

У детей не было ничего, чтобы предложить Лодочнику. Поэтому Олакрез просто сказала:

– Ты должен помочь нам.

Лодочник посмотрел на них из-под ладони (полуденное солнце светило отвесно вниз), и без лишних слов пошел в сарай, за веслами. Он был забывчив, и решил, что, наверное, действительно что-то должен этой девочке с пронзительным взглядом.

– Как же мы поплывем? – спросил Принц. – Вода одеревенела.

– Только до горизонта, – отозвался Лодочник, – а дальше нормально. К тому же, у меня вот что есть.

И он показал на кошки, лежавшие в лодке – вроде тех, с помощью которых электрики взбираются на фонарные столбы.

Принц кивнул, и помог Олакрез забраться в лодку.

Лодочник нацепил кошки на весла и махнул детям: – Садитесь. Стоя не плавают.

Он с разбега оттолкнул лодку от берега, и запрыгнул сам. Лодка со скрипом покатилась, царапая зеркальную поверхность одеревеневшей воды, которая была похожа на паркет. Старик сел на весла и стал грести – умело, ловко. Кое-где натыкаясь на сучки, но лодка поплыла.

На закате они подплыли к горизонту: как раз когда солнце начало за него заходить. Как и предсказывал Лодочник, одеревеневшая вода кончилась, и они соскользнули в жидкую.

Лодочник греб параллельно горизонту, думая о чем-то своем, Принц дремал на корме, на рыболовных сетях, а Олакрез сидела, опустив одну руку в воду. Она заметила странную вещь: вода была то чистой, как промытое стекло, то совершенно непрозрачной. Вглядевшись, девочка поняла, в чем дело. Море было поделено на черные и белые квадраты.

– Черно-белый треугольник, – пояснил Лодочник. – Небезопасное место для прогулок с двумя детьми. Хотя, с другой стороны, вам-то что. А мне здесь даже нравится: можно хоть поплавать по настоящей воде. Ну, почти. Говорят, в Цветном Городе настоящее море, но я там никогда не был. Зато если немного пофантазировать, я могу вообразить его себе: брызги волн, ветер, крики чаек…

Он не закончил. Но Олакрез и так поняла его мысль. Она тоже скучала по морю: тем более, что она его видела. Море в Цветном городе: яркое, живое, свободное. Плещущееся между разноцветных домов, слизывающее обертки от конфет с песчаного пляжа, расплавленного в стекло…

А ветра действительно не было. Олакрез послюнила палец и повертела им в разные стороны – ничего. Палец быстро высох. Девочка шмыгнула носом, осторожно вдохнув воздух – он был неопределенно теплый и совершенно безвкусный. «Как невесомость!» – подумала Олакрез, хотя и без особой уверенности: ведь она никогда не нюхала невесомости.

В воздухе словно застыло напряженное ожидание, как на шахматном турнире, когда все ждут следующего хода. Но Олакрез не хотелось никуда идти. Не хотелось думать о том, что они могут увидеть в Цветном городе, куда наверняка добрались Серые люди. Она устала от палящего солнца, и ее укачало на деревянной воде. А завтра еще – переход через пустыню. Надо бы так же, как Принц, лечь на сети и заснуть. Может быть, ей приснятся дельфины?

Вдруг прямо перед лодкой – так близко, что Лодочник, сидевший на носу, мог бы достать рукой – с оглушительным ревом, и свистом, и гулом, с хлюпаньем и бульканьем, выплевывая черно-белую воду, из глубины вырвался на поверхность громадный каменный столб.

Сначала Олакрез показалось, что это кит вынырнул. Широко раскрыв глаза, девочка посмотрела на это чудовище. Но это был не кит, а колонна из черного камня, испещренная глубокими трещинами, вся в наростах кораллов и ракушек, опутанная водорослями. А наверху у нее громоздился белый мраморный шар.

Почти оглохшая от страшного шума, который поднял выплюнутый из воды столб, Олакрез только теперь поняла, что перед лодкой встала целая стена каменных столбов. Одни были, как этот, черные с белым шаром наверху, а другие, наоборот, белые с черным. «Шахматы! – внезапно поняла Олакрез.»

И правда, перед ней, по колено в воде, стояли громадные пешки. При мысли, какого размера должны быть другие фигуры, Олакрез стало не по себе. В таких случаях она старалась не смотреть ни на что пристально, а так – посматривать, с видом полного равнодушия. Сейчас она решила посматривать на солнечные блики, лениво скользившие по влажным выщербленным граням каменных пешек. Это было довольно красиво. В свете заходящего солнца черные фигуры казались гранатово-красными, а белые стали лучисто-розовыми, как чуть недозрелые персики.

Лодочник, бормоча себе что-то под нос – не то замысловатые ругательства, не то обрывки песни, а может, и слова заговора – повел лодку в узкий тоннель между колоннами. Отталкиваясь веслом от стен узкого прохода, словно гондольер вертикальной Венеции, Лодочник быстро вел судно вперед. Олакрез, правда, была не уверена, где теперь перед, а где зад, не говоря уже о «право» и «лево»: после нескольких черно-белых поворотов она потеряла направление, и даже представить себе не могла, как Лодочник ориентируется в этом лабиринте.

Проснувшийся от шума Принц во все глаза смотрел на это чудо. Между высоких фигур было почти темно. Внизу плескалась то черная, то белая вода. Стены лабиринта покрывали крупные раковины: судорожно открываясь и закрываясь, словно жабры выброшенной на берег рыбы, они жадно ловили воздух, издавая при этом громкий квакающий звук. Между зубастых створок раковин пульсировали темные, блестящие влагой моллюски, похожие на маленькие сердца. Принцу почему-то стало их жаль.

Когда они выплыли из лабиринта, колонны начали медленно опускаться, с громким металлическим лязгом, какой бывает при подъеме якоря. Через несколько минут каменные фигуры скрылись под водой, и клетчатая гладь моря снова стало зеркально гладкой.

– Что это было? – спросил изумленный Принц. – Гигантские шахматы-мутанты?

– Пешки, – вздохнул Лодочник, не отводя взгляда от тонкой, как последний луч солнца, золотой линии горизонта, за который закатывался огненный глаз солнца. – В это время года они сами не свои, – готовы на все, лишь бы выйти в дамки.

– И что, выходят?

– Нет. Это вечные пешки, черно-белые. Заметили, какие они старые? Говорят, каменного века. Они окаменели еще до того, как вода у берега задеревенела. Они уже давно вне игры, как и я. Никогда им не стать ферзями, так же как этой ладье, – старик постучал по деревянному борту, – никогда не превратиться в слона…

Солнце зашло, и темнота окутала лодку. Стало прохладно. Олакрез нашла себе место посуше, завернулась в сеть и хотела уже закрыть глаза, как внезапно снова рассвело: в глубине из-за туч водорослей вышла подводная луна.

«Вот это да, – подумала Олакрез, – я бы, наверное, даже почитать смогла при таком свете! Если бы у меня была какая-нибудь книжка. Хотя, какой-то он все-таки странный, глубоководный лунный свет – словно перегоревшая лампочка горит».

Принц опустил руку в воду. Черные клетки были горячее, от них поднимался пар. А в белых клетках плескалась холодная вода со льдом. Лед был кружевной, узорчатый, словно полупрозрачные лилии, чьи нежные лепестки, отражавшие лунные свет, были похожи на тонкие ломтики сыра. Принц проголодался. Он отломил один такой цветок, но лилия тут же погасла – рассыпалась в пыльцу.

– Ледяные цветы, – пояснил Лодочник, – расцветают ночью, от холода, а днем тают. Их опыляют дельфины.

Некоторые время они плыли в тишине. Весла с кошками цепляли ледяные цветы, те рассыпались и гасли. Подводная луна светила ярко, и лодка отбрасывала в небо длинную, длинную тень.

Лодочник посмотрел на детей. Олакрез мирно спала, прижавшись к Принцу, а мальчик моргал слипающимися от усталости глазами, видимо, сам не понимая, спит он или нет.

Неспешно работая веслами, старик смотрел вдаль. Там, в призрачном клетчатом свете луны, высоко выпрыгивая из воды, танцевали ледяные дельфины. Они отражались в глазах старика яркими искорками: казалось, там плещутся волны, которых старик никогда не видел.

Рассказывают о Городе, где снег выпадает такой холодный, что совсем не тает. Люди собирают его, сушат и ссыпают в мешки, где он может храниться всю зиму. Бедняки варят его вместо риса, когда совсем нечем набить живот. А еще из него делают удивительно белоснежную бумагу, которая всем хороша, кроме одного условия: писать на ней можно только холодные слова. Для дружеской и любовной переписки снежная бумага не подходит – она забирает из слов все тепло.

Идя вдоль берега, Принц и Олакрез заметили далекую вспышку – как будто кто-то посылал им сигналы зеркалом.

– Кто бы это мог быть? – сказал Принц.

– Не знаю, – задумчиво отвела девочка. За полупрозрачными стеклами солнечных очков ее глаза были усталыми.

Немного погодя Олакрез добавила, – А ты как думаешь, кто это точно НЕ может быть?

– Хм. Понятия не имею.

– Тогда это может быть кто угодно!

Принц хотел что-то возразить, но слова не лезли в голову.

Наконец, они подошли к источнику странного света – это был приземистый горбатый старичок с большой лупой в руках.

Полуденное солнце, отражаясь в ней, посылало яркие задорные вспышки света в сторону Дремотного леса. Старичок сидел среди нескольких десятков куч каких-то камешков, и судя по всему, тщательно перебирал их. Олакрез подбежала к нему поближе, а Принц пошел следом за ней, не спеша. Старичок ему почему-то сразу не понравился.

– Здравствуйте! Что это вы делаете? – почтительно спросила Олакрез у сморщенного старичка.

– Здравствуйте, здравствуйте. Считаю цифры, считаю, – ответил тот задумчиво, и поправил на носу очки.

– А зачем их считать? Они же и так, сами по себе – ну, означают количество?

– А вот посмотри, посмотри – старичок указал на кучки того, что вначале показалось Олакрез камешками.

– Какие симпатичные одеревеневшие ракушки! – воскликнула она, и опустилась на корточки, чтобы рассмотреть их поближе.

– Не спутай только, они у меня тут все разложены, разложены, – устало проговорил старичок. Бросив невыразительный взгляд на подошедшего Принца, он попытался было разогнуть спину, но не смог. Только покряхтел, и уперся руками в бока.

– Кто здесь оставил эти холмики? – поинтересовался Принц.

– Древние-древние древоловы, – ответил старик. – В эпоху, когда Безбрежное море у этого берега еще только начинало одеревеневать от древности, они занимались собирательством и поджигательством выброшенных им обломков дерева. По одной гипотезе, эти древние-древние люди отмечали такими холмиками количество выловленных кусков древесины. А по другой – сколько костров они сжигали за год. А по третьей – в этих цифрах зашифрована история древнего-древнего царства. А по четвертой – это были – ну, вроде как шашки, такая игра.

– Стоп, стоп. А почему ТЫ их считаешь? – спросил Принц.

– Игра, – по инерции продолжил свой рассказ старичок. – Между прочим, я предпочитаю обращение «вы»: мне нравятся множества, множества..

– Чем же Вы занимаетесь? – переспросил Принц предельно вежливо.

– Начав со стороны Цветного города во времена моей блестящей молодости, я наконец дошел до сюда, – сообщил старичок. – Это заняло у меня много лет, много…

«Похоже на то», – подумал Принц, всматриваясь в лабиринты морщин на лице старика.

– Так вы обошли кругом полземли! – воскликнула Олакрез. – Половину нашего Необитаемого острова, на котором стоит Цветной город.

– А также Серый и Сладкий, – назидательным тоном уточнил Математик. – Точно, обошел. Полраза. А может, минус полраза. С землей никогда не знаешь точно – она ведь крутится, крутится. Я раньше был астрологом, но зрение стало подводить, подводить. Начал путать астрономию с логикой…

Олакрез опустилась на корточки, чтобы лучше изучить ракушки, разложенные кучками. «Их же везде разное количество!» – подумала она, перебрав несколько холмиков.

Ее размышления не укрылись от бегающих глазок старика.

– Потому я и считаю, что везде разное количество, количество. Было бы одинаковое, посчитал бы по формуле… А ты не трудись понапрасну, эти уже посчитаны, посчитаны, – буркнул он, впрочем, довольно дружелюбно. Увидев участие Олакрез, Математик сменил тон на более доброжелательный. – Если хочешь помочь, посчитай лучше с той стороны, с той.

– С той стороны чего? – не поняла Олакрез.

– Дюны, дюны. – И старичок указал рукой за невысокий песчаный холм, который стоял на пути Принца и Олакрез.

– Он словно разделяет берег на две части, – отметил Принц.

– Не словно, а условно, – поправил Математик. – Очень, очень условно. Я уже посчитал все цифры, начиная от Цветного Города и заканчивая вот этой, – он указал заскорузлым пальцем на кучку ракушек прямо перед собой. А там, – он показал за бархан, – я еще не считал. Нет, не считал…

– А много еще осталось? – спросила Олакрез участливо.

– Все, что с той стороны дюны, с той стороны, – ответил старичок.

– Но это же берег Безбрежного моря! – воскликнул Принц. – То есть, я хочу сказать, это берег нашего Острова! Ты уже обошел его полраза, ты сам сказал! Если ты будешь считать все холмики – или цифры – отсюда в сторону дюны и за нее, ты вернешься сюда же, в это самое место, только с другой стороны, может быть, очень нескоро, но рано или поздно…

– Поздно, поздно, – утвердительно кивнул старичок. – Обращайся ко мне на «вы», хорошо? Я люблю множества, множества…

«Очень скоро он станет пустым множеством», – подумал про себя Принц, оценив глубокие, забитые одеревеневшей морской солью морщины старика и его одеревеневшие от времени выцветшие волосы, которые могли бы послужить хорошим дуплом для желтка обыкновенного.

– Вы молодые, – улыбнулся Математик, поймав взгляд Принца, – вы считайте с той стороны холма. А я как дойду до него, стану возвращаться, и вычитать новые цифры из старых, из старых. – Он вытащил из-за пазухи толстую книгу, похожую на корабельный журнал, и раскрыл ее. Страницы были густо исчерканы цифрами. – У меня здесь почти не осталось места, поэтому я просто буду вычеркивать цифры, которые уже были. Буду вычитать, вычитать, – старичок усмехнулся, явно довольный своей маленькой хитрости.

Принцу стало невыносимо скучно – почти так же скучно, как, наверное, кучкам одеревенелых ракушек было лежать на берегу окаменевшего моря. И он опустил глаза. Посмотрел на землю под ногами, сначала бездумно, потом внимательнее, – и вдруг понял.

– Да ведь здесь вся земля из ракушек! – вскричал Принц. – Тут не песок, а сплошь битые ракушки!

Олакрез подошла поближе, чтобы посмотреть, в чем дело.

– И что? Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Как что? Вода вынесла на берег груды ракушек – вот тебе и все «цифры»! Никаких «древних-древних древоловов», может, и в помине здесь не было!

Математик только презрительно ухмыльнулся, и снова поправил очки на носу. Видно было, что его такими доводами не удивишь.

– Такую теорию я уже слышал, и охотно принимаю ее в расчет, – проговорил он с расстановкой. – Более того, могу сказать, что предполагаю следующее: тех цифр, которые я посчитал недалеко от Города уже и в помине нет – превратились в прах? в прах.

Воцарилось неловкое молчание, во время которого Принц и Олакрез раздумывали над масштабами деятельности Математика.

– А может, вам вернуться в Город? – с надеждой сказала Олакрез. – Когда досчитаете до холма?

– Не вижу смысла, не вижу! – ответил старичок. – В городе я считал камни на мостовой, и меня постоянно кто-то отвлекал, заговаривал зубы, толкал под руку. Здесь спокойнее, намного спокойнее. А цифры здесь ничуть не хуже тех, не хуже! Все, что мне нужно, это точка отсчета – вот этот холм. Я не стану причитать, стану вычитать, – скаламбурил старичок.

– А зачем вы вообще занимаетесь этой, м-м-м, как бы сказать, математикой? – спросил Принц с досадой.

– Мы – математики, считаем, что главное – считать, считать… – с гордостью сказал старичок, и с довольным видом согнулся над своей кучкой ракушек. Он явно вернулся в свое ученое одиночество. Лупа снова засверкала у него в руках, а с губ слетало невнятное бормотание: «Четыреста тридцать два, пяться сорок три, шестьсот пятьдесят четыре…»

Принц хотел было спросить Математика, что за странный метод счета тот использует, но старичок только сердито замахал на него: дескать, не сбивай…

Принц и Олакрез переглянулись, и пошли дальше, за дюну.

– А знаешь, мне всегда казалось, что ракушки это такие уши, – проговорила Олакрез задумчиво. – Маленькие уши моря – чтобы слушать прибой. Их ведь надо слушать, а не считать, правда?

Принц только улыбнулся уголками рта. Полдень был жаркий, и разговаривать не хотелось.

Полусонная от солнца, Олакрез какое-то время пыталась считать ракушки у себя под ногами, но потом бросила – все равно их было бесконечное множество, множество…

Безбрежное море было очень древним. Таким древним, что местами окончательно одеревенело от древности. Волны и морская пена, рыбы и медузы – все одеревенело в самых замысловатых положениях. Казалось, даже сам шум прибоя одеревенел и превратился в солоноватый запах. К тому же, дерево было старым, и в нем часто встречались дупла.

– Смотри, белка! – вскрикнул Принц и остановился, чтобы рассмотреть зверька. – Ой, а вон еще!

– Белки на Белом море водятся, – отозвалась Олакрез. – А это желток обыкновенный.

– А по-моему, стопроцентные белки, – пробурчал Принц. – Вон как на солнце сворачиваются.

– Мне про них Дед рассказывал, – сообщила Олакрез.

Принц с сомнением посмотрел на зверьков. – И что же он рассказывал?

– Что они чувствуют себя в одеревеневшем море как рыбы в воде. Что они обыкновенно просто сидят и смотрят – потому и называются «обыкновенными».

– Куда смотрят? – не понял Принц.

– Ну, я не знаю. Куда глаза глядят! На одеревеневший горизонт. На свое дупло. Друг на друга. Может, на небо смотрят – не одеревенеет ли…