– В Сладком городе за пустыней мудрые люди оборачивают змей вокруг головы, – рассказывал Дед, пока они шли по длинным коридорам маяка, – чтобы спасали от жары, легкомыслия и заодно ловили мух. А с наступлением темноты пустыня вокруг Сладкого города заполняется, как чернилами, черными пантерами с горящими глазами. Она так и называется – Полная пустыня. Ночью кажется, что она мерцает, как океан тлеющих углей, или бескрайний луг, полный светлячков. Странное зрелище.

– Получается, мы зайдем с другой стороны Города? – спросил Принц.

– Наверное, – отозвался Дед. – Пока сложно сказать, что там, с другой стороны. Когда ты нашел Яблоко, Дремотный лес повернулся к Городу задом, к морю передом – защищая, закрывая нас от надвигающейся бури. Особенно тебя, защищая – он улыбнулся Принцу – хозяина, хранителя Яблока… Благодаря этому гроза не попала прямо в нас, только задела краешком. Но теперь, чтобы попасть обратно в Цветной город, вам придется, во-первых, сначала переплыть Безбрежное море, а потом пересечь Полную пустыню. Но это было бы просто приятной прогулкой! Если бы не то, что во-вторых. А во-вторых, видимо Серый город взялся за нас всерьез. Не думал, что твой приезд воспримут так серьезно в Сером городе. Но Ворону лучше знать, что за противники у него появились.

– Кому? – не понял Принц.

– Ворону. Он руковОдит Серым городом. Серый город – странное место. Туда улетают слова, брошенные на ветер, и грозы, которые прошли стороной. А Ворон – самое страшное слово в Сером городе, и его самая черная гроза. Если кто и может рассеять его власть – так это пришелец из другого мира, такой как ты. Да еще и с Яблоком в груди.

– Я думала, Ворон бывает только в страшных сказках, – пробормотала Олакрез.

– Ворон не менее реален, чем ты и твой друг, – отозвался Дед. – Просто он затаился на долгое время, такое долгое, что и его само давно забыли. А теперь он явно готов перестал прятаться. И похоже, нутром чует тебя, – Дед показал на Принца своим сморщенным пальцем, измазанным в машинном масле.

– Меня? – удивился мальчик.

– Ага. Ты чем-то похож на него. Ты представляешь для него угрозу. От этого и гроза такая – Дед показал на открывшуюся им картину – правда, нешуточная гроза!

Дети выглянули из-за порога маяка, боясь ступить на траву, которая вдруг стала неопрятной, неживой. Сначала они даже не узнали Дремотный лес. Буран прошелся по нему, как каток. Многие деревья лежали вывороченные с корнем, а те, что остались стоять, примяло, потрепало, обесцветило. Чуть поодаль, Болото наполовину выплюнуло пожеванный вертолет геологов. Принцу показалось, что он заметил тушку мертвой ежевихи в куче облетевшей листвы, но он не стал присматриваться, чтобы не обращать внимания Олакрез. Все было мокрое и склизкое, словно бы в слизи. Дети провели на маяке всего три дня, а промокло и помрачнело вокруг, словно дождь шел целый месяц.

– Странное, все-таки, здание, твой маяк, – сказал Принц, задумчиво глядя на башню. – Такой буран вокруг погулял, а внутри было почти не страшно.

– Это не только маяк, который создает вокруг лето, – отозвался Дед. – Это еще и мельница, чтобы молоть ветер! Думаете, почему нас буран не сильно потрепал? Просто мельница все это время перерабатывала ветер в муку. Я потом ее отвезу в Город. «Если он есть еще», — добавил Дед почти неслышным шепотом. И добавил, громче, – Не буду вас обманывать, я уверен, Серые люди уже там. Так что ждите сюрпризов.

– А во что можно смолоть ветер? – спросила Олакрез. – Кроме муки, можно его во что-нибудь смолоть?

– В принципе, да, но я этим редко теперь балуюсь. Можно покрошить его на маленькие ветерки… А еще, конечно, сквозняки и смерчи, вдохновения и придыхания, храп и эхо…

– А можно смолоть большой смерч и направить его на Серый город? – спросил Принц, – чтобы они на нас не посылали непогоду?

– Ну что ты, – Дед даже взял его за плечи. – Внучек, неужели ты такой злой, что хочешь там всех убить? Они ведь ничего не сделали, Серые люди – вернее, они сделают все, что велит Ворон. Только с ним надо сражаться, Только с Вороном! Я тебе больше скажу, Серые люди – они такие же, как мы. Только живут в Сером городе…

– Ну хорошо, а как его можно победить? – спросил Принц. Ему казалось, что и смерч был бы не лишним – только бы больше не посылали такой жуткий ураган на Дремотный лес, который мальчик уже успел полюбить. Он еще раз украдкой глянул на кучу пожухлых листьев. – А вдруг, там все мертвы? – подумал Принц. – При мысли о том, что мог сделать смерч, посланный Вороном, с Цветным городом, с Барсуком, и ТЧ, и Шарманщиком, и путаным дедом, и румяной горбуньей, и всеми остальными странными жителями, с которыми он еще даже не успел познакомиться, у Принца слезы на глаза навернулись от злости. – Может, убить его, вообще, этого Ворона? – сказал он дрогнувшим голосом.

– Злобой ты его не убьешь, – пристально глядя Принцу в глаза, сказал Дед. – Он питается злобой, и страхом. И насаждает злобу и страх… А вот чем его можно победить – тебе придется разузнать самому! Моя сила сильна только в Лесу. И то, как видно – Дед показал на разбитые в щепы деревья – она совсем вышла…

– Ворон тебя боится, – сказала Олакрез. – Дед дал ему знать маяком, что ты пришел, он гляди как испугался! Или разозлился?..

– Вам придется с ним встретиться, – сказал Дед, обняв обоих детей на прощание. – И он, конечно, будет вас ждать.

– Слушайте, – задумчиво проговорила Олакрез, – вот скажите, я тут думаю, обо что
же все-таки бьется сердце?

– То есть? – Дед отвернулся от иллюминатора. На улице был сильный дождь, и ветер бросал в стекло мокрые листья. Иногда даже казалось, что дождь переходит в мокрый снег.

Принц размышлял: «Еще немного, и здесь наступит зима прямо посреди лета… Интересно, получается, в Сером городе сейчас лето посреди зимы? Или это только их ноябряк такой мощный? А наш маяк их только разозлил?»

– Ну, оно же бьется, сердце, получается пульс… – продолжала девочка. – А вот обо что оно бьется-то, колотится?

– Хм. – Дед призадумался. – Поэты говорят, «сердце – как птица в клетке, бьется о ребра». Но по-моему, это отвратительно – представляешь, если его выпустить? Человек сразу умрет. А вообще, это философский вопрос. Вроде того, куда течет море, или куда идет время.

– Ну, со временем, мне кажется, все как раз ясно, – отозвался Принц. – Сначала его тянут, как резину – это когда человек спит, или живет, как во сне. Потом время отпускают – и оно падает: это где-то посредине, между сном и пробуждением. А потом сразу поднимается – когда человек проснулся – и пускается бежать без оглядки.

– Выходит, между сном и явью время лежит и ничего не делает? – удивилась Олакрез.

– И его как бы нет?

– Выходит, что так. – Подтвердил Дед. – Ты же за обедом между первым и вторым не ешь полуторное! Вот и получается, что обеда в это время как бы нет. Но он есть! В общем, приходится даже времени иногда останавливаться. А потом, так или иначе, оно подходит к концу…

– К какому концу?

– К нашему. Мы на этом, а оно – на том. На дальнем. Хотя, может, это мы подходим к своему концу, и встречаем время.

– Выходит, время из будущего бежит нам навстречу?

– Может, и так. А может, это только некоторые – последние – времена. А первое, настоящее, время, идет, как всегда, рядом с нами. Или висит сзади как хвост и чертит линии в пыли.

– Может, не хвост, а меч? В ножнах? Висит на боку и чертит линии в пыли, – предложил Принц.

– Может, и меч. А что им рубить? – спросил Дед.

– Тенета, например…

– А что такое тенета? – спросила Олакрез.

– Смысловые связи, – пояснил Дед. – Кровные узы. Гордиевы узелки на памяти.

– Гордые? – не поняла Олакрез.

– В общем, да. Узлы на гордости. Их надо развязывать. Намертво зацепившиеся якоря надо рубить, пока ветер попутный. Как говорят бывалые матросы, рано или поздно, а концы придется отдать…

Маяк заскрипел под напором шторма. В подвале, словно почуяв чужака, залаяли собаки.

– С ветром сейчас проблем нет, – отметил Принц. – Это ноябрьский, из Серого города?

– Возможно, – задумчиво проговорил Дед. Он посмотрел на полосатую кошку. Она легла под самой печкой, на коврике, и видимо собралась зимовать с комфортом. – Сегодня ночью, пока вы спали, барометр упал. И разбился. Серые люди, похоже, включили свой ноябряк на полную мощность, потому у нас погода и портится.

– А кроме дороги к дальнему концу есть еще пути? – спросила Олакрез. Ей не давал покоя образ последних времен, шагающих навстречу настоящему.

– Вот об этот вопрос и бьется сердце, – улыбнулся Дед.

– Так вот, я расскажу, что бывает с пай-мальчиками и пай-девочками. – Дед откусил большой кусок яблочного пирога и сделал страшное лицо. После небольшой паузы, в течение которой полосатая кошка запрыгнула ему на колени, Дед продолжил:

– Сначала они слушаются маму с папой и бабушку с дедушкой, каждый день делают уроки и чистят зубы перед сном…

– И уши, – вставила Олакрез.

– И уши, – согласился Дед. – А им за это пекут яблочные пироги. Ты, наверное, знаешь, что по-другому яблочный пирог называют «яблочный пай».

– И шею, – добавила Олакрез.

Дед с сомнением посмотрел на нее. – Что?

Олакрез сделала объясняющий жест, с полным ртом, и пробубнила, – Перед сном. Шею моют.

– Да, – сообразил Дед, – в обязательном порядке. Да они вообще ванну с пеной принимают перед сном! Такие чистоплотные, сил нет. А еще никогда не кладут локти на стол, представляешь? И не клянчат карманных денег. И не дерутся с другими детьми! И хорошо учатся в школе. В общем, потом они становятся такими, как яблочный пирог – сладкими и мягкими. Представляешь?

– Ага. – Олакрез понимающе кивнула. – Уж я-то видела пай-детей! В гостях у маминой сестры, которую папа с мамой в шутку называли «стерильной».

– Я называю таких «мак-дети», – вставил Принц.

– И знаете, что? – продолжал Дед.

– Что? – Олакрез смотрела на него большими глазами.

– А то, что в черный день родители съедают их за ужином. Р-раз! Как кусок яблочного пая! Всё до крошки. Вот что бывает с пай-мальчиками и пай-девочками.

Принц нахмурился.

– А что это за черный день такой?

– Это как бы праздник наоборот, – сказал Дед. – Серые люди на него еще деньги откладывают. Чтобы повеселиться, когда нам придется туго. Так и говорят: отложу, дескать, эту монету на черный день, а придет он – достану.

– А когда бывает черный день? – с тревогой спросила Олакрез.

– Ну, это для всех по-разному, – без особенной уверенности ответил Дед. – Я еще точно не знаю. Но вообще-то, почти любой день – черный, это можно в календаре посмотреть.

Утром Олакрез была очень веселая.

– Еще в детстве я заметила такую вещь, – поспешила поделиться она. – Если вечером после того, как почистить зубы, внимательно посмотреть в зеркало на свой нос – всю ночь будут сниться чудесные, яркие сны, с волшебным цветочным вареньем и говорящими птицами!..

– Ну хорошо, – удивился Дед. – Ты любишь птиц и варенье тоже. Но при чем тут нос?

– Кажется, я понимаю, – проговорил Принц. – Нос, отраженный в зеркале – это и есть сон.

Они вернулись на кухню. Олакрез стояла у окна, спиной к ним.

– Почему ты всегда отворачиваешься от того, что стоит у тебя за спиной? – строго спросил Дед.

– А что там стоит? – испуганно обернулась Олакрез. Она тревожно посмотрела вглубь темного коридора, из которого они пришли, чем вызвала у старика приступ беззубого смеха.

– Ничего! – морщины Деда, казалось, рассыпались от радости, а белоснежные ресницы взлетели на самый лоб. – Настоящее стопроцентное Ничто!

– Я всегда думала, что Ничто не настоящее, поэтому на него и посмотреть нельзя, – сказала девочка.

– Это смотря с какой стороны посмотреть. Мне вот иногда кажется, что это мы – ненастоящие: прошлые или будущие – а Ничто как раз и есть Настоящее… Просто, может, оно слишком велико, чтобы его увидеть. Как планета, на которой ты живешь. Или зеркало величиной с целый мир.

– Но ведь то, что я чувствую внутри, не отразилось бы в зеркале? – спросила Олакрез. – Значит, настоящее – внутри?

Старик не ответил.

Принц спросил, в свою очередь:

– А вот скажи, дедушка, с какой мы стороны сейчас находимся? На своей или нет? Мне сейчас кажется, что на своей.

Старик усмехнулся. – Ох, ну и вопрос. Не знаю, как вы, а я себя здесь чувствую точно так же, как на старой заправочной станции, где я раньше работал. Можно почувствовать себя дома на заправочной станции?

Он помусолил в руках свою кепку с пластиковым козырьком и логотипом «Shell». Посмотрел на часы на стене, потом на другие. Часы показывали в разные стороны.

– Как его ни назови, это Настоящее Ничто – наконец, проговорил Дед, – именно в нем мы и живем, а с какой стороны – это, наверное, как посмотреть.

– Как это? – не поняла Олакрез.

– А вот так. – Дед взял со стола ложку, прищурил один глаз и пристально посмотрел на нее. Ложка находилась прямо напротив иллюминатора, за которым беззвучно колыхался лес. Дед прищурил другой глаз. Ложка чуть сместилась. – Ложка не врет – подытожил Дед. – Потому что нет никакой ложки. Я больше ни в чем не уверен. Да и что такое уверенность? Меню в закусочной на заправочной станции. Таблица умножения. Можно быть уверенным в таблице умножения. Но если ты хочешь узнать про Настоящее Ничто – таблица тебе не поможет. Таблица тебе помешает. Забудь таблицу. Придется забыть.

– Я уже забыла, – призналась Олакрез и смущенно взглянула на Деда.

– Ты моя умница! – улыбнулся Дед. Но я, на самом деле, говорю не про память, а про привычку. Иногда вот смотришь на все вокруг – и он стал вращать глазами по часовой стрелке – и думаешь: это все настоящее, эта сторона – наша. Мы здесь, сами-то, и все остальное – он указал на лес за окном – тоже здесь. Лес вон, птицы. Запахи. Цвета. Люди. Музыка. А есть ли это «там», еще неизвестно. Так что наша сторона – та, где мы есть. Та, где мы счастливы, та, где мы страдаем. Там, где забывает и вспоминаем. Где хватает места для всего, что ни приходит, но где ничто не задерживается дольше своего срока. Великолепная сторона, полная света, и тьмы, и цветов, и звуков, и встреч, и расставаний… Наша с вами родная сторона… Мы дома.

– Дома… – эхом повторил Принц.

– Но чем глубже я погружаюсь в эту «нашу сторону», – Дед стал крутить глазами против часовой стрелки, – чем больше я чувствую себя на этом самом месте, живым и настоящим, тем больше понимаю: нет, врёшь! Не возьмёшь!! Наша – та сторона! Та, куда мы идем. Та, куда мы по-настоящему хотим прийти. Та, где можно жить, без страха умереть. Где можно знать без сомнений, понимать без слов. Любить без оглядки. Там, где дно без дна, начало без конца. Там, куда не долетает время. А эта, «наша», так сказать, сторона – стало быть, на самом деле чужая! Кто вообще сказал, что она наша? Ну кто?! Разве мой дом – заправочная станция?.. – старик одним махом надел кепку «Shell», но потом сразу снял и полез в карман за носовым платком. У него на лбу выступил пот: было видно, что объяснение утомило старика.

– Какой-то замкнутый круг получается, – сочувственно сказала Олакрез. Она не знала, что бы такое сказать, чтобы поддержать Деда.

– В том-то и дело, что разомкнутый, – отозвался Дед.

Он открыл иллюминатор, и в кухню ворвался свежий ветер. Внизу, под башней, гудел водопад. Стало очень хорошо.

– В каком-то месте круг должен быть разомкнут! А в каком, сам не знаю. Но такое место, думаю, должно быть одно. Одинокое, должно быть, место.

– Где же нам найти такое место? – спросил взволнованный рассказом Принц.

– Змей кусает себя за хвост. Где у него голова?

– Там же, где и хвост! – отозвалась Олакрез.

– Правильно. Можно искать хвост, можно голову. Начало или конец всего.

– Куда же нам идти? – спросил Принц после некоторого раздумья.

– А куда глаза глядят. Знаешь, как говорят? Все дороги хороши, которые ведут далеко. Так и есть. Ум монаха, завороженный, кружит вокруг пламени свечи, душа разбойника горит на острие ножа, а странник узнает себя среди фигур, бредущих к нему спиной в мираже, уходящем сквозь горизонт. Вот и ваш путь лежит сквозь горизонт, протянулся из времени в безвременье, туда, где над острием пламени кружит черная воронка смерча: мираж невероятного…

Мимо открытого иллюминатора в восходящем потоке воздуха проскользнул ворон: глянул на Принца блестящим глазом и исчез.

Дед тоже его заметил.

– Ну, вот и знак, – сказал он. – Может, змей сам придет к вам. Я включил маяк, теперь очередь за Серым городом.

– Так вот, – продолжил Дед. – Когда родителей Олакрез скосил кошачий грипп, и она первый раз попала сюда к нам, Серые люди увезли ее в рабство в пустыню Зловонных кактусов. А там по приказу Шизрука ее бросили в яму с антиподами.

– С антиподами? – переспросил Принц. – Я думал, они водятся только на обратной стороне земли…

– Так и есть. Не перебивай, пожалуйста, а то я забуду, о чем рассказывал. – Старик прокашлялся, забивая новую трубку табаком. – Хм. Так вот. Яма была такой глубокой, что Олакрез чуть не свернула себе шею при падении, несмотря на то, что приземлилась в большую кучу антинавоза. В яме было грязно и сыро, и совершенно нечего есть, если не считать самих антиподов и еще маленьких мальчиков и девочек, которых туда иногда бросали. Кроме того, там не было ни книжек, ни мультфильмов, ни цветных карандашей, так что антиподы там просто зверели со скуки.

– А какие они из себя, антиподы? – спросил Принц.

– Постоянно выходят из себя. Настоящие звери. Храбрые, как львы и подлые, как шакалы, прожорливые, как удавы и безжалостные, как земляные черви. Да к тому же ходят на головах, и очень этим дорожат! Когда антиподы видят что-то, что не ходит на голове, они пытаются разодрать его в клочки и съесть, причем в большинстве случаев им это удается. Чаще всего они едят землю – ведь она не ходит на голове. Впрочем, они могут растерзать кого-нибудь, даже если он ходит на голове – просто так, вследствие плохого характера. В пустыне Зловонных кактусов есть такая поговорка: три антипода, собравшись вместе, могут сожрать целую гору, если двое из них не сожрут третьего! А в той яме, куда бросили Олакрез, их было не три, а все тридцать три..

– Как же она их победила?! – в нетерпении вскричал Принц.

– Хм. – Дед призадумался. В башню заползал вечерний туман и скручивался под ногами в кольца. – Победа, поражение, перемирие, понимание… Принц, ты мыслишь только словами на букву «П»? Иногда ведь и не нужно ничего этого. А нужно просто научиться чему-то новому. Вот, к примеру, бедной маленькой Олакрез, чтобы остаться в живых, пришлось научиться ходить на голове, хотя поначалу это было неудобно и даже болезненно. Ведь даже стоять на голове не у всех получается.

– Долго она с ними пробыла? – погрустнев, спросил Принц.

– Два года. На третий в пустыне Зловонных кактусов выдался небывалый урожай, и Шизрук приказал переделать яму с антиподами в глубокую заморозку: запасать кактусы впрок. Спустились в яму сподручные Шизрука – а Олакрез-то еще жива! Антиподов в яме уже не было: кого сородичи погрызли, кто от несварения земли окочурился, а оставшиеся прорыли канал в другое измерение и уползли туда мутировать.

– В другое измерение? – переспросил Принц.

– Да. Поедая землю, антиподы случайно прогрызли лаз в двухмерное пространство, и все ушли туда. Олакрез, конечно, сразу поняла, что у нее тоже появился шанс улизнуть, но ей хотелось сначала расквитаться с Шизруком, так что она закидала лазейку землей и продолжила стоять на голове, как ни в чем не бывало… В общем, вытащили Олакрез: растрепанную, голодную, уши на макушке, вся голова в мозолях. По приказу Шизрука ее перевернули обратно вниз тормашками и стали учить ходить как раньше. Когда у нее внутри все немного утряслось, девочку пристроили помогать на кухне.

Время шло. Шизрук, хотя и был совершенно сумасшедший, не мог не заметить, что Олакрез гораздо сообразительнее всех его подчиненных: образное мышление у нее было развито. В то, что она умнее его самого, Шизрук, правда, поверить не мог – это слабое место всех шизофреников. Но как бы то ни было, он наградил Олакрез Зловонным орденом первой степени и сделал поверенной во всех делах.

– А что такое «поверенная»? – спросил Принц, немного озадаченный.

– Ну, смотри, — Дед наклонился вперед. – Если книгу положить в кастрюлю и поварить, что получится?

– Поваренная книга! – моментально сообразил Принц.

– Правильно. А если человек долго варится в каком-то деле, он начинает чувствовать себя в своей тарелке. Следовательно, он стал хорошо поваренным. Поверенный – значит, хорошо проваренный, опытный человек. Усек?

Принц кивнул.

– Так вот, через пару лет Олакрез уже была управляющей поместьем Шизрука в Пустыне зловонных Кактусов.

– А что такое «управляющая»? – снова спросил Принц.

– И этого ты не знаешь? Ну вот, смотри, например, если муж изменяет своей жене, что про него говорят?

– Налево ходит, – вспомнил Принц.

– Верно. А если служащий какой-нибудь фирмы потихоньку прямо на работе обтяпывает свои посторонние дела – как это называется?

– Левый заработок?

– Правильно! Ну вот, а теперь смотри: правое – это прямая противоположность левого. Понимаешь теперь, чем занимается управляющий?

– Чем надо!

– Вот именно! За это ему и платят. Так вот…

– А как же рулевой? – не унимался Принц. – Ру-левой. Он, получается, неправильно должен рулить, налево?

– Ну, на море все немного по-другому. Рулевой стоит у штурвала потому, что он может удержать его одной левой, даже если он правша. Понимаешь?

Принц кивнул, правда, без особой уверенности.

– Так вот, – продолжил старик. – Шизрук сделал Олакрез управляющей своим фазендой потому что она все делала как надо – правильно и к месту. Она твердо знала многие вещи, о которых мало кто даже догадывался. Например, сколько весит фунт лиха, чем Макар телят гонял и когда зимуют раки. Жизнь в пустыне Зловонных кактусов научила Олакрез не отворачиваться от проблемы, даже если она плохо пахнет. А еще, она могла вставать на голову так твердо, что никакие испытания становились не страшны. При всем притом, девочка жаждала мести, даже места себе не находила.

Принц понимающе кивнул.

– Ни вольготное житье на ранчо, ни Зловонный орден первой степени, пожалованный Шизруком, не отбили у Олакрез воспоминания о минутах, часах, днях, месяцах и тем более годах, проведенных в яме с антиподами. Все это время она потихоньку точила на Шизрука зуб – да не один, а сразу все передние – и ждала только удобного случая, чтобы вцепиться в него, как проголодавшийся антипод.

Принц даже в ладоши захлопал от нетерпения.

А Дед продолжал:

– Ну, в общем, долго ли, коротко ли, следующей весной Шизрук выгнал всех своих подручных на работу в поле – собирать кактусовый сок. А наша Олакрез, сказавшись больной, осталась дома. За одну минуту двадцать секунд она отгрызла Шизруку все руки, о чем немедленно сделала памятную запись в онлайновом дневнике, а потом связала ему ноги, заткнула рот вонючей тряпкой и запихала его в десятиведерную кастрюлю с кактусовым вареньем, которую поставила на медленный огонь. И была такова. Шизрук уже думал, что ему крышка…

– Она его убила? – с невольным отвращением спросил Принц.

– Я говорю, «он думал». Редко кто думает то, что действительно происходит… В общем, не сварился он по чистой случайности. Ближе к ужину младший поваренок поймал в Зловонном пруду рака, который умел свистеть, и этим так поразил кочегара, что тот, перекрестившись, толкнул локтем сонную бабку-приживалку, и та, поведя задом, опрокинула в кастрюлю, в которой начинал закипать Шизрук. В итоге тиран остался жив, набожного кочегара произвели в виночерпии, бабку отослали, поваренку дали тумака, а рак-свистун под шумок уполз обратно в пруд.

– А Олакрез?

– А она раскопала лаз антиподов и попала в их мир. Она там даже новых родителей получила. Приемных, правда. Но более-менее приемлемых.

– А как так получается, что на может перемещаться между мирами? Летать туда-сюда? – спросил Принц.

– По сути, она никуда не летает. Просто она Зеркало, – отозвался Дед. – Если прочитать имя «Олакрез» задом наперед, что получится? «Зеркало». Зеркала не летают. Им не нужно никуда летать, достаточно отражать.

– Если она – зеркало, кто же смотрит в это зеркало? – спросил Принц. – Ведь у зеркала нет глаз?

– А в него смотришь ты. И глядишься ты… – улыбнулся Дед. – Пора зажигать маяк.

– Маяк? – удивился Принц. – Эта башня – маяк?

– Ага. А на той, обратной, стороне земли стоит ноябряк. Прямая противоположность маяку. Это как два конца земной оси. Между ними, по кругу, словно на циферблате часов – по пять месяцев с той и с другой стороны. Здесь – всегда май, вечер, шесть часов. А там – сам понимаешь, полночь, вечный ноябрь…

– Где «там»? – спросил Принц, хотя сам уже догадался: в Сером городе.

Дед посмотрел на него со странной улыбкой. – Знаешь, что значит надпись на моей футболке?

– Что?

– Что ты съел Яблоко. Что ты все знаешь, даже если еще не знаешь. Что ты тоже Дед, как я.

Дед улыбнулся Принцу одними глазами, из-под замшелых бровей, и хохотнул:

– А я вас увидел, еще когда вы от огня улепетывали. Видок у вас был, конечно, да… Гости из будущего! – Ну, здравствуй, герой. Сколько лет, сколько зим! – а сам хитро так улыбается, даже на лису похож стал.

– Здравствуйте, – удивился Принц. – Мне о вас Олакрез много рассказывала. Но, по-моему, мы раньше не виделись.

– По-моему никогда не бывает, – с грустью отозвался Дед. – Да и по-твоему тоже. Пойдемте, дети, в мой скромный погреб. Погребем чего-нибудь.

И они пошли следом за Дедом, как он потребовал – след в след.

– Может, и рыжики твои фирменные есть? – улыбнулась ему в спину Олакрез.

Дед пожал плечами.

– Чего нет, того не миновать. Завелась тут в лесу Соня – длинноногая такая, бойкая девица. Похоже, тоже из другого измерения. – Тут Дед пристально посмотрел сквозь Принца. – Ходит со своим дружком, Рыжим Эриком Соном. Очень она рыжики любит. Все в округе собрала, такая поганка! Есть проверенный метод – в кофейник ее посадить, так ведь она и в чайник не поместится, кхе-кхе… – Дед зашелся приступом сухого, коклюшного, неудержимого кашля. В воздухе запахло грибами.

– Ну что ты, дедушка, – Олакрез сочувственно похлопала старичка по спине.

– Да нет, ничего… Это я третьего дня опять по болоту на доске катался, ну и накрыло меня волной. Сильная былая ряска! То есть, встряска. Леший с Водяным в четыре руки тащили – насилу вытащили. Ну, я им потом подарок из Города выписал – эти, как их, «Мелодии старой тины». Хорошая пластинка! Только у Лешего патефон-то, как выяснилось, уже два года как не заводится… Бензин кончился. А ведь, казалось бы, еще недавно с ним под новый сингл «Зараженных грибов» всю ночь с понедельника на воскресенье танцевали… Хм. Да. О чем это я? А, так вот, хоть они меня и вытащили, все-таки я успел соленой болотной жижи с хвоей наглотаться. От хвои и захворал…

– Добро пожаловать в мое скромное убежище! – провозгласил Дед, когда они подошли к странному сооружению, накрытому маскировочной сеткой с поплавками. Дед набрал на терминале цифровой код, что-то утробно загудело, и в земле открылся люк; из жерла бетонного колодца выпорхнула ласточка. Вниз вела узкая пожарная лесенка.

Принц вопросительно посмотрел на Олакрез. Завернутая в лохмотья, оставшиеся на ней после бегства из горящей яблони, она была похожа на Алёнку с шоколадки, пережившую ядерную войну. Девочка кивнула: дескать, залезай, не бойся.

Они спустились по гулкой навесной лестнице в пустой ангар, прошли мимо привязанной своры охотничьих псов, которые облизали им руки, и дальше – глубже и глубже вглубь горы по длинному сырому тоннелю, освещенному лампами лунного света.

Наконец, они попали на кухню. Здесь было очень тепло. В углу гудела газовая печь с какими-то датчиками. На коврике перед ней свернулась калачиком белая кошка с черными полосками. В круглых окошках-иллюминаторах неясно зеленел лес: почему-то далеко внизу, несмотря на то, что по расчетам Принца они спустились глубоко под землю.

– А еще, – продолжил Дед свои жалобы, наливая в чайник воду из фильтра, – в доме последнее время ка-мыши завелись… Ночью так и шуршат, так и пищат! Особенно пищат: голодные, видимо. Половину денег в сейфе сгрызли, и яйца в погребе понадкусывали. Плодятся, как крысы, а кожу сбрасывают, как ящерицы. Главное, не видно их! Просыпаюсь ночью от этого писка, встаю, иду на кухню со свечкой, свечу – вроде нет ничего, будто морок. А ложусь – и снова, пищат: «sms, sms…» Есть, все-таки, стало быть, ка-мышки. Мда… Вы бы мне из Города лукошку, что ли, привезли?

– Кошку? – не понял Принц.

– Да нет же, лукошку. Против ка-мышек только лукошка поможет, – досадливо поморщился Дед, наливая чай. – Впрочем, ее, говорят, вискисом поить надо, а у меня вискис вышел весь… Прилетали третьего дня мелиораторы с Серогорода, на вертолете, так сначала весь вискис выпили, а потом пошли болото осушать. Я теперь вместо вискиса матричное молоко употребляю. А через него загнется лукошка, как наяву вижу, загнется.

– А что с мелиораторами? – полюбопытствовал Принц.

– А то же, что обычно. У нас, сам видел, и без вискиса еле отпетляешь. Что ж мне их, за руку водить? Чай не французы! Засосало их, сердешных, вместе с вертолетом…

Помолчали.

– А далеко отсюда Серогород? – спросил, наконец, Принц.

Дед стал очень серьезным. Даже руки из карманов джинсов вытащил.
– Та недалече уже, – сурово проговорил он. – У нас про это с вами отдельный разговор будет. Есть новости. Но сначала, – он улыбнулся Принцу, – я тебе немного старостей расскажу. – Дед вытащил из платяного шкафа большой клетчатый платок, размером с добрый плед. – Вот, завернись пока, а потом поищем тебе нормальную одежду. Пойдем, пожалуй, на башню поднимемся, полюбуемся лесом с высоты птичьего полета… А ты, внучка, посиди, наверное, тут, – ласково улыбнулся старик Олакрез. – Мы ведь про тебя в основном будет говорить. Ну, хоть бы и трубочку покури, а? Али молочка – крынка вон стоит – хорошее, наваристое… А то вот еще дуремар сушеный припасен… Где же это… Ведь был где-то здесь! – Дед засуетился, закружил по кухне. Полосатая кошка тревожно посмотрела на него, подумала и отвернулась к печке.

– Спасибо дедушка, я без вас скучать не буду – сказала Олакрез, – и выразительно кивнула на гору грязной посуды, возвышавшейся в раковине. Посуды было так много, что раковина уже не закрывалась.

Дед кивнул Олакрез с благодарностью, взял Принца за руку и повел сначала полутемным коридором, в котором трещали и мигали лампы, и капало с потолка, куда-то вглубь своего «скромного убежища», а потом выше и выше по винтовой лестнице, врезавшейся в самое небо.

У Деда в голове была фантазия – замороженный джем из лепестков диковинного цветка Самозабвении.

Долгими зимними вечерами, когда Дед сиживал перед большим камином, жег толстые поленья и задумчиво смотрел в огонь – в его голове засахаренные в инее лепестки постепенно оттаивали. И тогда ему на ум приходили размороженные мысли – то есть, самозабвенные, как сверчок, заснувший в часах. Мысли, переходящие в полуостровасли и даже островасли, окруженные, словно саргассовым морем, бескрайним разноцветным колеблющимся бессознательным.

Иногда фантазия продолжала таять до утра, и тогда Дед мог очнуться только при свете дня, с тяжелой головой – и в недоумении осматривался вокруг, не понимая, куда делась ночь. Смутные догадки о том, что за Волшебник поместил диковинный джем в его голову, вспыхивали на лице Деда, как последние огоньки углей, оседавших в камине. Мысли его раздваивались, глаза становились разноцветными: один – голубым, а другой зеленым. Наконец, он хлопал себя по лбу и выходил на улицу – смотреть, как над горами за Дремучим лесом сгущаются сладкие сливочные сумерки.

Я ничуть не удивился, когда увидел Деда, сидевшего на траве рядышком с Олакрез. Они наблюдали, как я купаюсь, словно в этом была особая красота.

Я сразу понял, что он не родственник Олакрез, а просто – Дед. Дед был похож немного на Чапаева и немного на Тарковского. На нем была черная майка с надписью «BORN DEAD» и какая-то особая пелена нереальности, словно он пребывал в другом мире – то ли вообще в параллельном мире, то ли просто в мире с самим собой. Дед улыбнулся мне одними глазами из-под замшелых бровей, и я сразу почувствовал себя дома.

Под нижними ветками деревьев, наклонившихся над своими отражениями в воде, вспорхнула птица, черкнула по воде. Круги ряби всколыхнули сонных водомерок.

Заросший кувшинками пруд. Среди ряски – просветы черной воды с водорослями: словно распахнутые окна в запущенный сад. В черном «небе» за окнами, иногда касаясь поверхности воды, плавают толстые, желтые карпы.

Верхушки деревьев чуть колеблются от ветра, а выше – выжженно-голубое небо, этот напроказивший ребенок: рот вымазан белыми разводами сливочных облаков. Его голубые глаза смотрят на землю, и солнце, блеснув в воде, отражается в них едва заметными днем звездами. А луна – бледная, спокойная – отражение лилии, безмолвно распустившейся посреди ватаги выпучивших глаза лягушек.

Жара, пронизанная столбиками мошкары, вьющейся, забивающейся в глаза. На берегу – потрескавшаяся, обнажившая ржавчину табличка – «купаться запрещено».

Одежда с подпалинами нелепо оседает на траве, а я шагаю в воду – раз, другой, уже глубоко, торфянистый ил уходит из-под ног – и ложусь грудью на черноту, опускаю в нее лицо, обнимаю руками прохладное, темное, складываю руки, словно в мольбе, обращенной в глубину, меня выталкивает, но это ничего, всего два-три взмаха, и вот я касаюсь руками дна, оно мягкое, немного страшно, и очень холодно – наверное, здесь холодное течение, а в голове медленно кружится слово «омут», а потом наверх, только бы не коснуться в этой тьме чего-нибудь холодного, скользкого – ленивой рыбины, ужа, коряги, только не трогайте меня, я здесь ненадолго – существо с зажмуренными глазами – я чужой вам, я принадлежу тому цветному миру, где солнце согревает теплую зеркальную пленку воды, затянувшую мое лицо, и капает с ресниц. Скользя пятками и выдавливая между пальцев ног черный ил, выхожу.

Наконец, лесной потолок из переплетенных ветвей опустился так низко, что Принцу стало трудно даже ползти. «Еще чуть-чуть, – подумал он, – и голова застрянет, уши намертво зацепятся за ветки. А еще дальше так узко, что и тихий шепоток не пролезет».

Только Принц хотел повернуть назад, как попал ногой по голове Олакрез, которая ползла сразу за ним. «Ой!» – вскрикнула она, с трудом разжав зубы в жуткой тесноте. И напрасно: густой мох моментально забил ей рот.

И тут они одновременно увидели Яблоко – висевшее среди цветов, которые цвели всеми цветами радуги, оно было… «Словно новорожденный Феникс» – прошептала Олакрез. «Солнце во тьме времени» – проговорил Принц. «Сахарная вата нездешнего света» – сказала Олакрез. «Плод заблудившегося воображения» – отозвался Принц. «Утоляющая всё жажда». «Сердце сна». «Самое лучшее!» – охнула Олакрез. «Самое жаркое» – прошептал Принц. «Мы нашли его» – удивленно проговорила Олакрез. «Я сорву его» – вскрикнул Принц, и, не в силах отвести глаз от Яблока, полез к нему напролом.

Заветный фрукт вращался на своем черенке, словно планета вокруг своей оси. Из его надкушенного бока медленно капал светящийся сок, густой, словно воск. Капли падали в чашу между корней, и впитывались в землю, которая стала золотой на несколько метров вокруг. Времена, которых нет в языке, витали между ветвей, словно диковинные невидимые птицы, и склевывали пробивавшиеся из земли ароматы.

Яблоко висело всего в нескольких шагах от Принца. Но эти шаги не хотели быть пройденными. Как только мальчик стал продираться через плотную паутину тонких сухих ветвей, спутанных, как волосы бродяги, яблоня словно взбесилась. Листья встали дыбом, корявые сучья вцепились в руки Принца мертвой хваткой, и длинные черные шипастые клыки с капустным хрустом вонзились в плоть. Черная ноздреватая кора чудовища вспенилась свежей кровью. Принц вскрикнул, и, рванувшись изо всех сил, сорвал Яблоко. Оно было таким тяжелым, что мальчик едва смог удержать его двумя руками.

По яблоне прошла дрожь. Шипы втянулись обратно в ветви, цветы опали, листья пожухли. Радуга погасла. На изгибах ветвей выступила душистая смола, мгновенно засахарилась и превратившись в соты, а из сот вылупились пчелы и с гудением разлетелись в разные стороны. Из ветки, на которой только что висело Яблоко, брызнул ярко-оранжевый сок – и превратился в огонь. Сухая листва мгновенно вспыхнула. Занялись, затрещали сухие ветки. Огонь загудел, жадно пожирая яблоню.

Олакрез стала отползать назад, отмахиваясь от лизавших ее языков пламени. Для того, чтобы развернуться, ей пришлось просунуть голову между своих стоп, и потом перекувырнуться через спину, но ей было уже не до церемоний.

Принц тоже понемногу пятился, наступая ей на пятки, с Яблоком в дрожащих руках. Яблоко таяло, как снег, у него в ладонях. Таяло и впитывалось под кожу. У Принца закружилась голова.

Коснувшись Яблока, я уже знал, что все вокруг – и корни под ногами, и ветки, и вся эта чаща, в которую мы с Олакрез вступили еще несколько часов назад, все это место целиком – древняя дремучая яблоня, пустившая, словно гигантская грибница, свои корни в каждую пядь земли планеты. Земля – сгнившие листья яблони. Море – ее сок. Воздух – ее аромат. По сути, весь мир – яблоня, которая растит яблоки. Но вот прилетает тот, кто клюёт их – Ворон, и-

«Бежим!» – оглушил меня отчаянный крик Олакрез. Проход впереди расширился. Вырвавшись из объятий горящего дерева, мы побежали, на ходу срывая с себя дымящуюся обжигающую одежду – как сорвавшиеся с цепи волки в спасительный темный лес.

В какой-то момент мы так дико устали, что перешли на бег. И вдруг в лесу стало светлее: в разрывах между ветвей появилась полная луна.

Полнолуние в Дремотном лесу! Всё ожило. Колокольчики тихо звенели в темноте, из поникших от ночной росы головок дурмана струился прохладный туман, а вьюнок втихомолку хватал нас за ноги. Розы роняли росу с шипов. Подземная земляника выглянула наружу. Трухлявые деревья зажглись изнутри, словно гигантские светлячки. Между деревьев тут и там светились дичью глаза.

Я посмотрел на Олакрез и не узнал ее. Звезды ожили на внутренней стороне ее кожи. Словно колонии светящихся водорослей в океане, в темноте они струились внутри нее холодным звездным светом, цвета слез. Днем их не было видно: известно ведь, что звезды загораются только ночью. А теперь была ночь – полнолуние, полное запахов леса. Дремучее, дремотное, животное. Чем быстрее Олакрез бежала, тем ярче разгорались ее звезды. Она бежала, не останавливаясь, почти вслепую, молча — слышно было только ее громкое частое дыхание. Она, похоже, была в трансе, и я понимал, что она чувствует. А из толстых ветхих деревьев с треском выстреливали фонтаны светящихся цветов: это звезды, созревшие внутри старых, готовых упасть, стволов, вылетали ей навстречу, как стрижи из гнезд, и оседали на ней, как пыльца. Казалось, Олакрез уже не бежит, а летит – облако света в лесу призрачных фейерверков.

Птица пролетела между нами и кувыркнулась в воздухе – как будто завязала узел. Травоядные деревья стояли смирно, как коровы в полуденной тени, и сонно жевали клевер. С веток, закрывших небо, шел дождь, но трава оставалась совершенно сухой, суше гусиного печенья. Это заметила Олакрез, которая шла босиком. «Странно! – пробормотала она, – В такой дождино здесь все должно было бы промокнуть до нитки – как я. Хотя, если подумать, откуда в лесу взяться ниткам?»

Она пригляделась. Вокруг было почти темно. Густой потолок из ветвей, протекавший дождем, словно грозовые тучи, не пропускал света. Только кое-где виднелись рваные прорехи – словно там, ломая ветки, падали деревья. Крупные капли дождя, подожженные ярким солнцем с той стороны лесного «неба», падали вниз, сверкая, как метеоры.

«Настоящий лесной звездопад! – подумала Олакрез. – Или нет, скорее звездный водопад. Тоже не звучит… Водозвездный каплепад! Опять не то…» Она устала и еле волочила ноги после целого дня блуждания по лесу. «Еще немного, и наш поход превратится в пополз» – прошептала Олакрез, и с удивлением заметила, как ее шепот моментально стек по подбородку и упал на землю несколькими хлипкими каплями. Они моментально впитались в глубокий мягкий мох между двумя ехидно закрученными травинками, – и тут Олакрез поняла, что вокруг тишина, еще более густая, чем лес.

Девочка прислушалась. Ни журчания крохотных ручейков, ни лепета мокрых листочков. Дождь в Дремотном лесу падал теперь совершенно бесшумно, как бывает во сне, и даже как будто смывал звуки со всего вокруг: шелест с листьев, жужжание с приунывших шмелей, хруст с заблестевших под ногами мертвых веток… «Кажется, эта промозглая тишина смывает даже мысли у меня из головы – сонно подумала Олакрез».

–Ой! – вскрикнула она. Олакрез показалось, что у нее под ногами, взбухший от влаги, лопнул белый гриб, похожий на яйцо. Из гриба вылезла курица, которая посмотрела на девочку, села, нахохлившись, на землю и тут же снесла большое белое яйцо, а потом убежала. Наклонившись, чтобы подобрать яичко, Олакрез с удивлением обнаружила, что это никакое ни яйцо, а белый гриб, набухший от дождя. Она хотела обратить на это внимание Принца, который шел чуть позади, но потом подумала, что ей все это, может быть, только почудилось.

Мы шли по пояс в карликовых камышах, как вдруг у меня из-под ног с глубоким печальным вздохом выскочило что-то маленькое, круглое и колючее. Шмыгнуло – и затерялось.

– Что это было? – обернулся я к Олакрез.

– Дикая лесная ежевиха! Совсем еще маленькая. Они растут только вблизи дремотных болот, а когда вырастают – величиной с добрый чемодан – переселяются в города. Вообще-то, ее здесь быть не должно…

– Почему? – не понял я, и как раз собирался спросить что-то еще про жизнь этих удивительных существ, когда где-то совсем рядом раздался звонкий, как будто мальчишеский крик: «Дуть! Дуть! Дуть!»

– Жестяная коноплянка! – вцепилась в меня Олакрез, сразу став испуганной и дикой, как два загнанных в угол диких дикобраза.

– Так, главное, спокойствие – изрекла она. – Обойдется как-нибудь. Ты обходи с той стороны – показала она куда-то в топь, – а я с этой. Рассредоточимся, зайдем с тыла, может она нас не засечет.

– Как ты предлагаешь мне рассредоточиться? – не понял я.

– Ну, как ты обычно сосредотачиваешься? – ухмыльнулась Олакрез.

— Легко!

— Ну вот, а теперь сделай все наоборот. Не думай ни о чем. Как бы тяжело это ни было.

– А что, она опасная, эта жестяная коноплянка?

– Еще какая. Махнет серебряным своим крылом – и вмиг срубает мозг.

– Понятно… А что, дед живет с другой стороны этого болота? – спросил я. – Мы правильно идем вообще?

– Дед живет везде, куда ни придет, – отрезала Олакрез. – А дом его, похоже, и правда совсем с другой стороны. Но по-любому нам в ту сторону. Хотя это еще надо уточнить. В общем, пошли. Сейчас главное разъяренной коноплянке на обед не попасться.

Что было делать? Пришлось с величайшей осторожностью заходить, как Олакрез предложила, «с тыла». Когда у меня от ледяной болотной воды окончательно промокли и продрогли ноги, я понял, какое это холодное занятие – с тыла заходить. Можно даже сказать, стылое занятие.

Мы повстречались с Олакрез на соседней полянке – там было уже посуше. Она была бледнее луны.

– Вроде пронесло, – говорит, переводя дух. А сама бледнее луны. – А могло и не пронести! Над гнездом коноплянки-то…

– Да ладно тебе, – говорю, – и вообще, я уже устал от этой игры в «зарницу»! Может, не так все и страшно, а? И вообще, этот лес, по-моему, такой дружелюбный! Красиво-то как, ты только посмотри! А? Вот, например…

Я с нежностью наклонился к мясистому кустику с пушистыми цветочками-колосками: они, словно нежные лапки котенка, так и просили чуточку нежности.

И в следующий момент со всего маху ударился лбом об землю. Что-то сбило меня с ног и дьявольски сильно тянуло за руку – прямо в землю! В рот и в нос сразу забилась хвоя и земля, стало тяжело дышать.

– У-у-у! – только и мог завопить я. – Уф-ф-ф… А-а-а! – что-то потянуло с новой силой.
Краем бешено вращающегося от страха глаза я заметил, как Олакрез достала из-за пазухи длинный столовый нож и стала яростно тыкать им в землю под пушистеньким кустом.

Вдруг что-то, тянувшее меня, оборвалось, и тянуть на себя руку стало легче. Через секунду я уже сидел на земле и приходил в себя. Рука была при мне.

– Ну, спасибо, – говорю. – Еще бы чуть-чуть…

– Ага, всегда пожалуйста, – она запыхалась.

– Хороший у тебя ножичек, – говорю.

– Из дома прихватила сувенир. Так и знала, что пригодится.

– Из какого дома? – спрашиваю. – А, ладно, потом.

Она кивнула.

– Что это, – спрашиваю, – было за такое, ты мне скажи, как местная?

– А ты как думал? Недотрога. Погладить захотелось, да?

– Что ж она, плотоядная что ли?

– Нет, она всеядная. Что подвернется, то и тащит под землю. Может и бревно трухлявое утащить. А может и кабана. Это же Королевская недотрога, она такая. Наестся, потом на два метра вырастает – видела я таких, на торных тропах… Жиреют они там, на таких, как ты – бродячих обедах. Но самое главное не это. Мы, честно сказать, теперь точно заблудились!

– Как это?.. – удивился я. – Ты же сказала, до избушки рукой подать?!

– Было рукой, а стало – ни ногой. Около дедулиной избушки нечисть не водится! Там Лес добрый, сонный, дремотный. А здесь – видишь, какие зверюги, одна другой хлеще.

– И куда же нам теперь? Ты хоть ориентируешься?

– Я это место знаю. Но от избушки мы очень далеко. То есть, дальше не бывает.

– Как это?

– А так, – она вытерла нож о траву и убрала снова за пазуху, в ножны под мышкой. – Мы сейчас на обратной стороне Дремотного леса. На пробужденной. Лес повернулся к нам другой стороной – и проснулся. А снились ему, видимо, плохие сны.

– Ну, дела… Когда он успел?!

– А кто его знает! Так и с медведями бывает: спит себе зимой, спит, – а потом как проснется! «Когда успел»… Может, когда ты вязу на ногу наступил! А может, когда пеньки крушил! А может, и просто потому, что ты – это ты. Я думаю, самый верный – последний вариант. Что лесу до пеньков! А вот мальчик из другой галактики – это уже интересно!

– Окей, – отвечаю. – Про галактики мы еще поговорим. Я чувствую, наболело. А что же теперь делать-то? Как выбираться?

– Я здесь никогда не была. Но Дед рассказывал.

– Что?

– Что-что! Что сюда ни в коем случае нельзя ходить! Он мне запретил под страхом городской жизни даже думать о том, как сюда попасть! Ну, а лес-то его слушается, вот и не пускал меня…

– Почему Дед запретил?

– Потому, что обратная сторона Дремотного леса – Сад Надкусанного яблока.

– Сад — в лесу? Чудесно! А почему оно надкусанное?

– Это вопрос философский! Вот скажем, почему ты здесь? Почему Лес другой стороной повернулся? Что толку, оттого что ты будешь знать? Нам выбираться надо.

– Как же мы выберемся?

– Надо тропы верно выбирать, так и выберемся. Веди, пожалуй, ты теперь. Я вот видишь куда нас завела. – Она задумалась. – А вообще, нам теперь один путь: к Яблоку. Дед говорил, оно словно ключ от всех дверей, даже от тех, что не заперты. Не знаю уж, что это значит… Но думаю, с изнанки Леса нас вывести ему вообще ничего не стоит. Тоже ведь – дверь без замка! И вообще, что-то мне подсказывает, что оно само тебя к себе тянет, Яблоко. Может, оно-то Лес и повернуло…

– Пока мы Яблоко не сорвем, Лес нас не отпустит, так получается?

– Точно. Деда мы найти не сможем, это точно, да и он нас, пожалуй, тоже. А уж про Город вообще придется забыть. Кончится тем, что мы про все забудем, потеряем самих себя – а потом, кто знает? Начнется другая сказка. Или эта кончится. Ну, веди.

«Вот тебе и заглянули в гости к дедушке, – подумал я, когда мы пошли дальше. – Не зря Гуделка нам в чащу предлагала забраться. Тут тебе и всякое, и приключение – нашли мы свое счастье, не отвертелись».

– Чувствуешь, дыхание земляники? – прошептала Олакрез, когда мы на следующее утро вылезли из-под земли. – Прямо в лицо, как ветер.

– Ага. Словно ее тут море. Только не вижу я никакой земляники. Хотя, нет, есть! Полно кустиков… Только ягод не видно.

– А их и не должно быть видно, – отозвалась она, – это же земляная земляника! У нее ягоды как картошка растут, вниз головой.

– Странная какая поляна, – я огляделся вокруг.

– Это Дедова любимая Шахматная поляна, – пояснила Олакрез. – Здорово, что Лиса нас под землей провела! Отсюда до избушки рукой поддать. Вот только через тот лесок пройти.

«Мы уже второй день через лесок идем», – отметил я про себя.

– А почему она так называется, «Шахматная»? – спросил я, и сразу понял, что вопрос неуместный. Полянка была засажена в шахматном порядке – по клеточкам – черникой и беляникой. По ним бродили полусонные фигуры зверей: олениха с олененком, черный кабан и молоденький рыжий медвежонок с бешеными глазами.

– Дед постарался, – улыбнулась Олакрез. – Очень он в шахматы любит играть, причем по своим правилам. Вон, видишь, какие звери стали? Это они беленики объелись. Ничего, черники поедят – очнутся, и убегут.

Я промолчал: дедовы «шахматы» показались мне странноватыми. Хотя и место само было игре под стать – дремучей не бывает. Под густым пологом ветвей царили полумрак и полусон. Деревья, похожие не то на монахов, не то гейш, умопомрачительно медленно перебирали четки из сухих ягод в складках изящных шелковистых ветвей. Среди их точеных ступней в деревянных башмачках вились, как змеи, тонкие холодные ручьи. Я поднял голову вверх: высоко-высоко в верхних ветвях плотно сомкнувшихся деревьев не спеша перелетали с ветку на ветку разноцветные птицы. Было очень тихо – так, что хотелось лечь на траву и заснуть.

Зазевавшись, я наступил на корень старому вязу, и он чуть было не проснулся: уже и гнилушки в его волосах засветились зловещим красным огнем вместо привычного зеленого – но потом, видимо, решил, что не стоит беспокоиться, и снова погрузился в дрему – только выпустил изо рта облачко утреннего тумана.

– Дремлет, – шепнула Олакрез. – Это ведь Дремучий лес, самая чаща. Здесь все деревья чаще засыпают, чем просыпаются. А ты их лучше не буди.

Олакрез с маниакальной осторожностью обходила даже кусты земляники, не то что трухлявые деревья, готовые рассыпаться в труху от малейшего прикосновения. А я то и дело крушил зазевавшиеся пеньки. Чего еще заслуживают деревья с таким названием, как не хорошего пинка?