Принц шел, ощупывая руками воздух. Окутавшая его темнота, казалось, состояла из множества отдельных кусков – как лоскутное одеяло – и эти лоскуты трепетали, словно листья на ветру. Принц недоверчиво принюхался. В темноте неуловимо пахло тайной – как будто всеми его любимыми сладостями одновременно. Он глубоко вздохнул.

– Пойдем, – сказала Олакрез, нащупав его руку. – Раз уж мы оказались в таком месте, надо идти.

«В каком же это таком месте мы оказались, хотел бы я знать?» – подумал про себя Принц. Но вслух он ничего не сказал. И они пошли, куда глаза глядят: в темноте это было легче легкого.

Пройдя так с полчаса, они запыхались. Олакрез, не отпуская Принца, опустилась на землю, и его притянула сесть рядом. Он нехотя покорился: торопиться явно было некуда, а если бы даже и было куда, как это разглядишь в кромешной тьме?

Олакрез сосредоточенно шаркнула ногой, потом стала ощупывать землю. А ведь действительно – сообразил Принц, – какая же это земля! Под ногами было что-то податливое, но твердое. Он дотронулся. Мох? Нет, скорее… Да, самый настоящий бархат. А вот что под ним? Похоже на песок. Раздумывая, как бы проверить, открыты у него глаза или закрыты, не тыкая в них пальцем, мальчик произнес:

– Это пустыня, покрытая черным бархатом! А может, не черным. А может, это вообще берег моря.

– Ага. Где же тогда само море? – Олакрез тоже чувствовала запах тайны, но морем совсем не пахло.

– Я не говорил «море». Я сказал «берег». Моря, может, и нет.

– Какой же это тогда берег, если нет моря?

– Может, это бесконечный берег!

– Тебе сколько лет? – презрительно фыркнула Олакрез.

Принц отпустил ее руку. Олакрез тут же нащупала ее и снова сжала крепче прежнего. «Старше меня, а трусиха!» – подумал он про себя. А вслух опять ничего не сказал. Потому что сообразил: если пропустить слова этой несносной девчонки мимо ушей, они сразу сольются с темнотой.

Солнце брызнуло, лизнуло меня в лицо – как будто тысяча раскаленных добела летних полдней мелькнули перед глазами. Соединившись в одно белоснежное, как облака с острыми сахарными краями, мгновение – своей сильной рукой провели они по моим волосам. И я летел – как летают сухие листья над дорогой, подгоняемые лишь холодным дыханием надвигающейся осени.

Я лежу на бетонной крыше, а вокруг – тишина, мелкие камешки и белые добродушные голуби с узкими шейками. Рядом раскачиваются качели: так, словно из них кто-то только что выпрыгнул. В песочнице – темная вода с кувшинками. На карусели рассажены игрушки: обезьяна, слон, лошадь.

На другом конце детской площадки, спиной ко мне, стоит девочка. Длинные светлые волосы, выгоревшие, почти белые. Запускает воздушного змея.

Солнце смотрит на меня, не отводя глаз, и его свет проникает прямо в грудь, словно музыка. Я чувствую: это один тех дней. Последних дней уже ушедшего лета, ставших черно-белыми от слепящего сверкания моря, выгоревших, как волосы, от яркого чувства чуда. Сердце полно ночным дождем, вместе с яблоками падающим в высокую траву. От радостной беспричинной грусти что-то внутри рвется в небо, словно воздушный змей. Рвется из тела прочь белоснежное с острыми гранями чувство. Ностальгия по будущему, которое может быть, никогда не настанет.

Я поднимаюсь. По углам квадратной крыши стоят стройные мраморные девы в белых одеждах со складками. Глазницы пусты, а напряженные усилием руки поддерживают лишь само небо. Большое белое облако проплывает вровень с крышей, оставляя на бетоне влажный след – словно небесная улитка. Неужели мы так высоко? Девочка со змеем. В ней все дело.

Почему-то мне кажется, что я хорошо ее знаю. Вот только откуда?

– Я тебя знаю, – шепчу я. Во мне словно открылся глаз бога: ни реснички темноты. Очень радостно, холодно, ясно.

– Я тебя знаю! – кричу я изо всех сил, и эхо расходится по небу волнами, словно камень упал на зеркальную гладь пруда.

Девочка подбегает к самом краю – вместо перил полустертая красная линия, даже не предупреждение, а просто гранатовая грань, словно разметка на беговой дорожке – и выпускает дрожащую от напряжения бечеву. Змей, извиваясь в своей первобытной радости, улетает в небо.

Везде вокруг я чувствую движение, движение чего-то неизмеримо большого. Стало очень тихо. В полной тишине я вытираю пот со лба – капля падает на камень и со звоном разлетается. Холодно, пар идет изо рта. Время ускорилось. Закатное небо, эта гигантская перламутровая раковина, зевает нежно-розовым брюшком. А вот и ранние звезды! У меня появилась вторая тень – от яркой луны.

Девочка подошла – быстро-быстро ее высокие кожаные ботинки простучали по крыше – и притягивает мое лицо к своему. Сначала я не могу разглядеть ее лица – вместо него только темный вихрь, но глаза! Ее глаза – два сверкающих обоюдоострых зеркала – режут мир на цвета, на мгновения, на мелкие осколки, такие острые, что могут прожечь память до самых потаенных глубин.

«Смотри, смотри в эту глубину» – словно шепчут они, и ресницы раскрываются, как плотоядный цветок, и я зачарованно смотрю все глубже, теряя чувство тела, чувствуя внетелесную жажду и отрешенную дикость. Как у беззащитных зверей, которые пришли напиться к ручью, несмотря на опасность. Жажда и нетерпение самой жизни, со смехом отдающей хищникам кипящую кислородом кровь. Кессонная болезнь тишины. Множество «Я» – восьмерок бесконечности с разорванным нижним пузырем – крутясь и царапая изнутри, поднимаются по моему позвоночнику. Я – Кай, состоящий целиком изо льда. Я – Каин безродный. Я – Принц нищих. Я – сама глубина, я – дверь. Я ничто.

Она еще посмотрела немного в меня, и сказала, словно продолжая разговор, прерванный на полуслове:

– Но ты знаешь, время уже начало таять. Быстро, как тайна на языке.

Прищурившись, я взглянул на солнце. Гигантским малиново-красным шаром в обрамлении языков пламени, оно висело на дальнем конце горизонта – там, где море водопадом обрывалось в пустоту.

«Я – лед в море тишины», – почему-то подумалось мне. Время хрустит, словно грызешь лед, а звезды загораются все ярче, становясь сверхновыми – и вот уже мы отбрасываем звездные тени. Наши тени – словно стрелки часов на циферблате обезумевшего времени.

– Какой странный сон, – говорю я девочке. – Откуда я тебя знаю?

Она улыбается. Теперь я могу разглядеть ее лицо.

– Меня зовут О, – говорит она, и берет меня за руку. – Я заберу тебя в свой сон. Глубокий и ясный, как небо над пеленой туч.

– Кто ты на самом деле? – спросил я, глядя ей в глаза, и тут же отвел взгляд. В тишине, прижавшей нас друг к другу, взгляд О прозвучал как крик.

Увидев мое замешательство, она рассмеялась.

– Вот, держи! – она протянула мне сухой листик, свернутый в трубочку.

Я развернул его.

– Ух ты! – не могу удержаться от смеха. – Первый раз вижу такую толстую черную гусеницу!

– Это Грустеница. Положи себе на сердце. Она будет грызть твою грусть.

Я пустил Грустеницу за ворот, и она исчезла в ямке между ключиц.

– Прыгай! – О сделала шаг к потертой красной черте на краю крыши. В тот же миг небо грозно потемнело. На мраморный пол упали первые черные птицы, и тут же ушли в камень, словно впитались. Вода в песочнице забурлила.

— Подожди! – я со страхом оглянулся вокруг.

– Нам нужно лететь, – раздельно произнесла О. – На этой крыше я запускаю змеев. Змеи – это драконы, которые забыли, как дышать огнем. Ветер – это огонь, забывший, как жечь все на пути дракона. Я возвращаю им жизнь: их внутренний огненный ветер. И всякий раз приходится заново жечь это глупое слово — «подожди».

– Я тоже буду драконом, – улыбнулся я О.

– Когда немного подрастешь, – ответила она.

Холодный порыв ветра пролетел мимо, остановился, вернулся, подошел, положил прозрачную руку мне на грудь – словно что-то сказал на прозрачном языке.

Мне показалось, что я сейчас очень силен, и то, что обступает нас пепельной тьмой, не такое уж страшное. Рубашка на мне затрепетала, все тело покрылось гусиной кожей в предвкушении полета. Я был готов к тому, что башня, на который мы стояли, сейчас разрушится. Я ощутил себя частью этого рушащегося здания – башни от земли до неба. Я не знал, что она была достроена. Все небо осталось внизу, над нами лишь бестелесная чернота.

Я посмотрел в глаза О.

– Не трать времени на предложение из трех слов – проговорила она, – даже если это предложение всего, что у тебя есть. Мне показалось, что она повзрослела. — Прыгай сам, не дожидаясь. Потом найдешь.

– Найду что?!

Глубокая трещина змеящейся молнией взорвалась у нас под ногами – крыша лопнула с треском, как спелый арбуз.

Олакрез прошептала одними глазами:

– Меня.

Мы разбежались и прыгнули. Хлопок – солнце и звезды в небе перегорели. В тот же миг на нас обрушилось небо, черное и очень, очень тяжелое – целое море ледяной тьмы.

Олакрез спит в своей постели и щурится – лучик заката падает ей на лицо. Окно раскрыто – окно в сон: большое, двустворчатое, клеточки ставен дышат снаружи, воздух трепещет, словно летящая ласточка.

Опять она в этом сне. Только бы он не кончался! Словно сквозь радужные крылышки стрекозы, смотрит Олакрез, прищурившись, против солнца. Город нежится в последних лучах заката. Раскаленные перекаты жестяных крыш трещат от жара, но всё еще подставляют свои спины, словно не желая уходить в сумерки. А постояльцы, живущие на краю Города, в Заливе, не спешат уходить с пляжа, разморенные целым днем прибрежного безделья: самое время выпить газировки и послушать ночные гудки машин.

Порыв теплого ветра. «Здравствуй, ветер!» – кричит Олакрез. Она чувствует, как весь ветер мира дует сейчас ей в лицо, прильнул к волосам в поцелуе. Так хочется ей дышать, и жить, и быть любимой! И она дышит – глубоко, как йог, а в её голове в это время – растут невиданные цветы, и люди, похожие на всех животных одновременно, танцуют в жемчужных брызгах фонтана.

И Олакрез танцует, танцует свой танец любви. Гигантским плющом, разрастающимся на глазах, невиданной виноградной лозой врывается в небо ее дыхание, а ноги проросли в пол, в камень, внутрь земли, и сладостной нутряной дрожью отдается в коленях тьма. Олакрез танцует. Заполняя всю тьму, мерцает во тьме сила, отголоском которой чувствует себя Олакрез, листком на верхушке виноградной лозы, каплей пены, сорвавшейся с губ Безбрежного моря. Море смотрит из-под полуопущенных век, и его зрачки струятся зеленым золотом.

Вдруг, кувырок – и вот уже Олакрез плывёт между облаков, гребя руками изо всех сил. Над головой и под ногами – синяя бесконечность. Тишина, только звенящее дыхание в ушах. Олакрез летит над изгибом сверкающей реки, над чудесным островом с фруктовыми садами, над лесом с остроконечными елями, над морем, которое загибается в небо. Вверх, вверх! Где-то там, в черной вышине, прочерченной золотыми нитями, раскрыто окно.

Олакрез иголкой пронзает тучи, налитые необъяснимыми ароматами – клубящиеся в бездонной синеве мечты. Выше, выше – так что даже становится трудно дышать. Начинается дождь, или может быть, это падают звезды. «Я желаю» – а по щекам, словно реки, промерзшие до дна, текут ледяные слезы, и Олакрез чувствует, как неизбежно тянет в кровать, проснуться – «чтобы это продолжалось» – вдох – «всегда» – выдох, и тут она вдруг проваливается в засасывающую безжалостную пустоту, и страх колет прямо в сердце. Она попалась! Здесь невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Невозможно дышать! С неимоверным трудом пытаясь поднять веки, Олакрез делает звенящий вдох – и – нет, всё. Вот уже она дышит по-настоящему, в своей постели.

Даже не открывая глаз, Олакрез знает, что вернулась домой. В дом с седым потолком. Привычные звуки обступают ее, как нелюбимые друзья с ненужными подарками на день рождения. За окном лает соседский Бим, на кухне мама звенит посудой, папа на втором этаже громко и требовательно говорит по телефону. «Когда во сне меня окружает пустота, – медленно, словно ворочая языком в пересохшем рту, думает Олакрез, – я просыпаюсь. А ведь вокруг – снова пустота! Почему же я не просыпаюсь опять?» Она вытирает слёзы ладонью.

А там, за закрытым окном в сон, над Городом тишина. Только словно свистящее дыхание тех, кто еще спит, над крышами – шорох. Ласточки. Точки и запятые настоящего времени. Воронкой сумерек, затягивающей в ночь, проносятся они в воздухе, свивая гнезда мгновений, которые просто случаются.

Шлепая босыми ногами по дощатому полу, Олакрез в ночной рубашке подходит к окну и стоит, склонив голову, как забытая кукла. А за окном темнота распускает черные волосы ночных ароматов. Темная, теплая сентябрьская ночь с крупными каплями дождя.

На песчаный берег Безбрежного моря – как известно, неустанно омывающего Цветную странну – то и дело выносит, словно ракушки, осколки волшебных зеркал. Возьмешь такой в руки, а он переливается на солнце всеми цветами радуги! Вглядишься, а он словно частичка счастливого сна из детства, которого у нас никогда не было, но которое, возможно, еще будет, когда мы немного подрастем.

Есть у этих светлых зеркал и обратная, неприглядная, серая сторона. Она рассказывает свою историю, полную разочарований и двусмысленности. Всё когда-нибудь превращается в осколки. Даже такие долговечные по людским меркам Волшебные зеркала. Иногда бывает: что-нибудь вдохновит тебя, уведет за собой в волшебную Цветную странну, блеснет божественной блесной – а потом рассыплется на мелкие кусочки. Куда же ушло волшебство? Может быть, на темную сторону зеркала?

Зачарованный волнами, поглотившими твои мечты, весь твой мир, ты стоишь на краю таинственного дрейфующего острова: потерял корабль, но обрел океан. Горькие слезы разочарований и фейерверки счастья лишь блеснули в темноте, словно барашки волн Безбрежного моря, неустанно омывающего Цветную странну. А вокруг, словно плащ из черного бархата, все так же трепещет на солнечном ветру безбрежная бесконечность.

Ты прикладываешь свой осколок к уху, как раковину, и начинаешь слушать. А он, то невнятно, то путано, то стихами на цветочном языке, то недопридуманными загадками, рассказывает тебе свою мечту, свой сон – историю про Волшебное зеркало. Так, словно оно всегда было и будет целым. Впрочем, это даже «историей» не назовешь.

И правда, не разглядишь в осколках волшебного зеркала ничего исторического: ни дат, которые можно было бы запомнить, ни общественных деятелей, повлиявших на судьбы миллионов людей. А порой не видно и даже самих людей, поскольку многие действующие лица не имеют ни сколько-нибудь человеческих лиц, ни возможности или желания действовать. Да что там говорить, даже здравого смысла во многих из этих осколков не видно – как и единого сюжета, на который можно было бы забраться, как на длинную приставную лестницу, со ступеньки на ступеньку, и потом с высокой колокольни оглядеть открывшийся пейзаж.

Таково уж особое свойство Волшебных зеркал: когда они разбиваются, то первыми с треском рассыпаются в прах именно такие – общечеловеческие, поучительные, осмысленные места. Видимо, как раз по ним-то и прошла, как трещина, основная сюжетная линия.

Когда Олакрез было семь лет, она очень боялась засыпать. Она всячески оттягивала момент, когда придется это сделать. Корчила рожи в ванной перед зеркалом, читала книжки под одеялом, грызла яблоки, тихонько напевала что-нибудь себе под нос, жевала жвачки, а иногда просто садилась на подоконник и смотрела в окно, как шелестит темными листьями сад, а луна светится, словно большое круглое мороженое. Иногда Олакрез могла засидеться так до самого утра, когда Луну сменяет Солнце. Если с утра было ясно, Солнце появлялось красиво. Сначала тучи на горизонте зажигались розовым, потом всплывал красный шар, который желтел, светлел и наконец становился таким ярким, что невозможно смотреть. Посмотрев восход, Олакрез уже ничего не боялась и храбро ложилась в постель, чтобы моментально заснуть.

А боялась она потому, что думала: вдруг, вот заснешь, а тебя сотрут. Большим ластиком, старательно, до дыр сотрут – и не было! Вот чего она боялась, а больше ничего, даже соседскую собаку Бима не боялась – а он был злой, старый и сидел на длинной гремучей цепи.

Олакрез понимала, что людей не стирают просто так, тем более, если им всего семь лет. Но после одного случая она твердо решила, что это, как говорят взрослые, «не исключено». Олакрез не очень понимала, что именно значит такое выражение, и причем тут ключ. Но она знала, что «не исключено» случается несмотря ни на что, потому что папа говорил так маме, когда мама спрашивала, задержится ли он опять на работе допоздна. С папой «не исключено» случалось довольно часто, и поэтому Олакрез ему не очень-то доверяла. А случай был вот какой.

В тот первый и единственный раз, когда Олакрез ходила в школу, там был урок рисования. Учительница, полная нервная женщина, попросила детей нарисовать все, что придет в голову. Девочка, которая сидела рядом с Олакрез, нарисовала разноцветными фломастерами свою кухню – с розовой мамой, зеленым папой, фиолетовой бабушкой и темно-синим дедушкой. А Олакрез взяла простой карандаш и нарисовала большую черную тучу во весь лист. Она рассудила, что если рисовать линиями, то получится каляка-маляка, как иллюстрации в некоторых детских книжках, поэтому она просто стала ставить точки.

Точек было много. В центре тучи они словно жались друг к другу и одновременно нервно копошились, а по краям, превратившись в запятые, расползались во все стороны, как саранча. Олакрез, поразмыслив над своей работой, послюнила палец и немного размазала тучу. Получилось еще лучше: туча словно пропиталась дождем и набухла, как перезревший гриб. Олакрез была очень довольна: эта была самая красивая черная туча, какую ей когда-либо удавалось нарисовать.

И вот, учительница, посмотрев рисунок соседки Олакрез и поставив в углу листа большую размашистую пятерку красной ручкой, взяла в руки тучу Олакрез. Сначала она даже явно не поняла, что это туча: перевернула лист обратной стороной, словно искала там другой рисунок, потом поднесла листок к самым глазам… А потом до нее дошло. Туча висела посреди листа, готовая поглотить не только уголки светлого пространства, оставленные Олакрез, но и весь листок целиком, и казалось, вот-вот собиралась просочиться в класс…

В глазах у женщины потемнело, сердце сжалось в холодный комок. Учительница словно бы впала в оцепенение, а дети, затихнув, смотрели, как блестят на солнце ее очки в толстой черной оправе. Но потом преподавательница пришла в себя. Она метнулась к столу, судорожно стала рыться в ящике, нашла свой самый большой учительский ластик – размером с кусок мыла – и принялась стирать тучу Олакрез. Она терла добрых пять минут: сначала нервно и сразу во все стороны, потом увереннее и методичнее, и наконец, опять хаотично, истово, словно в трансе. Туча постепенно пропала, а лист стал выглядеть так, словно его жевал Бим. На нем теперь было только какое-то невнятное пятно цвета седины, кое-где протертое до дыр.

Один мальчик громко заплакал и стал звать маму. Тут учительница, словно очнувшись, подняла голову. С ее лба на стол капал пот, очки запотели, а глаза смотрели мутно, грозно и обреченно – они искали Олакрез. Но Олакрез в классе уже не было.

Когда учительница только начала стирать тучу, Олакрез как-то сразу и по-взрослому окончательно поняла, что не будет учиться в школе. Вообще. Эта была окончательность такого сорта, какие содержатся в слове «КОНЕЦ» в конце умной книги. Никому и в голову не взбрело бы с ней спорить! Окончательность словно взяла Олакрез за руку, вывела из класса, прошла с ней мимо туалетов по коридору к лестнице, по лестнице вниз и дальше – мимо продуктового магазина и стройплощадки – домой.

Дома Олакрез, не говоря ни слова, легла на кровать и стала смотреть в потолок. Она заметила, что потолок стал того грязно-серого цвета поседевшего весной снега, каким стала ее туча от учительского ластика. И все остальное, вокруг, тоже заметно посерело: игрушки, комната, ее собственное лицо в зеркале… Олакрез не плакала – только молчала, не отвечая ни на какие вопросы испуганных до истерики родителей. Мама с папой вызвали врача. Потом другого. Но те ничего не могли посоветовать, кроме как не отправлять пока ребенка обратно в школу – чтобы не усиливать, как они сказали, «стресс».

Но Олакрез не испытывала никакого стресса. Она молчала просто потому, что рядом с ней, чтобы она ни делала: смотрела телевизор, гуляла в садике, ела чипсы — все это время на расстоянии вытянутой руки стояла Окончательность. Густая, как туча из черных точек, только еще темнее. Окончательность ничего не говорила – и Олакрез тоже ничего не хотелось говорить.

Так же отчетливо, как то, что она никогда больше не пойдет в школу, Олакрез вдруг поняла, что через какое-то время – может, короткое, как день, а может длинное, как год – расстанется и со своими игрушками, и с комнатой, в которой жила, и с соседской собакой Бимом, и даже с родителями.

Наконец, Олакрез решила, что она, пожалуй, кое-что поняла – про «смерть». И вскоре Окончательность исчезла. Олакрез осталась совсем одна.

Поэтому она стала бояться засыпать. Девочка думала: вдруг учительница по рисованию узнает, где она живет? Придет ночью, потихоньку откроет дверь – или влезет через окно – и сотрет ее, Олакрез, своим толстым, белым учительским ластиком! А потом нарисует другую девочку на ее месте – набором фломастеров из шестнадцати цветов… Олакрез понимала, что если ночью совсем не спать, то утром глаза будут красные, и тогда мама решит, что она опять помыла их с мылом, чтобы лучше видеть. Но засыпать было так страшно!

В конце концов, в очередной раз найдя Олакрез спящей на подоконнике открытого окна, мама потеряла терпение. Она стала вся красная, позвонила папе на работу, и принялась кричать на него в трубку. А вечером, когда Олакрез уже лежала в кровати, делая вид, что засыпает, пришел доктор. «Дорогой доктор», как поняла Олакрез из разговора родителей.

«Интересно, — думала Олакрез, — он такой же «дорогой», как я? Ведь говорят же мне папа и мама: «дорогая Олакрез»? Нет, наверное, все-таки я дороже». От этой мысли ей стало спокойно, и она твердо решила не показать перед доктором слабины, хотя почувствовала, что родители его заранее немного побаиваются.

Наконец, Дорогой доктор пришел. Олакрез он сразу понравился. У него не было усов, и к тому же он был одет не в белый халат, а в костюм – как у папы, только еще красивее. Доктор улыбался, и от него не пахло сигаретами, как от врачей в поликлинике. Наоборот! От него приятно пахло печеньем. Дорогой доктор присел у кровати Олакрез, посмотрел на нее очень внимательно своими глубокими, как сентябрьские лужи, карими глазами, достал из портфеля большую коробку печенья и вручил ей. Печенье было с орехами.

Когда доктор закончил осмотр, мама спросила: «Ну что, доктор? Как ее зрение?»

— У вас очень впечатлительная девочка, — ответил тот с улыбкой, — Вполне возможно, что ей не подходит учеба в обыкновенной школе. Что же касается мыла в глазах, могу вас успокоить: видеть она будет замечательно… А некоторые вещи, – тут доктор заговорщицки подмигнул Олакрез, – вероятно, даже лучше, чем мы с вами.

На этой непонятной фразе доктор откланялся, а родители проводили его, немного смущенные, но одновременно и удовлетворенные. Все-таки это был Дорогой доктор, и от него следовало ожидать чего-то подобного.

Вдох. Я. Выдох. Я иду. Я ищу выход.

Иногда мне начинает казаться, что мы уже пришли. А иногда – что дорога никогда не кончится, и Город никогда не начнется.

Ох, кажется, я заснул прямо на ходу! То есть, нет, наоборот, проснулся… Олакрез, я спал?

— Не знаю, — хмуро отвечает она из-под широкополой соломенной шляпы. – Я сама иду с закрытыми глазами.

Вдох, выдох… Жара-то какая! По Солнцу идти, наверное, и то прохладнее, чем по такой жаре.

— Ну уж, – отвечает Олакрез. – Это ты загнул палец в небо… Солнце такое горячее, что на него и встать нельзя! Вот на Луну – пожалуйста.

Ну не скажи. Звезды, например, тоже горячие, как Солнце. Если не горячее. А по ним даже плавают, не то, что ходят! Моряки – они ведь плывут ночью по звездам?

— Не знаю, — лениво отзывается Олакрез, все еще не открывая глаз, – я же не моряк, откуда мне знать! И вообще, мне кажется, звезды холодные. Как самые дальние родственники…

А все-таки жарко. Искупаться бы.

— Да уж.

Вот дойдем до Города… В Городе есть море. Ты знаешь?

— Я ничего сейчас не знаю, — ворчливо отзывается Олакрез. – Кроме жары и дороги.

Город, дорога. Не все ли равно? Вдох-выдох. Вдох – вход. Город мне дорог. Город дорОг. Вот так два слова иногда прячутся друг за друга, словно играют в прятки. Надо только разглядеть.

– Зачем прячутся? – не выдержала Олакрез – И с чего ты вообще взял, что они дружат друг с другом?

Это долго объяснять. А ты ведь знаешь, в дороге время идет очень быстро, особенно если пускаешься в долгие рассуждения.

— Чем больше спускаешься, тем меньше поднимаешься – скороговоркой произнесла Олакрез. – Это же ребенку ясно..

А ты и есть ребенок.

— Не говори так, вот дойдем до Города… Так вот, пускаешься — значит, спускаешься, поднимаешься – всё понимаешь! Между Городом и Дорогой стоит Зеркало. Они как вдох и выдох. Как выход и вход. Как кошка и кот. Как ложка и рот. Поменяй пару слогов или пару смыслов – и получишь результат. Когда вдох станет входом, а выдох – выходом, можно идти. В другой город. И еще дальше. Очень далеко…

Браво! Ну вот. Пока ты объясняла, наступило ленивое после-обеда. Хотя нет худа без добра – мы тем временем много прошли, почти полдня.

— Так в школе проходят предметы, – буркнула Олакрез.

— Ага. Вон, смотри, там!

— Где?!

— Вдалеке – во-он, видишь? Показался конец дороги.

— Ага. А что там?

Там, где заканчивается Город дорог, начинается Безбрежное море.

— Подожди-ка. – Олакрез даже остановилась и сняла шляпу. – Как это так? Мы еще Город не проходили! Объясни! И пусть время идёт, мы уже все равно почти пришли.

Время тоже почти пришло, как бы мимо не пролететь. А что объяснить?

— Объясни по порядку. Возьмем дорогу в город: когда она заканчивается, начинается город. Теперь дорога ИЗ города: город заканчивается, начинается дорога. Всё. Потом опять должен быть город! А ты говоришь – море. Да еще Безбрежное! Любое море начинается с берега, даже нет, еще раньше – с пляжа. А если море Безбрежное, то и берега не должно быть! Не говоря уже о пляже и палатках с мороженым! Я-то это Море видела, – тут она сверкнула на меня глазами – а вот другие могут не понять.

Ой, ты всё путаешь. Как путанцы из Путаной странны.

— Из Серого Города? – отозвалась Олакрез.

Да. Ну хорошо, только пойдем дальше, пока не стемнело. Видишь, как тени удлинились? Почти пришли. Если уж все объяснять, то придется вспомнить еще тот день, когда ты, Олакрез, была просто маленькой девочкой с буквой вместо имени и глазами цвета радуги. Надо будет рассказать и о той ночи, когда из Серого Города в Цветную Странну прилетел Ворон со своими серыми Воронками.

— Ну, вот и расскажи. У них были такие большие воронки вместо головы.

И маленькие вместо сердца. Ну, об этом потом. Да, кстати, и если кому-то покажется, что здесь все уж очень такое…

— Надуманное, — буркнула Олакрез.

— Плоское, — протрубил Слоун.

— Черно-белое, — воскликнул Принц.

Так вот, на самом деле, просто здесь все очень буквальное. В небе висит сонное, соленое Солнце, а тени помнят те дни, когда кроме них ничего не было.

— В тени лучше не наступать, – веско проговорил Слоун.

Да. Здесь с этим небольшая проблема. Планета Нету, по которой разлито Безбрежное море, на берегу которого стоит Цветная Странна, – очень быстро вращается. Поэтому неудивительно, что здесь очень быстро происходят —

— Превращения! – не выдержала Олакрез.

Именно. Встанешь в тень – и сам станешь тенью. А выйдешь на солнышко – в голове немного прояснится.

— Зайдешь в булочную, – поправишься – хихикнула Олакрез.
— А поглядишь на чужую беду, – похудеешь, – грустно пробасил Слоун.
— Ну, тебе это не грозит, — улыбнулся Принц, и, нагнувшись, похлопал Слоуна по его громадному животу. Слоун, ни слова не говоря, обхватил Принца своим хоботом и снял со спины – пусть пешком идет, как другие.

В общем, да, с тенями не соскучишься. Тем более что им не лежится на месте. Приходится переступать через маленькие, а большие обходить стороной, или, в крайнем случае — с разбега перепрыгивать. Это даже весело: р-раз – и уже на другом конце!

— Чего? – не понял насупившийся Слоун.

— Света… – мечтательно промолвил Принц. – Смотрите, тени!

Тень Олакрез, как через скакалку, прыгала через длинную и тонкую тень Принца, которая, свою очередь, примерялась, как бы перепрыгнуть через тень Слоуна, раздувшуюся, как шар, а тень Слоуна —

— А где твоя тень? – хором воскликнули Олакрез, Принц и Слоун, и уставились на меня большими глазами.

* посвящается
Максу Фраю,
самому сказочному сказочнику *

Познакомьтесь с двумя путешественниками, которые не знают, как их зовут. Погрузитесь в головокружительное приключение, в котором полностью отсутствует сюжет. Загляните за тяжелый занавес, разделяющий Серый Город и Цветную Странну — а вдруг вы не с той стороны, с какой думали?

«Осколки волшебного зеркала» — сказка о детстве, которого у нас никогда не было, но которое, возможно, еще будет, когда мы немного подрастем. Вдумчивый читатель поймет: её лучше совсем не обдумывать. То, что вы найдете в «Осколках волшебного зеркала» — не плод воображения автора, а цветок фантазии читателя. Поливайте его, начиная с любого места.