ЧАСТЬ ПОСЛЕДНЯЯ.
СЕРЫЙ ГОРОД.

… Долго шел снег. И как снег, по крупице, падало с неба время. Дни и ночи, дни и ночи напролет, занося улицы и тротуары, парки и мосты, сковывая льдом дома, сыпалось время. Но под ним не было тепло, как бывает тепло траве под снегом. Было так холодно, что стены лопались от мороза. А потом, как-то утром…

Я проснулся. В комнате серый полумрак. Подошел к окну, прижался, растопил, оттаял себе дыханием маленькое окошечко. Свет обжег глаза.

Я не сплю. Прищурился и пригляделся. За окном – и когда это каменную мостовую залили асфальтом? – тускло поблескивали замерзшие лужицы. Словно запыленные зеркала, глядели они в небо из-под тонкой паутинки инея. Чуть дальше, за дорогой, трещали в гудящем огне метели черные деревья. Что-то там было вчера с деревьями. А может, и не вчера…

Через заиндевевшее стекло нашего подвального этажа мороз обжигал и засеивал губы рисунком морщинок, покрывал тело гусиной кожей, давил на грудь костлявым коленом холода.

Но снаружи вместе с холодом проникало что-то. Свет. Тусклый и бледный, он резал глаза, как самое яркое солнце. Не все время, а вспышками. Словно тошнота, волнами подступала эта мерзкая резь. Как если бы само сердце стужи горело за окном синим пламенем, и с каждым ударом вспыхивало, разбрасывая острые ледяные искры.

Что же это?! Я тяжело оперся о подоконник. И вот оно, вот оно снова – будто ворон глазом сверкнул – слепящая вспышка. Но это было не солнце. Солнца не было. Так что я рассудил, что это – тьма. Глубокая, как воспоминания детства. Я даже смутно вспомнил свой родной город. Темнота, дыша в окно инеем, говорила тамошним говором – холодным, подземным, милицейским. «Уважаемые горожане. Убедительная просьба. Всем плотно закрыть глаза». Да, в этом дыхании, в этом строгом голосе звучала угроза! Но когда гроза прошла, угрожать поздно. Когда похмелье действительно тяжелое, на работу плевать. Я бы, может, и выполнил вечную просьбу тьмы, и лег опять в кровать («лицом вниз» – подсказывал отеческий голос из темноты) но что-то внутри меня свербило, не давало покоя. Мое сердце было не на месте. Где же оно?

Превозмогая темноту, растирая ладонями лицо, я почти на ощупь пошел на кухню, и бессильно застыл, прислонившись, в проеме двери. Олакрез вовсю звенела посудой в раковине. Потом сняла прихваткой серую кастрюльку и откинула макароны на дуршлаг, а на плиту поставила греться кофейник. Повернулась ко мне – я вопросительно уставился на нее исподлобья, – осклабилась постной улыбкой, и раскрыла скрипучую обшарпанную дверцу холодильника.

«Ага, – подумал я, – Сделала вид, что ничего не было – а ведь я помню, как посреди ночи проснулась, и лицо мокрое, прижалась губами, всей кожей, замерла в страхе. Только тепло двух тел: успокаивает, уговаривает – «ничего, ничего» – заворачивает в сон».

– Что будем сегодня делать? – спросила она, опустив глаза.

Что делать? Глупый вопрос, пустой, не знаешь, как и отвечать на него толком. Что делать!
– Да что с тобой делать, бесполезная тварь? – говорю. – Что тут вообще можно сделать?!

Она даже не подняла головы, внимательно смотрела в пол, словно первый раз его видела, и только что-то пробубнила себе под нос, каркающим шепотом. От этого карканья я пришел в бешенство.

– Что ты там каркаешь, сволочь? – закричал я не своим голосом так, что задрожали заиндевевшие стекла. И, уже замахнувшись, чтобы хорошенько ударить ее по лицу, я вдруг вспомнил. Не все, только самое главное.

Пощечина сбила ее с ног. Она поднялась на четвереньки. Потом села, прислонившись к раковине, зажимая нос рукой, и с выражением тупого отчаяния уставилась на меня. По лицу у нее потекли слезы. Я посмотрел ей прямо в глаза и увидел что-то – словно собственное отражение, отклик. Проблеск осмысленности. Олакрез наклонилась ко мне, как будто хотела что-то сказать на ухо, и вдруг, не отводя взгляда, ударила лбом в переносицу. У меня из глаз брызнули искры. Она отпрянула и лягнула меня пяткой под дых. Я попытался втянуть в себя хоть немного воздуха, и не смог. Все потемнело.

Trackback URI | Comments RSS