Я лежал лицом на полу, и пол был очень холодный. По нему, словно диковинная паутина, пролегли узоры изморози. Как на стекле в сильный мороз.

Облачком боли вспыхнула переносица. Я закрыл руками голову, чтобы смягчить следующий удар. Но его не было. Я слышал только, как в кухне повисла тишина – не пустая, ватная тишина, как тогда, когда я только проснулся и подходил к окну, – а звенящая, настоящая, деревенская тишина, которая бывает когда вокруг мало людей. Этой тишиной было гораздо легко дышать: словно я нащупал вокруг себя воздух.

Я поднял голову и посмотрел на Олакрез. Она сидела на полу и размазывала по лицу кровь из разбитого носа – с выражением исключительного наслаждения. В ее взгляде светилось полное понимание происходящего. Я улыбнулся ей, и она кивнула.

Только сейчас, глядя на разбитый нос Олакрез, я понял, какое все вокруг серое, бесцветное, уходящее в черноту. Даже кровь. Олакрез словно размазывала по лицу черничное варенье.

«I found my freedom on blueberry hill» – вспомнился жизнеутверждающий мотив старой песни, – «On blueberry hill, where I found you…»

Мне вдруг стало невыносимо легко, и я засмеялся в свежую звенящую тишину.

– Девочка, девочка, почему у тебя такое глупое лицо? – хохотал я. – И почему ты вся вымазалась черничным вареньем?

Олакрез, зажимавшая нос, поперхнулась и тоже хихикнула. Я потряс ее за плечо и пробубнил дебильным голосом:

– Слышь, ты, курва черно-белая! Проснулась?! Ты хоть помнишь, как мы въехали в эту квартиру?!

Она хохотнула:

– В этот роскошный подвал? Откуда же мне, бесполезной твари, знать!

От смеха у меня свело живот. Я ткнул пальцем в настенный календарь, с которого свисали сосульки, и пищу:

– А как зима началась, помнишь, нет?! И вообще, какой сегодня день недели?

И снова просто падаю со смеху.

А она смотрит на меня и смеется – «Зима!». «Зима, – говорит, – восьмой день недели». И хлюпает носом.

Меня снова крючит смех.

Потом – фууф, отпустило, – беру ее за плечи и, глядя в глаза, говорю:

– А деревья, помнишь, как облетели?

Она тоже прекратила смеяться, и шепчет одними губами: «Да».

– Да! – хрипло говорит она, громко, гулко, на всю квартиру, и приподнялась с пола. Прокашлялась, – Помню! А ты?

Я говорю:

– Ага. А на улице, – видела, пульсирует, и слепит, и от этого хочется спать?

Она кивает.

Я смеюсь. – А ты еще спрашиваешь, что делать? Проснуться, уже полдела…

Она говорит:

– А я еще раньше тебя вставала, помнишь? Посмотрела, и опять легла, и не могла это терпеть, и плакала, помнишь? И мы опять уснули. Слушай, а ты… А ты помнишь, сколько мы спали?

Тут она задумалась. Посмотрела на плиту, на календарь. Один глаз у нее стал красный – видимо, сосудик лопнул. И губы дрожат. Закрыла глаза руками, да как закричит! Просто кричала какое-то время. А потом перестала, и подвинулась ко мне.

– Слушай, ну, мы же проснулись. – Говорю. – Мы проснулись, понимаешь? – Обнимаю ее. Мне так жалко ее стало, и себя тоже немного. Она ведь совсем взрослая, морщины даже на лице, лет тридцать ей. Куда же это ушло время? Она плачет, молча, и на ощупь такая легкая, прямо как сон. Стройная, даже худая. Я глажу ее по спине и думаю: бедная, взрослая, бледная женщина. А ведь ей было лет восемь в тот день, когда осыпались деревья…

– Кто же это? – шепчу, – Кто же это все сделал, а?

Тишина.

Мы помним. Она смотрит на меня ясным, морозным, лучистым взором. И мне становится немного страшно: я знаю, что мы будем делать сегодня. Ледяным, подземным говором, как на суде, говорю:

– Его зовут..

Имя уже клокочет в выдохе, выдувается между губ, но она прикладывает свою ладонь к моим губам. Ладонь пахнет черничным вареньем. Я целую ее. Потом меня встречают губы Олакрез.

А кофе шипит на плите, убегает и капает на пол, растекаясь пенистыми лужицами, черными, как кровь, и растапливает изморозь, сделавшую пол похожим на диковинную сверкающую паутину.

Trackback URI | Comments RSS