Продолжение. Начало темы здесь. Предыдущее здесь.

Среди множества «я», населяющих «Бесконечный тупик», есть, кроме реального отца, еще несколько вполне отцеобразных личностей. В первую очередь это, конечно, Розанов, точнее – его паучье «я», распустившее сеть, в которую Галковский попал. С Розановым Галковский отождествился до полной, порой, невозможности различить, кто это говорит – Розанов или Галковский (я, конечно, имею в виду не закавыченный текст). Отношения с паучьим «я» Розанова у автора БТ самые дружественные, чаще всего совершенно почтительные, как с патриархом. А вот с некоторыми другими отцеподобными фигурами Галковский буквально на ножах.

Например, с Владимиром Соловьевым. Одиноков его разве что не убивает, как Эдип царя Лая. Вполне понимаю Галковского, поскольку тоже воспринимаю Соловьева как весьма деспотичного (в некоторых его философских тезисах) и при этом весьма глумливого отца. Как он издевался над бедным Розановым, как унижал его, как высмеивал. Лично мне это было забавно. А каково было Розанову? И каково это его сыну Галковскому? В общем, Соловьеву поделом досталось. Но и Соловьев, будь он жив, взглянув на сладкую парочку Розанов-Галковский, в долгу вряд ли бы остался, подпустил бы с невинным видом какую-нибудь нелепицу, вроде: два философа – Розаковский и Галкозанов. Или что-то еще. Ради красного словца этот не пощадил бы…

Кстати, надо иметь в виду, что эдипов комплекс – только один из аспектов Троицкой идеологии отцов и детей. Сын может убить отца – это эдиповщина. Но ведь и отец может убить сына, как, например, Авраам был готов убить Исаака. Этот сыноубойный аспект Галковский, как помнится, в начале 90-х лет горячо обсуждал на страницах «Независимой газеты». Эдиповски нападал на каких-то философов и шестидесятников, аврамически заживающих чужой век. Галковский был прав, но малопочтенные старцы весьма аврамично сумели расправиться со смутьяном. Эдип обернулся Исааком. В результате БТ официально вышел только сейчас, через 20 лет, когда Галковский стал приближаться к Аврамову возрастному статусу (он, кстати, в последнее время в ЖЖ все время называет себя пожилым человеком, хотя, по большому счету, и не является таковым).

Еще одна отцовская личность в тексте Галковского – Карл Густав Юнг. Тут отношения интересные, сложные. Смотрим:

Меня всегда поражала удивительная узость, однонаправленность психоанализа. Он претендует на какие-то глобальные, чуть ли не «метафилософские» обобщения и одновременно является заурядной клинической практикой. Даже у величайшего из психоаналитиков – у Юнга – это сакраментальное противоречие. Почему же такая заклиненность на психоПАТОЛОГИИ? – т.е. на частности? Как начало – вполне понятно. Но ведь и развитие шло прежде всего как спасение, терапия.

А если вдуматься: в чем элементарная сущность психотерапии, делающая её неевклидовой наукой, «психотерапией элементарных частиц»? – В том, что психоаналитик лечит СЛОВОМ. То есть берётся человек, страдающий психическим расстройством, и настраивается при помощи некой суммы предложений. И тут же сразу, на поверхности, возникает другая, более общая проблема, которую психоаналитики, может быть просто из-за своего профессионализма, «гешефтмахерства» (сеансы психоанализа, в отличие от философских бесед, далеко не бесплатны), не заметили: а что если взять здорового, совершенно нормального человека – можно ли его свести с ума при помощи одних слов? «Взять в работу» и свести?

Меня очень этот вопрос заинтересовал. И я стал всех сводить. Но никто не сводился. То есть сначала всё шло очень хорошо, но потом застопоривалось. Я начинал про антропософию, масонский заговор, и люди очень быстро убеждались, что сидит в центре земли на телефоне идолище поганое и миром правит. А Библию русские придумали (евреи её украли). И Христос русский. Евреи из него кровь шприцами, шприцами (и за руки щипать).

Смотрю – плачут. Ага, думаю, вот вам и вялотекущая шизофрения. Через неделю прихожу в гости – настроение подавленное, конечно, но ничего, «роют окопы, запасают зерно».

Кажется, доверчивость и спасает. Какая-то наивная женская отдача себя. И всё сглаживается, гармонизуется. Вот где разгадка жизнестойкости столь парадоксальной гибридизированной западно-восточной цивилизации. Очень здоровая, цельная нация. Её ничем не проймёшь.

А вот немца, я думаю, легко сломать. Он сразу бросится спорить, доказывать. Тут ему и крышка (если, конечно, на любителя попадёт). Вот бы Юнга обломать! Я даже прикинул как. Подкатиться к нему надо архисерьёзно (завоевать авторитет, стать «интересным»):

– Так и так-де, Карл Густавович, есть к вам вопросик, помогите разобраться. Я вот думаю всё, где предел дозволенного вторжения в человеческую психику? Не является ли зачастую психоанализ провоцированием психических расстройств? Как же тогда с врачебной этикой, со знаменитым «не навреди»?

И материальчик, материальчик, заранее собранный. И тут он бы клюнул. Я заметил, что эта проблема его мучала и, что особенно важно, не вполне осознанно.

Нет, ну какая херня, прости господи. И дальше опять в том же духе – про гонорары, которые психоаналитик берет с сумасшедших. Про этическую ответственность. Про какую-то еще ерунду. Расхожая розановщина, приправленная самодовольной набоковщиной. Но Галковский, пожалуй, добился своего: во мне, читателе, просыпается Юнг. Ну, послушаем пациента. Что там еще, кроме идолища поганого на телефоне (паучьи провода), которое из центра земли миром правит? Послушаем, пропуская, естественно, лишнее мимо ушей.

И тут уже Карла Густавовича начать ломать по-чёрному. В процессе контакта со сконструированным больным /…/ психоаналитик должен почувствовать, что над ним глумятся. Но именно почувствовать, а не осознать – иначе крючок будет сорван. Никаких реальных фактов, а лишь неуловимая вязь намёков, некий запашок глумливого тлена, в который отказываешься верить. Ведь иначе получается совсем иной, грандиозный, немыслимый масштаб, а человек склонен верить в маленькое. Он видит крохотную головку плезиозавра и не догадывается, что под водой скрывается многотонная туша. И тут должно быть злорадное равновесие. То страх, то успокоенность («не будет же он»). Нужно манить кажущейся лёгкостью дешифровки ситуации. Вот-вот всё станет на свои места, все станет окончательно ясным. А не станет.

Ну, я думаю, читатель уже понял, что именно так Галковский глумился над своим реальным отцом. Заводил какой-нибудь разговор и когда тот втягивался, осторожно давал ему понять, что издевается. Но так лишь – сдерживаемой улыбкой, отсутствующим взглядом, невинным вздохом. Все это известные людские приемы, преследующие паучью цель: чтобы в папиной черепушке, как в хитине мухи, запутавшейся в паутине и уже спрыснутой детским желудочным соком, пошел процесс переваривания. А когда папа будет совсем готов, придет время слизать питательный сок родительских эмоций. Утонченный, однако, эдипчик. Ну, далее:

Теперь, когда противник перед вами в своей нежной открытости абсолютного неведения, надо фомочкой действовать, топориком. Скажем, Юнг верил в парапсихологию и т.д. Это дело сложное, запутанное, а нам важен сейчас хвостик. «Не будет же он» надо использовать. Юнг детски пугался разных неведомых стуков и скрипов, взрывающихся ножей и трескающихся шкафов. Ну и подсунуть ему хлопушечку. Умненько. Потом ещё: Юнг в одном отношении страшно слаб, наивен. Он не знает, что такое русское следствие, дознание. А пробраться в кабинетик к нему ночью в клинике, да и прочесть свою историю болезни. Ведь конечно всё чуть ли не на столе лежит, или в ящике незакрытом – «не будет же он». А когда шифрограмма в руках, умному человеку ничего и не надо больше. А если ещё в дневничке паучке психоаналитические заметки субъективного плана… На кого ж ты полез, дурашка. Тебе бы имени моего ужаснуться. Подсунуть ему парочку снов, злорадно объясняющих его же жизненную ситуацию.

Евгения Галковского (папу) это все, может быть, и сводило с ума. И может быть, он даже схватился бы за подсказку («подсунуть ему парочку снов, злорадно объясняющих его же жизненную ситуацию»). Во всяком случае, в тексте БТ есть тому прямые свидетельства. Но в данном пассаже писатель Галковский подбрасывает эту подсказку читателю, который ведь мыслится в роли отца-психоаналитика (вот, кстати, и еще одна отцеобразная фигура, действующая в БТ). Подбрасывает буквально через страницу, в виде примечания к процитированному мной тексту (точнее – к словам: «На кого ж ты полез, дурашка»). Вот эта подсказка: «Конечно, это примитивная проекция образа отца на Юнга. Я хочу избавиться от образа отца, убить его». Спасибо, конечно. Но психоаналитик ухватится в этом тексте не за «дурашку», а совсем за другое. Вот, скажем, за это: «А если ещё в дневничке паучке психоаналитические заметки субъективного плана…» Папа-то этим русским мальчиком воспринимается как паучок-старичок, ведущий дневничок о том, как он муху в уголок поволок.

О маме не буду. Да и на папу сынок наговаривает. Ну, какой он паук. По всему в тексте видно, что он был хорошим добрым человеком, любил сына, заботился о нем, сколько мог. И если в Дмитрии Галковском есть блеск, артистизм, проникновение, драйв, словом – писательский дар (а он есть), то идет это от отца. Ну, не от Розанова же. От Розанова – паутина, бесконечный тупик. А от отца – жизнь с ее бессмысленной путаницей. Да, отец делал стыдные вещи, говорил глупости, мучил ребенка. Мучил и своей жизнью, и своей смертью. И таким образом научил мучить других, подлавливать, глумиться, плести паутину, выстраивать ситуации, в которых люди оказываются спеленутыми мухами. Нет, я согласен: Носик, Ольшанский, Соколов, Кашин, Гельман – ну, какие же они люди… Но каждого из них можно поймать, хорошо приготовить и съесть.

Вот как раз в последнем посте своего ЖЖ Галковский возмущается: «Гельман заявил, что увольнение я подстроил специально. Мол, это расчётливый пиар-ход». Имеется в виду увольнение из «Русской Жизни», которое Галковский долго обсасывал в своем ЖЖ. История гнусная, но сейчас не об этом. Сейчас лишь о том, что в эту историю Галковского впутал отец (или, по крайней мере, кто-то отцеобразный). И сценарий этой авантюры нетрудно было предсказать с первого хода. Ходы таковы (они повторяются во всех сюжетах жизни Галковского): 1. пойти туда, где тебя обязательно кинут (например, уже кидали); 2. дождаться момента кидалова (если не терпится, можно начать понемногу провоцировать кидальщика); 3. извлечь дивиденды из факта: «я кинут» (запеленать муху и варить на огне общественного мнения). Все. И все это на автомате, бессознательно. И полученный выигрыш будет, конечно, только эмоциональный («на кого ж ты полез, дурашка»), но иной отеческому «я» и не нужен.

Конечно, внутренний отец мешает Галковскому наладить быт, стать успешным (в расхожем смысле этого слова) литератором, обрасти жирком благополучия. Но если смотреть на это с другой стороны, то очевидно: именно Евгений Галковский (а не просто какая-то вообще отеческая форма, которая может выступать то как Розанов, то как Соловьев, то как Юнг, а то и как божественный родитель), реальный отец стал основной движущей силой, заставившей Галковского (и позволившей ему) написать свой БТ (на успех, которого автор, конечно, надеялся, но не ожидал его, как будет ясно чуть ниже). Написать роман, в котором играет жизнь и струятся слезы, а не просто выстроить философский текст, где по натянутым паутинкам бегают культурологические примечания. Конечно, можно сколько угодно пысаться по поводу глубины понимания Галковским русской культуры, смелости формулировок, точеному стилю, который он демонстрирует на протяжении тысячи страниц. Все это так. Я и сам, стыдно признаться, подчас пысаюсь, читая БТ. Но особо ценю в нем вовсе не тупиковую розановскую паутину, а именно выход за ее рамки.

Вот последнее примечание «Бесконечного тупика».

«Бог меня спросит: – Что же ты сделал – Ничего». (В.Розанов)

«Ничего». Сама эта книга – сон, ничто. Она брошена в небытие и растворится там тысячестраничным морозным туманом. Это и есть обретение ритма, трагизма, того «художества», которое придаёт «ерунде» возможность существования. Как раз ничего ДЕЛАТЬ не надо. Если что-нибудь сделано, это уже оборачивается фарсом. В реальности тоска и боль превратятся в ничто.

Что было поистине трагично в смерти отца? Вот что его увезли умирать, а я прислонился лбом к холодному стеклу окна, противоположного выходящему на его последнюю улицу, и стоял и ни о чём не думал. Думал, «о чём же думать?» О чем же тут думать? И зачем? Зачем думать, жить? Не как осмысленное стремление к самоубийству, а как обессмысливание каких-либо смыслов, бессмысленный ужас и недоумение перед каким-нибудь смыслом. И вот это ощущение бьющего через лоб ледяного холода и есть ТО. А остальное – лохмато-серые тряпочные эманации в какую-то там «реальность».

Вот и книга эта… В чем её удача? – В неудаче. В ненужности. В такой ненужности, что даже сама констатация этой ненужности уже не нужна, уже воспринимается как ненужная заглушка, «оговорка». И вся книга – тысячестраничная оговорка. Какая-то бесконечно длинная оговорка – «бесконечный тупик».

Вот я и выговорился. Всё. Ветви сломаны – остался голый столб моего одиночества, столп молчания. Я распустил улетевшие ветви-мысли, чтобы остаться наедине с собой.

Ну, а я пойду выпью с товарищами.