Некоторые считают, что свобода – есть высшая ценность человеческого существования. По видимости, такая точка зрения благородна. Оспорить данное убеждение странно – ну, в самом деле, не за рабство же голосовать, не за угнетение человека человеком. Все, кого ни спроси, за свободу.

Существенно в данном вопросе то, что свобода – не есть онтологическая оппозиция рабству – это противопоставление ситуативное; как свобода, так и рабство встроены в структуру общества, по отношению к которому они только и могут быть опознаны как свобода или как рабство. А отдельно от общества – свободы и рабства просто нет. Соответственно, нет их соревнования в чистом поле.

Невозможно быть рабом в пустыне и свободным на необитаемом острове – но и то, и другое состояние обнаруживает себя внутри коллектива.

Однако риторика политической борьбы заставляет нас думать, что свобода и рабство понятия, существующие сами по себе, как камень или вода. Возникает убеждение, что можно занять абстрактную позицию «за свободу» и противостоять некоему рабству вообще. Такое представление создает ложные посылки в дискуссиях. Но нет, свобода существует внутри конкретного общества, свобода детерминирована законами данного коллектива и культуры, – а свободы «вообще» просто нет в природе.

Среди же общественных ценностей, свобода – совсем не высшая ценность. В обществе есть много вещей гораздо более важных.

Высшими ценностями человеческого существования являются любовь, милосердие, сострадание, забота о слабых, здоровье и воспитание детей, единение с себе подобными.

И свобода не обязательно является условием для достижения перечисленных вещей, напротив. Гораздо чаще – свобода является помехой для сострадания или заботы о слабом. Общество налагает ограничения на личную свободу – и личное предпринимательство отступает перед нуждами других людей, это досадно, но ограничения свободы не означают, что данное общество – казарма или тюрьма. Это просто означает, что в коллективной жизни есть приоритеты: образование детей важнее бонусов банкиров, забота о стариках важнее, нежели рыночное соревнование.

Часто говорят, что именно в обществах, где происходит рыночное соревнование, а банкиры получают бонусы – в этих обществах как раз лучше заботятся о стариках и дают образование детям; когда так говорят – лгут.

В обществе, где больше личной свободы – в таких обществах просто больше личной свободы, и только; причем, это всегда достигается за счет того, что где-то недалеко имеются люди, не обретшие свободы в желаемом объеме. Исключений из данного правила история не знала.

Метаморфоза демократии вызвана тем, что в конкретное общество было внедрено представление об абстрактной свободе – по видимости совпадающее с риторикой демократии, но лишь по видимости.

Существенно то, что демократия есть жесткая структура, а неолиберальное представление о свободе основано на принципиальной деструкции. Любой регламент нехорош для абстрактной ценности – абстракция не живет в реальном мире.

Личная свобода, которая в демократическом обществе означает ответственность перед полисом, в условиях неолиберального рынка стала означать безответственность перед государством.

Когда Маргрет Тетчер произнесла знаменитую фразу «никакого общества нет – есть просто мужчины и женщины», рубеж между демократией старого типа и новым порядком был обозначен.

Демократия оказалась разрушена изнутри – абстракцией свободы – точно так же, как это произошло в знаменательную дату восемнадцатого брюмера во Франции – чуть более двухсот лет назад.

Демократия и третье сословие были в тот день принесены в жертву новому типу управления, новому порядку, оперировавшему тем же понятийным словарем, что и демократы – офицеры произносили слова «гражданин», «права», «свобода», но имели в виду империю.

В сущности, неолиберализм проделал старый, но оттого не менее действенный трюк; остается подождать лет пятнадцать – посмотреть на завоевание Египта и Европы; дойдут и до Москвы, разумеется; рано или поздно начнут питаться кониной на Смоленской дороге.