Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь.

Управленческое решение

Итак, мы установили, что личная мифология Лужкова сводится к тому, что он живет в центре некоего космоса. Точнее – в непосредственной близости от этого центра, каковой центр представляет собой устройство, внутри которого постоянно горит огонь, который ему (Юре Лужкову) надо поддерживать (кормить зверя) ради жизненного комфорта и который он может созерцать, находя в этом наивысшее духовное наслаждение. Стоит добавить, что иногда «Я» Лужкова может отождествляться и с самим огнем, но об этом позже.

Эта, так сказать, детская парадигма проецируется во взрослый мир нашего героя следующим образом: устройство (аппарат), дающее всякого рода блага, это уже не просто паровозный котел (или пленный сказочный зверь), но, скажем, весь Мосагропром или, позднее, вся инфраструктура Москвы (может быть, в более тесном и обозримом виде – аппарат правительства Москвы). Это административное устройство тоже надо кормить, выгребать из него шлаки и так далее. Кроме того, можно наслаждаться бликами огня в этом устройстве. В сущности огонь в нем – это то, посредством чего производится продукт: жизнь в городе.

Подчеркнем: речь идет вовсе не о топливе (каковым для административной кочегарки являются деньги и другие ресурсы), но о самом огне – об особой субстанции, бьющейся в топке аппарата, который тоже ведь не является грубо материальным котлом лужковского детства, но представляет собой сложную и тонкую структуру поддержания жизнедеятельности в большом городе. Что является огнем в этом административном устройстве? Вообще говоря – тонкая субстанция мысли (что, кстати, вытекает и из общечеловеческой мифологии огня). Административной, уточним, мысли.

Вот как сам Лужков описывает процесс горения в топке своего аппарата: «Искусство руководителя заключается в том, чтобы всех собрать, каждого выслушать и действительно, по совету Карнеги, восхититься его виденьем проблемы и знанием предмета. Задача руководителя – создать атмосферу обсуждения, творческой эйфории, «мозговой атаки». Тут можно, конечно, смеяться, представлять себе дело так, вот собирает мэр совещание, создает атмосферу, сидит слушает выступающих (созерцает сполохи разведенного им огня), иногда «незаметно подталкивает» участников, «направляет своими вопросами» процесс горения, «мозговой атаки»… Но вообще-то свято верит, что такие мероприятия приводят к результату – двоякому: во-первых, «наше итоговое решение – вот оно – складывается из ваших идей», а во-вторых, участник «уносит с собой огонек настроя на осуществление, ибо считает принятое решение своим».

В принципе Лужков различает два вида решений – «шаблонное» и «истинно управленческое». Сам он предпочитает рассказывать в основном об «управленческих решениях». И неспроста. Именно они создают ему репутацию хозяйственного гения. Описания Лужковым «управленческих решений» сводятся к тому, что они каким-то таинственным образом появляются в безвыходных положениях. «Лишь в тот момент, когда заходишь в тупик, появляется надежда на истинно управленческое решение». Оно «извлекает творческую энергию из казалось бы гиблого обстоятельства». Оно возникает из «такой ситуации, когда невозможно ни сделать что нужно, ни оставить как есть. Это мощное переживание погружает сознание в какую-то глубину, в хаос мысли и воли. Оттуда и только оттуда возникает подлинно управленческое решение. То, которое никогда не пришло бы в голову чисто логическим путем».

Запомним: безвыходная ситуация приводит Лужкова к погружению в некие глубины и извлечению из душевного хаоса неких внелогических решений. Процедура известная, многократно описанная мистиками и поэтами. Чаще всего она как раз описывается в терминах огня и горения(все эти пылания, угли, искры, пожары в душе). Всвязи с этим кругом символов становится более понятно и то, почему мэр так часто говорит о «жажде творческого открытия» в хозяйственной деятельности, об эйфории, возникающей после смуты безвыходности. В общем: «Руководитель должен испытывать такое же наслаждение при появлении долгожданного решения, как художник или ученый, когда восклицает «эврика!» /…/ Просто то, что другим удается в науке или поэзии, у него получается в сфере управления».

«Картонажка»

Продолжая знакомиться с топографией детского мира Лужкова (и соответственно – со структурой его взрослой психики), заглянем на «картонажку». Именно с нее мэр начинает: «Забраться туда было проще всего. Там делали конфетные фантики, шоколадные обертки и прочую красоту». То есть перед нами, значит, открываются представления о красоте, мир лужковской эстетики. Точнее – то из чего эта эстетика выросла. Многие называют мэрскую эстетику безусловно убогой. Пусть так. Зато в ее корнях есть нечто трогательное: «Самих сладостей мне в детстве совсем не досталось, зато фантиками судьба не обделила. Склады (где хранилась «красота» – О.Д.) запирались, но не охранялись. Мы забирались в огромные ангары и брали сколько могли». Тут в сущности дело не во вкусе шоколада, а во вкусе культуры. В условиях бараков, где родители совсем не следили за своими детьми (см. ниже), а тем более не давали им начатков того, что обычно называется культурой, ребятишки росли на подножном корму, на фантиках, на шоколадных обертках, которые были легко доступны. Вот Юрию Михайловичу теперь и кажется, что культура вещь простая и общедоступная. Потому наш эстет и начинает описание своего космоса с «картонажки» куда забраться было проще всего.

И отсюда же его пристрастие к художникам определенного типа. Ну что такое, например, произведения Глазунова и Шилова, если не эскизы тех самых фантиков? Та же эстетика, тот же стиль, те же приемы. Напечатай их в соответствующем размере, заверни в них конфетку и наслаждайся. Или вот, скажем, Зураб Церетели. Ведь его произведения про самому их смыслу представляют собой увеличенные до колоссальных размеров и выполненные в металле и камне фантики. В общем, и «фасадная архитектура» лужковской эпохи имеет своим прообразом раскрашенную обертку. Да и новодел его храмов внутренне пуст, лишь внешняя видимость старого зодчества… Так из глубин «картонажки» выползает нынешний облик Москвы.

Но вообще говоря, в фантичной эстетике нет ничего зазорного. Более того, такая эстетика может быть по-своему интересна, органична и даже всеобъемлюща. Скажем, поэзию, оказывается, можно воспринимать через обертку шоколада «Сказки Пушкина». Мэр объясняет: «Там на синем, гладком, хрустящем под пальцами фоне, в золотой от сияния комнате сидел некий юноша по имени Пушкин с бабкой по имени Няня. Чем завлекала эта картинка? Ни танков, ни самолетов. Но вся будущая привязанность к поэзии была мне словно предсказана этой оберткой. Подолгу вглядываясь в золотистую охру комнаты, я как бы пытался услышать звук пушкинской речи. И уже потом, в школе, получив доступ к стихам, погружался в сияние того самого света, что был подарен в виде красивой обертки как другим дарили шоколад».

Читая описание этой фантичной иконы, нельзя не вспомнить о сиянии огня, которое созерцал маленький Юра, сидя в уютной кочегарке у паровозной топки. А рядом, конечно, «мамаша». Похоже, живописующий свое детство мэр потому и выделяет из всех украденных им оберток именно пушкинскую, что на ней фактически изображены «святые минуты» его детства: медитации перед огнем рядом с матерью, которая изображена на картинке в виде «бабки по имени Няня». А сам он идентифицируется с «юношей по имени Пушкин». К реальному Пушкину и его поэзии все это отношения, конечно, не имеет. Но вот к лужковской поэзии «управленческих решений» – имеет самое непосредственное. Ведь это вглядывание в «золотистую охру комнаты» (действительно икона), попытки услышать звуки речи не кого-то там, а «нашего всего» (по-простонародному: кто сделал? – Пушкин) – не что иное, как прообраз описанных выше погружений сознания в глубины, из которых приходят те самые «решения».

И чтобы совсем уж покончить с «управленческими решениями», надо заметить что, судя по описаниям мэра, в первоначальном варианте они выглядят совершенно нелепо, даже безобразно (особенно для людей зашоренных своей конкретной узкой специальностью). Так первоначально выглядела идея легально продавать спасенные овощи через магазины: это когда по официальному нормативу можно было сгноить один процент, а реально гноили – более тридцати. Или вот, например, одно из самых тяжких «состояний безвыходности» – когда никак не удавалось решить вопрос движения транспорта в центре Москвы. «Никогда прежде столичный градоначальник не проводил столько совещаний на одну и ту же тему». Ничего не получалось. «И тут от полного, поймите, отчаяния, совершенно неожиданно для себя (я даже не помню, как это произошло) выдвигаю предложение: а что если закрутить Садовое кольцо в одну сторону? (А внутри мысль: ты что, больной? А сам продолжаю.) Бессветофорная трасса внутри города. Скорость 80 км/час». Диковато! Но ведь и сам мэр это понимает: «Чем хороши такие идеи – их можно потом не внедрять. Но они активизируют всю сферу, давая результаты совсем не там, откуда ты начинал». В общем в конце концов пришли к идее закрутить кольцо вокруг Кремля…
Продолжение