Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Один мой герой, прочитав третью главу Второй части этой истории, сказал другому: «кто не имеет зонта, тот попусту теряет время». Этот другой мой герой выписал высказывание первого рядом с моим замечанием, брошенным где-то в самом начале: «Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами», — выписал и повесил к себе на стенку, совершив тем самым некий символический акт. Что же он хотел этим сказать? Он ревнив — тот, другой мой герой, — он хотел сказать, что я грешен и зря времени не теряю. То есть, в то время как он (герой) совершал символический акт, я совершил половой.

Но давайте разберемся: греческое слово sumbolon буквально означает «совпадение»; однако, ведь и половой акт — есть совместное падение на пол. Или — совпадение желаний падающих (на пол) в половом акте, когда две половины единого в этот момент существа алчут совпасть в некой точке, — то есть, реально соединиться. Такое время, когда из двух ранее независимых существ хочет возникнуть одно, — просто грешно терять попусту. Ведь любовь — это тяга двух существ образовать новое, и это новое существо совсем не обязательно ребенок — скорее уж, сама же эта любовь. Любовь — существо (крылатый Амур), само себя рождающее, само себя питающее и само себе дающее жизнь, — существо со своими желаниями и вкусами. Любовь можно видеть реально глазами, — глядя на влюбленных, с которыми она ходит сам-третей. Она может привязаться к какому-нибудь предмету, к какому-то цветку, колечку, платочку, или, как в моем случае, зонтику.

Можно также увидеть ее, глядя на совокупляющихся влюбленных, хотя такое подглядывание почему-то считается зазорным и неприличным. Однако, в самом по себе совокуплении вовсе нет ничего такого, — напротив, оно прекрасно, — как воплощение любви. Когда мы наивным взглядом смотрим на сопрягшихся любовников, мы видим существо, имеющее очень мало общего с человеком. Во всякой другой ситуации наше виденье любви умозрительно — как-то символично (сквозь этот зонтик и этот платочек), — теперь же, лицом к лицу, узнаем мы живого андрогина в его подлинном виде: бесплотная идея любви обретает здесь видимую форму; тот же, кто видит в этом что-то безобразное, видит свою собственную беду и ущербность, ибо существо, которое мы видим и называем любовью, дичится такого нечистого взгляда и просто-напросто морочит голову тому, кто не знает любви. Тому, кто не знает, что она — живое существо, способное быть искренним или хитрить, хотеть чего-то, кого-то бояться, что-то ненавидеть, любить. Они неправильно понимают любовь, и потому видят в ее осуществлении что-то зазорное и неприличное, они не имеют любви, совершая вместо нее какие-то символические акты. Попусту тратят время. Но к чему я это говорю? А вот сейчас увидите…

***

Мы договорились встретиться с Софьей в Тихой бухте. Она ушла туда с утра, я же, занятый делами, должен был подойти к ней попозже. И вот я шел по дороге над морем, поглядывая в бинокль на скалы, на море, на купающихся внизу, на поселок, на дерево над могилой Волошина, на Кара-Даг, — шел, размышляя о том, какое это, все-таки, забавное место. Несомненно, Волошин чувствовал себя самым настоящим Кара-Дагом и даже стилизовал себя под профиль Кара-Дага, видимый от его дома. Он чувствовал себя Кара-Дагом, а Кара-Даг — проекцией своей души, изваянной в древности по предвечному образцу, чтобы где-то на стыке веков эти изображения чудесно совпали. Они совпали не полностью, и поэту пришлось поработать: с одной стороны, над собой — чтобы приблизить телесный свой и духовный профиль к профилю Кара-Дага; а с другой — над нашим представлением о Кара-Даге. Ведь своими акварелями и стихами он создал миф, который: вытеснил почти все другие образы этих мест. И смерть завершила процесс взаимоподгонки, притирания, воссоединения. Со смертью Волошина его образ, действительно, воссоединился с образом Кара-Дага, возникла совершенная энергетическая система сложных связей, протянутых между его домом, бухтой, вулканом, могилой, — система, впадая в которую, человек движется как паучок по стенке camera obscura. «Заколдованное место», — сказали бы дикари.

Проходя Мертвую бухту (последнюю перед Тихой — разделяет их мыс Хамелеон), — я присел покурить и сверху увидел странную картину. Навёл бинокль: на пустынном пляже двое занимаются любовью, а огромная безобразная собака (кажется, мастифф) обнюхивает их, виляя обрубком хвоста.

Кавалер разгорячен донельзя — даже отсюда, сверху, в его манипуляциях читается безмерная мука страстей, напряженное усилие справиться с неблагоприятными обстоятельствами; но дама, хоть и вовсю ластится к нему, ласкаясь загорелым телом, прекрасно отдает себе отчет в том, что находится отнюдь не на необитаемом острове, и оглядка ее находит выражение в накрепко сжатых коленях, которые обезумевший любовник все никак не может разъять. Вот он уже и приспустил плавки, так что на фоне прекрасного моря стал отчетливо виден красный, как пламя, в такт ударам его исходящего сердца, колеблемый фал; вот уже он, воровато ссутулясь, запустил свою руку в трусики жмущейся, вьющейся и истомленной любовью партнерши — сумел пропустить свою ногу меж ее обессилевших бедр; но, милый читатель, — лежит он слишком высоко, и дама, насколько я пониманию в литературе, больше ему ничего уже не позволит. Не тот коленкор!

И, между прочим, точно такую картину я наблюдал здесь, в этих местах, в позапрошлом году, но тогда ведь я был совершенно другим человеком и целомудренно отвернулся от увиденного.

Продолжение