Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Зачем же душить? — подумал я, взяв себя в руки, — и прогонять его незачем — он-то как раз мне и нужен.

— Марина, — сказал я, — прости — со мной такое бывает. Затмение! Что ж это были за птицы?

— Не знаю. Зачем тебе?

— Так — хочу тебе сон толковать.

— Толковать?

Читатель уже догадался: у меня в голове бродили какие-то мысли. Нужно было лишь выиграть время, привести их в порядок. К тому же, толкуя сны, очень многое можно узнать… И я начал:

— Во-первых, птиц видеть — к радости, птица в клетке — семейное счастье. Замуж пойдешь!

— Да? — удивился калека. — А когда много клеток?

— Много счастья. Что, замуж-то хочешь?

Лицо и шею Щекотихиной начала заливать пунцовая краска — наверно стыдливости. Она напряженно молчала, смотрела букой — не издеваюсь ли?

— Ну вот, а что калекой была, — продолжал я, — это удача в любви. Очень хороший сон, зря ты боялась. Впрочем, можно иначе истолковать — во всех подробностях. Попробовать?.. Что было еще-то в той комнате?

— Ничего…

— Ну, мебель какая?

— Только красный диван.

Читатель, узнай: никакого дивана в той комнате (речь, несомненно, идет о квартире Геннадия) не было. Были обычные стол, два стула, кровать; но диван — это нет. Не очень умен наш паук-птицеед: виляя таким образом, он не сумеет убедить меня в том, что он — Марина Стефанна. А ведь именно эту весьма удобную возможность я сейчас ему предоставил, начав толковать его (уверен!) мнимый сон. И я спросил:

— Что, больше ничего не было?

— Нет, только еще клетки с птицами.

— А где это было?

— Не знаю. Там окна выходят на бульвар.

Ну зачем ему врать — а, читатель? Ведь я уже знаю, что окна выходят во двор, и бульвара там нет даже близко. Зачем?!

— Ну а вообще, как все это выглядело?

— Было очень страшно, гадко, неприятно — это был какой-то кошмар! Кошмар, понимаешь?

— Ну-ну, оставь. Сколько окон?

— Два рядом.

Вот это правильно — так и должно быть. Действительно было в той комнате два окна (только конечно не на бульвар). Я пересел в кресло, увидел свое отражение в зеркале: совершенно замученная, усталая женщина — морщинки у глаз, лицо какое-то пористое, жирное. Еще бы: такой бурный день — просто безумный! А тут еще глупые сны.

***

И с чего это Томочка нравится Сержу? — подумал я, разглядывая ее отражение. — А ведь эта дурацкая прическа (она провела рукой по своим волосам), идиотически выгибающиеся кудри без всякого цвета, этот курносый носок и дебильные глазки — все это так ему нравится (я испытал) — я любил это, будучи Сержем, и чувствую жалость теперь, сам став Томочкой. Впрочем, так жалко, как нынче, она никогда не смотрелась. Хоть я и всегда находил в ней поразительное сходство с нанайской ряшкой Павла Первого, но сейчас это был уже совсем какой-то развенчанный император. Впрочем, она за собой, вероятно, следила, а я за ней — нет (так только — наблюдаю со стороны).

Голова кружилась, томящая слабость разлилась по всем моим членам, и легкая тошнота подступала к горлу. Неожиданно я вдруг почуял горячие влажные волны, прилившие между ногами, и… от ужаса вздрогнул, остолбенел, еще просто не веря… У меня началась менструация — обыкновенное женское.

Странное чувство, читатель, — такое впечатление, что с твоим телом что-то происходит, а ты ничего не можешь поделать, — как во сне.

— И там так ужасно пахло, — произнесла между тем Щекотихина.

— А! Где? — воскликнула я. Я ушла в себя, так, что все позабыла вокруг. Надо было быстрей что-то делать. Я засуетилась. что мы делаем в таких случаях, милые подружки? — вата? бинт? черт возьми! — у меня же и нет ничего.

— Ну, в этом сне с птичками — каким-то навозом.

— Да? сильно пахло? — спросила я, — это ужасно, Марина, ужасно — просто ужасно (черт!) — Слушай, у тебя нет ваты?

— Откуда? — ты же видишь мне нечего надеть. Сама хотела просить…

— Что ты, у меня ничего нет для тебя — вскричала я в панике и добавила тише: — пожалуйста, поставь чайник — я сейчас приду.

Натирая промежность сырыми трусами, я беспорядочно рыскал, метался в поисках хоть чего-нибудь подходящего к случаю. Нашел чистый носовой платок и уединился в туалете… Дальнейшие подробности уже не литературны.

Продолжение