Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Так я тем летом подогревался на двойном огне страха и любви, но, вернувшись домой, тут же все позабыл. Нет, не все — след остался, как на плече остается след от прививки. Несомненно, тогда я не первый раз слышал о боге, и даже не первый раз во мне пробудился любовный инстинкт, но вот так вот: лицом к лицу новые странные чувства, подлинный опыт — это да: первый раз. И я думаю, этот опыт меня научил видеть весь мир целиком. Я помню: как раз вот тогда проросла во мне эта способность, — способность, которую ныне я уже почти утерял, но которая и сейчас еще вдруг пронзает меня иногда, от случая к случаю (например, когда я влюбляюсь). А раньше постоянно переживал я где-то в лесу или в поле чудом проникнутые мгновенья, за которые все готов, что имею сейчас, променять, — только бы вернуть их! — я готов отдать за них всю свою нынешнюю удачливую божественность, ибо что она мне? — вот то — то действительно было божественно, непостижимо, безмерно…

Эти мгновения, когда деревья вокруг стоят вот так вот просто, как им и должно стоять — все на своих местах, — когда солнце, уходящее за горизонт, обнимает весь мир, как оно и должно обнимать свою тварь; когда видишь, как любит оно эти поля и эти деревья; и все любит все; и мошкара скачет в последних лучах; и лиловое облако с освещенным коническим боком движется чинно, как архиерей во храме, распространяя вокруг себя освежающе-благостный дух; и ты невольно склоняешь голову, отдавая себя под благословение этого небесного пастыря; и легкая ласточка прядет воздух крылом; и хищная птица стоит неподвижно над притихшей землей; улавливая своим оперением дрожащие токи, исходящие от распаренных за день полей.

И ты стоишь, боясь шелохнуться, боясь присутствием своим разрушить бередящую душу эту картину, и уже разрушил ее своим страхом, уже отделен от нее, стал зрителем и не можешь уже проникнуть обратно за раму — видишь, как черная птица, сложив свои крылья, падает камнем в намеченную жертву, видишь, что облако изменило форму, и отмечаешь: похоже оно на медведя. И деревья стоят уже сами по себе, не обращая никакого внимания на соседей; и раздутый труп солнца уже наполовину скрылся, но все еще заливает своей быстро густеющей кровью осиротевшие поля…

Много позже по какой-то необъяснимой глупости стал я пробовать запечатлеть эти картины фотоаппаратом, красками, словами, и тогда мгновения ясного видения мира стали являться все реже и реже и, наконец, прекратились почти совсем. Не знаю, зачем я все это делал и почему? — видимо, возраст нашел именно этот вот способ прекратить мои слишком вольные отношения с миром (миром, явленным целиком), — нашел способ отделить от меня природу всякого рода инструментами: этим аппаратом, этой кистью, этим словом. В конце концов, возрастая, все мы, так или иначе, оказываемся отделенными от природы своим возрастом.

Возрастом — это значит накопившимся прошлым, в котором изменчивая жизнь приобретает постоянные формы, закрепляется, делаясь предметом. Она буквально превращается в предмет — в вещи мира, на которых наше прошлое оставило свой отпечаток (подобно тому как непроизвольная игра света оставляет отпечаток на фотографической пластинке). Внимательный и чуткий человек, пожалуй, может извлечь это прошлое из содержащих его вещей, подобно тому как Пруст извлек его из размоченного в сладком чае бисквита, но это чаяние обретения утраченного свойственно не всем, и далеко не все хотят обрести утраченное, ибо мы чувствуем, что это мучительный процесс и воспоминания подчас могут…

Продолжение