Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Я остановился, заподозрив водоворот, и сказал:

— Лика, посвети-ка сюда.

Лика повернулась и направила фонарь мне под ноги. Посмотрел на воду, текущую перед моими глазами слева направо, — нет, показалось — и вдруг (я лишь немного переместил зрачки), — вдруг я увидел, что вода течет уже наоборот: справа налево. Так, стоя над потоком, несколько раз менял я положение зрачков, и каждый раз река попеременно текла то в одну, то в другую сторону — это было, как на картинках Эшера.

— Лика, ты ничего не замечаешь? — спросил, доведя себя уже до ряби в глазах.

— Нет, а что?

— Водоворота.

— Нет.

— Ну ладно…

Мы двинулись дальше по руслу подземной реки, и вдруг там, впереди, перед нами предстала в белесой предутренней дымке болотистая, камышами поросшая местность. Это было предчувствием, ужасом, мистикой, черт знает чем — тело Сержа потоками пота и дрожью отвечало на то, что я видел.

— Вернемся, — услышал я шепот несчастного (собственный шепот), — вернемся, — шептал я, все глядя из-за плеча, ничего не заметившей Лики, на этот пейзаж, и на лодку, плывущую по реке, и на человека в ней, гребущего одним веслом.

Вы не верите мне? — и не надо. Пусть это было обычным видением, вывертом моего расстроенного воображения, молитвой небесного странника — чем угодно! — но только припомните после, поближе к концу, что челноком этим правил древний старец Харон.

Прежде чем исчезнуть в слабом смещении моих зрачков, он поднял весло и указал им в то место, где река делала поворот. Лика направлялась прямо туда, я за ней.

Там, у поворота, в реку впадал маленький ручеек, и дальше уже мы пошли по его руслу — довольно узкому коридору.

— А сюда мы зачем? — наконец спросил я.

— Должен быть другой выход, — ответила она, не оборачиваясь.

И действительно, вскоре мы добрались до мощной железной двери, чуть-чуть приотворенной в нашу сторону. Лика взялась за ручку и захлопнула дверь.

— Ты что, не хочешь идти? — спросил я.

Лика оглянулась, прошептала:

— Какая-то странная дверь.

— Что?

— Я ее толкнула, а она закрылась.

— Ну, а как же ты хотела? — сказал я, — она же открывается к нам.

— Нет, от нас.

— Да бог с тобой, я же видел…

— И я видела.

Тогда я, подошедши, потянул дверь на себя — она не поддалась. Толкнул ее, и дверь под моим давлением приоткрылась немного — в нашу сторону. Что за черт! — нам сразу расхотелось идти дальше.

— А мы шли по течению или против? — спросил я, начиная кое-что соображать.

— Не знаю. А там разве было течение? — ответила Лика. Она все косилась на дверь и передергивала плечами, как от холода.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Стараясь предугадать наши маневры, я думал о том, куда мы идем и что может связывать юную Лику с этим сорокалетним малым?

Вскоре мы вошли в подъезд, спустились в подвал и остановились перед запертой дверью. Лика рылась в своей сумке.

— Давай ключи, — сказала она.

— Ключи? — Но, спохватившись, сунул руку в карман. «Ключи», — она сказала? Никаких ключей в карманах Сержа не оказалось. Ключи от чего? — подумал я, склоняясь над замком, — ну, для такого замка и не надо ключей. — Дай-ка шпильку.

— Ты же говорил, что достал ключи…

Что-то подсказывало не открывать эту дверь с ржавым висячим замком, но Лика проворчала что-то вроде: «Эх ты болтун», — и я принял это на свой счет.

— Да на что мне ключи? — посвети лучше.

Лика включила фонарик, и я стал обшаривать пол. Очень странно было обнаружить, что она говорит с этим Сержем не так, как со мной. Она же им просто помыкает, — подумал я, окончательно раздваиваясь, и в этот момент увидал ржавый гвоздь на полу, — а ведь я теперь постарше ее лет на двадцать…

Когда я всунул гвоздь в скважину замка и попытался его отомкнуть, стало ясно, почему Лика так третирует Сержа. У него оказывается просто не руки, а крюки — подобные вещи каждая женщина очень легко просекает. Недотепа ты, Серж, — думал я, ковыряясь в несчастном замке. Своими руками я вскрыл бы его в момент, а этими возился полчаса и весь взмок. Но вот, наконец, язычок замка щелкнул — на нас пахнуло сыростью и смрадом.

— Переобувайся скорей, — прошептала почему-то Лика, прикрывая дверь. — Где твои сапоги?

Я уже знал, что в моей (Сержевой) сумке лежат болотные сапоги, но все еще не мог понять зачем все это. Мы переобулись и, освещая путь фонарем, стали спускаться по каменным ступеням вниз, в подземелье.

Зачем нам туда?! В этой тупой и темной неизвестности меня охватывала настоящая паника, но, скрепившись, я бодрился и строил из себя бывалого путешественника в недра земли.

Не называй это страхом, доблестный читатель, — я достаточно храбрый человек, — но это смутное беспокойство: и в самом деле, зачем этому Сержу сдалось тащить сюда романтическую Лику? Уж не клады ли какие они ищут здесь? — с них станется. Все нисхождение мы совершили молча и вот уже стояли в каком-то тоннеле, в огромной трубе, по которой текла вода.

— Так вот здесь как!? — сказала лика оборачиваясь.

— Вот так, — ответил я, поняв, наконец, куда мы пришли.

На подземный берег Неглинки, читатель.

Лика с любопытством оглядывалась, поводя лучом фонаря из стороны в сторону, и я видел осклизлые стены довольно высокой трубы, справа — излучину этой реки, слева — уходящее во тьму подземное русло. Стояла ужасная вонь, слышались непонятные всплески — место крайне неприятное.

— Ну что, посмотрела? пойдем? — спросил я.

— Пойдем, — ответила Лика и направила фонарь совсем не туда, куда мне хотелось (назад), а в темный тоннель. Медленно спустившись на пару ступенек, она осторожно пошла по мелководью во тьму. Делать нечего — я двинул за ней, увязая в неверной трясине. Воды медленно текли нам навстречу.

Я проклинал все романтические натуры вместе взятые. Особо — молоденьких девушек, всё почему-то желающих видеть своими глазами. Они все, как одна, тянут вас, засыпающего от скуки, на какое-нибудь кладбище, или, скажем, забраться на высоковольтный столб. Причем (знаю по опыту), если вы откажетесь, она ведь полезет сама, одна, и вам все же придется быть провожатым. И обратим внимание: делается это без всякой задней мысли, а просто потому, что играет молодая кровь. Женщина поопытней и постарше ведь не полезет на высоковольтный столб, стоящий посреди поля, ибо знает вольты послаще. А девчонка, что ж! — она не знает, как разрядиться. Так объяснял я нашу романтическую прогулку по берегу подземной реки.

Лика направляла фонарик то туда, то сюда, выхватывая из тьмы все те же липкие стены, ту же воду, и всем восхищалась, а я был занят одним: как бы побыстрей вернуть ее к реальности. Что бы такое сказать ей, — думал я, когда вдруг заметил странный феномен: мне показалось, что река теперь течет в другую сторону. Вначале я решил, что здесь водоворот, но потом понял, что дело в чем-то другом.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Десять утра. Я спускаюсь вниз по узкому тенистому Петровскому бульвару — моему любимому бульвару, читатели. Большую часть майского времени я провожу именно здесь, в верхней его части, где древесный мирок, приподнятый над проезжею частью, отделен от Петровки серым домом, который, выбегая на площадь, растянувшийся бульвар облегает клешнями каменных лестниц. Вы сидите здесь, как на террасе, и машины, идущие к центру, похожи на волны реки, текущей, против всяких правил, снизу — вверх.

Прекрасное место, и здесь я шагаю сейчас, как-то неестественно выгибаясь, слишком размахивая руками поминутно трогая усы, — широко шагаю в сторону Трубной (мне не по себе и хочется есть), — шагаю и вот на одной из скамеек вижу Лику Смирнову.

Не подойти ли, не заговорить ли мне с ней? — но о чем!? — и неизвестно еще, как это у меня получится. Я так похож сейчас на того таракана, который заставил меня познакомиться с ней в электричке по дороге к Марли. Вылитый черный таракан: черные волосы, черные усы — медлительный черный флегматик.

***

Кстати, не все, может, знают, что черный таракан — совсем не то, что наш маленький рыжий прусак. Черный — пузат и степенен, как русский купец. Подчас даже кажется, что расхожие представления о коренном русаке («оперный мужик») образованы вовсе не на человеке, а на таракане. И действительно, есть глубинное сходство — ведь судьба у русского человека такая же, как у черного таракана.

В начале ХVIII века к нам попал новый вид: тот самый, который сейчас повсеместно распространен — рыжий, или прусак. Он пришел из Европы как символ (точнее: симптом) Петровских реформ и постепенно вытеснил исконно русского (черного) таракана со всех, так сказать, командных позиций, вытеснил и заполонил все. Характер его отлично известен, и, если сравнить развязно галдящих, ярко одетых — «не солидных» — иностранных туристов с вертлявым рыжим прусаком, не обнаружится почти никаких отличий, хотя, конечно, за два столетия естественного отбора прусак основательно обрусел (вспомним уже «подпольного человека» Достоевского).

***

Пока я раздумывал: не заговорить ли мне с Ликой? — раздумывал на ходу и уже прошел мимо… она, вдруг, подняла глаза, улыбнулась, махнула рукой:

— Но ты даешь! — я уже собралась уходить. Ты раздумал?

— Я?.. нет, — сказал я, машинально пытаясь втянуть свою голову в плечи. Хотелось бы все же узнать, что это значит.

— Ну так у меня все с собой: сапоги, фонарь…

— Хорошо, — сказал я и попытался извиниться за опоздание.

— Ты что это, Серж? Какой ты сегодня странный, — сказала Лика.

Итак, это тело зовут Серж. Хорошо, что она назвала мое новое имя, а то ведь вот уже сколько брожу по городу и не знаю, что делать. Вначале я, конечно, испугался, когда в метро увидел себя в новом теле, потом все же взял его в руки, слегка успокоился, немного обтерся в неудобном Серже, помаленечку свыкся со злою судьбой, объяснил свое превращенье потерянным носом майора и так далее…

Но теперь мне надо как-то себя повести. Имя могло подсказать, как вести это тело, тело же (в этом я уже успел убедиться) само поведет себя соответствующим образом — важно только ему не мешать.

— Ну, пошли.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Напишем простое соотношение:

F = KE.

То есть, F сила (в данном случае половая сила) небесного поклонника пропорциональная, с одной стороны, напряженности божественного поля Е (того поля, которое в данный момент создает Марина Стефанна), а с другой — постоянной величине К, которая просто выражает некое врожденное свойство нашего поклонника — его потенцию. Естественно, при К=0 половая сила ни при каких условиях не может отличаться от нуля. Но также и если Марина Стефанна бездействует (т.е. не создает никакой напряженности), половая F влюбленного странника равна нулю.

Но вот как раз этим сексуальным полем был я. Ведь Гермес, если читатель вспомнит античную мифологию, — собственно говоря, и есть поле — поле вообще: поле общения, эфир, который все соединяет, посланец богов и сопроводитель души (психопомп). Марина Стефанна — стихия пола, а я — стихия поля (не путайте этого).

Колоссальная напряженность поля Щ, аберрации в нем (т.е. в конечном счете — во мне), вызванные потерянным носом майора Ковалева, его (поля — т.е. моя) странная непроницаемость для молитв звездного скитальца — все это привело к тому, что связь странника с предметом его страсти стала просто невозможна, и ему (поклоннику) пришлось теперь уже не молитвами, а какими-то другими (уже известными нам) средствами воздействовать на поле (т.е. обращаться непосредственно ко мне) для достижения своих заветных целей. Вот физический смысл моей встречи с НЛО.

Впрочем, это, пожалуй, метафорическое выражение истинного положения вещей, но ведь и вся наша физика — есть одна сплошная развернутая метафора. Как обстоят дела на самом деле и какова физика у неземной цивилизации, сказать пока трудно.

Однако не возникает никакого сомнения в том, что страдания неземному существу были причинены потерявшимся носом. Именно майор Ковалев повинен в повысившейся сверх всякой меры напряженности поля Марины Стефанны, а следственно в том, что она (Астарта Щекотихина) не слышит домогательств любви обезумевшего звездного странника.

Так я попал между молотом и наковальней: богиня индуцировала немыслимую напряженность (Е) полового поля, и небесный странник превратился в полового маньяка, но ведь и со мной происходили невообразимые вещи — я попал в поле озабоченности.

***

«Я сегодня очень-очень сексуально озабочен», — мурлыкал я себе под нос песенку, входя в метро. Было раннее утро, и народу — кот наплакал. Сел, взглянул в окно напротив. В черном базальте стекла себя не обнаружил: справа — милая миниатюрная женщина, слева — старичок (вон они отражаются), а между ними — здоровенный мужик, усатый гренадер, двухметроворостный красавец… Я встряхнул головой и пожал плечами, гренадер — тоже: встряхнулся и поднял плечи. Я провел рукой по небритой щеке (а где борода? и что это за шрам под скулой?) — незнакомец в раме удивленно ощупывает свое лицо… Неужели!!! — я взглянул на свои руки — не мои руки, и брюки не мои, и рубашка тоже — боже! — этого еще не хватало! Когда же это произошло? — как я здесь очутился, черт возьми! Я беспомощно оглядывался по сторонам: справа эта маленькая женщина пахнет… — о-го-го! — я ощутил такой позыв, что дернулся о-го-го! — схватил ее за руку… Но нет, нет — успокойся, возьми себя в руки! Кого? — разве это возможно? — разве этого сперматозавра можно взять в руки?

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Я вспрыгнул на подоконник. В забордаченной комнате копошились два слизняка, прямо против меня, за стеклом, спала, свернувшись клубочком прехорошенькая белая кошечка. Я царапнул когтями раму. Кошечка вздрогнула, подняла головку и взглянула на меня. Я вскочил — хвост к небесам, спина выгнута, шерсть на загривке ежиком, — я вскочил и стоял перед нею, вздрагивая всем телом, помявкивая почти беззвучно. Она осталась равнодушна. В чем дело? Я пожал плечами — любая женщина на месте этой кошурки давно бы сомлела, а тут хоть бы что, и я заорал, застенал, заплакал (знакомая мелодия, читатель), и я исчез из мира, выдыхая свою песнь песней: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна»… — как вдруг меня окатили холодной водой.

Кот не меньше человека, — подумал я, встряхиваясь, — а поет не хуже соловья, так за что же так?.. Впрочем, моя красоточка оценила такую самоотверженность и выскочила ко мне.

О, упоительнейшая ночь! — весь остаток ее мы провели на крыше и вместе приветствовали восходящее солнце иступленными воплями, рвущимися из неисповедимых непроглядных глубин кошачьей души. Вот настоящая любовь, — думал я растроганно, — чистая, возвышенная любовь, восторженное чувство, подлинная куртуазность. Между нами ничего не было — ни объяснений, ни объятий, ни поцелуев, — кошурка не подпустила меня даже близко к себе, мы только без конца друг пред другом скакали по крышам и пели — все пели и пели! — отдохнем и опять вновь пойдем куролесить, а душа все поет и поет, и сердце рождает напевы…

Половые отношения между людьми куда проще и, я бы сказал, примитивнее, чем между кошками. Кошачья душа богаче, — думал подкрадываясь к зазевавшейся птичке, — возвышеннее, чище… Тут я прыгнул и, промахнувшись, полетел вниз, парашютируя хвостом.

Кошачья душа богаче, — думал я, прогоняя разомлевшего, мурлычащего кота со своих колен, — богаче, возвышеннее и чище, но пора уже и честь знать. О, лживая Марина Стефановна! Ночная мгла уже сменилась призрачным утром, и, хлопнув дверью, я направился в сторону метро. Я думал о чарах богини Щекотихиной. Ведь что, собственно, такое боги? Ответим теперь на это с точки зрения физики. Боги это источники поля — особого поля, божественного (и это не каламбур!) — фундаментального поля, а не каких-то производных: электромагнитного, гравитационного, биологического, колхозного.

Забудь сейчас, читатель, о том, чему тебя учили в школе, взгляни на дело непредвзято, как будто бы и вообще первый раз слышишь это слово — поле. Итак, вообрази: есть бог — богиня любви Марина Стефанна Щекотихина, и она создает поле любви. Что это значит? А это значит, что, если есть поклонник (небесная цивилизация), то он испытывает на себе действие этого поля — в нем возникают силы, которые движут им.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Я шел посредине ночной улицы в сторону бульваров — хвост трубой, громко, призывно, победно мявкая, — и думал о том, что человеческая порода уж слишком выродилась и что стыдно уважающему себя существу появляться в свете на двух ногах.

Свернув в переулок, почуял манящий запах съестного. Но, конечно, не стал рыться в баке с пищевыми отходами, как компания занюханных кошек. Я впрыгнул в первую попавшуюся фортку, огляделся впотьмах: в клетке спала канарейка — облизнулся, но до нее не добраться. Открыл лапами холодильник и основательно подкрепился. Затем лег, заурчал, стал тереться головой об пол и помахивать хвостом. В ярком свете, идущем из распахнутого холодильника, уснул. И мне приснилось, что я вкладываю один за другим кусочки сахара в морозилку, холодильника. Потом появляется встревоженная Марина Стефанна, которую я тут же обнимаю кошачьими лапами, и она в моих объятиях постепенно превращается в кошку…

Мой сон прервал удар: хозяйка квартиры (это была Лапшина), увидав безобразье на кухне, подкралась и хлестнула меня ремнем. Со сна я бросился на свет, дверца хлопнула — я оказался заперт в холодильнике и завыл дурным мявом: «Мя-яя! Маа! May!!!»

Но надо было что-то предпринять! — снаружи, видимо, основательно готовились к расправе со мной. Я изо всех сил толкнул дверь, и, издав клич, от которого у всех спящих в околотке волосы встали дыбом, вылетел вместе с лучами света из морозной тьмы. Лапшина в ночной рубахе, с глазами, полными сна, в бигудях — моя Лапшина! — стояла посреди кухни, как хоккейный вратарь, со шваброй в руках.

От неожиданности она и двинуться не успела — я пролетел мимо швабры и, скользнув меж ее раскоряченных ног, вышел в тыл. Сумел оценить ситуацию: фортка открыта! — увернуться от швабры, на стол, и на улицу. И я бросился на противника («Нападение лучший вид обороны», — Суворов), взвился по ночной рубахе вверх — на плечо, — взмыл, расцарапывая когтями мощные ягодицы и груди, — вверх! — с плеча махнул на стол — к окну, и был таков. Надо мной, над домами, расправляя кривые крылья, резанул воздух отчаянный поросячий визг. Виктория, читатель!

Побродил немного один. Около слабо тлеющегося окошка присел умыться. Вдруг, изнутри послышалось коровье мычание.

— У-у-у, у-у-уй… бо-о-льно… Это тыы, тыы мне целку сломал.

— Не… эт не яяя…

А кто же? — подумал я, вспрыгивая на подоконник.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

И вдруг зазвонил телефон. Я чуть не выронил журнал…

— Пишете? — раздался женский голос.

— Скорей, читаю, — ответил я.

— Пишите! — И далее мне продиктовали мой адрес. Не этот, а мой — на Колхозной.

— И что? — спросил я, — куда вы звоните?

— На «скорую помощь»…

Читатель, я не обременен семьей, живу в отдельной однокомнатной квартире — беспокоиться не о чем. Разве могло у меня теперь возникнуть сомнение в том, что это шутка небесного скитальца, что действие моего романа развивается по его неудачному сценарию.

Но зачем это нужно? — зачем ему понадобилось в жизни проводить отработанные литературные формы? — ведь это так похоже на дурную литературу!

Или это опять его дурацкие мольбы? — не проще ли было тогда задержать здесь Марину Стефанну, а уж я бы сумел убедить ее оставить в покое майора Ковалева, — впрочем, она женщина бешеная и не поддается мольбам…

Но зачем это шутовство с телефоном? — этот прямо какой-то символ. Какое изысканное совпадение: я здесь томлюсь, и мне на квартиру вызывают «скорую помощь» (уж не сестру ли милосердия Щекотихину? — голос, однако, не ее).

Вы ведь, наверное, замечали, что и без всяких неземных цивилизаций наша жизнь набита всякими символами. Иногда даже, кажется, что жизнь просто пользуется литературными приемами, вбирает в себя штампы, строится (не нами, а сама собой) по литературным законам и — теряет тем самым свою плотность.

Возможно, конечно, что это просто мы так литературно воспринимаем жизнь; но, в любом случае, ведь жизнью называются события, которые мы видим перед собой, а видим (выбираем для этого виденья), — видим мы слишком часто только литературный прием; то есть — как ни крути! — жизнь вокруг нас пользуется литературными штампами. Потому что она так доходчивей!

Но мир, воспользовавшийся литературным приемом, теряет в своей экзистенциальности, в своем весе — становится неустойчивым и призрачным. Естественно: жизненные ценности, пройдя через горнило литературы, став общепонятными и общедоступными, превращаются в дым и пепел.

Мы убеждаемся в том, что литературный прием, проведенный в жизни — дело сомнительное, ибо он превращает эту жизнь в сон; но ведь точно также и литературная форма не выдерживает натиска жизни, — ломаясь, она делается нереальной.

***

Кот панически выл, раздражая меня, — он выл, прижав уши, беспомощно подняв левую лапу… Я подошел, изловчившись, схватил его за шиворот — кому ты нужен!? — поднял, стал рассматривать, пытаясь понять его страх, на минуту влезть в шкуру зверька: он, конечно же, чувствовал мысль съесть его, он напуган, бедняга, — еще бы! — ведь для него растворение в мире — есть смерть, как для нас… Ий, мой милый, значит ты тоже индивидуальность? значит ты тоже любишь одиночество и боишься исчезновения в другом? А я-то, смотри-ка, думал, что ты уже и так растворен в мире; чувствуешь каждую мысль, каждое движение души того, кто имеет дело с тобой. Нет конечно! — всем знаком страх смерти, никому не нравится исчезновение в другом.

Вот, читатель, к каким выводам прихожу я, глядя на этого кота, пытаясь встать на его место, — я понимаю, что наша индивидуальность зиждется на страхе смерти, а страх смерти — на индивидуальности. Индивидуальность и страх смерти — это одно и то же; это примитивный инстинкт у кошек, это тончайшее чувство у людей.

Однако же ведь как-то удалось угадать этому серому, что я хочу его съесть. Да ведь и я, будучи существом божественным, свободно мыслю мыслями неземной цивилизации, хотя между нами «несомненно существует отличие», — думал я, пережевывая кошатину.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Вот вы уже прочли изрядный кусок моего текста, уже примерно поняли, чего в принципе можно ожидать от моей истории — случайность царит в ней: совершенно случайно оказался я на бульваре и повстречал там Смирнова, случай свел меня после этого с Сидоровым (а еще раньше с его женой), на следующее утро я случайно познакомился с племянницей Смирнова, а к вечеру уже с неземной цивилизацией и т.д.

Я бы, конечно, не стал так напирать на это, если бы не знал, что обязательно найдутся недалекие любители, которые забрюзжат, обнаружив так много случайного: все, мол, здесь случайно, и так не бывает. Это, конечно, глупость, ибо случай — лишь второе имя судьбы, — все это выглядит цепью случайностей лишь потому, что я случайно выбрал точку отсчета, — а выбери я ее более расчетливо, читатель не нашел бы здесь вообще ничего похожего на случайность.

Всякий читающий эти строки сможет сам выбрать точку отсчета, прочитав всю книгу. Я же не сумел сделать этого потому, что еще не читал свою историю как книгу: в те дни я даже и не подозревал, что нахожусь в истории. Или, по крайней мере, до поры до времени, для меня эти события ничего особенного не означали: они были просто событиями, совпадениями (совместными падениями), случайными пересечениями моего бытия с бытиями Лики, Сары Сидоровой, Марины Стефанны, Томочки и так далее.

Но вот уже сейчас, оставшись в полном одиночестве в этой пустой квартире, я задумался над тем, что происходит, и стал помаленьку убеждаться в том, что, пожалуй, все-таки попал в историю и что не так уж все здесь случайно, — напротив, очень многое подстроено, и, видимо, сопротивляться этому бесполезно. Как по сходному поводу говорится у Чехова в «Палате № 6»: «…вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь».

***

Время шло, а моя богиня все не возвращалась. В тоске я бродил по квартире, когда на глаза мне попался дымчато-серый кот. Кис-кис-кис! Он посмотрел на меня, подошел, потерся об ногу — и вот авантюрные мысли взыграли во мне: захотелось кошачьего мяса! Как вам это понравится? Отвратительно, гадко и тошно! Кот завыл. Чтобы не искушать себя, я взял в руки какой-то журнал и сел на диван.

Черт возьми, человеку подчас приходят ужасные мысли. Великое благо, что мы не имеем возможности знать мысли и чувства другого. Жизнь стала бы невозможна без гениальной идеи природы — непроницаемого экрана. Этот воющий кот наверняка не имеет его, а людей экран делает индивидуальностями: он не дает им смешиваться с себе подобными, растворяться в мире, он тешит их чувством одиночества, он дает им гарантию неприкосновенности. Ведь, читатель, от одной мысли, что никто не может узнать, что я думаю, глядя на этого несчастного кота, становится теплей и спокойней. Мне совершенно не нужна общность с вами, я не хочу знать, что вы думаете, я не хочу вами быть (ибо знание вашей подноготной едва ли не превращает меня в вас), я хочу быть собой (но и вы не будьте мною), я у себя дома (что хочу, то и думаю), я ведь не съел этого кота.

И вдруг…

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Понятно теперь, что за устройство бог: он любой бред воспринимает как реальность, и, в зависимости от оценки этого бреда (реальности) то — есть мольбы! — эта мольба имеет последствия или не имеет.

Бог вовсе не должен ведь знать, что когда он видит превращение кожи на лице человека в дермантин и говорит себе: «что это?» — или: «во дает», или: «забавно», — он этим самым удовлетворяет (не удовлетворяет) мольбу неземного страдальца, состоящую в том, для примера, чтоб где-то (неведомо где), предположим, ну тридцать чего-то (чего мы не знаем) сделали то, для чего у нас нет никакого понятия.

Кстати, ведь точно так же, как небесная цивилизация, понимает богов и Библия (когда речь заходит о чужих богах) — она понимает их инструментально, то есть как некие устройства, отражаясь в которых мольбы реализуются. Но то — рукотворные боги. Может быть, тот факт, что нас выбирают, аналогичен этой рукотворности.

У древних лучшие боги получались из людей: их специально отлавливали (охота за черепами), выдерживали в определенных (пыточных) условиях, с тем, чтобы они приобрели нужные свойства — набрались энергии, дошли, — затем медленно убивали, потрошили, золотили — созидали себе кумиров. Но мы, слава Аллаху, живые люди и только живыми можем функционировать как боги. Нас, может быть, тоже помещают в какие-нибудь экстремальные условия в процессе становления; но, раз уж мы стали богами, мы — боги!

***

Мы боги! — подумал я на пороге. А через мгновение станем четою богов.

В квартире звонил телефон. Марина Стефанна заспешила к нему, а я, отмахиваясь от попугая, кричащего: «Сию минуточку», — прошел в комнату и сел пока в кресло.

Щекотихина, разговаривая по телефону, слегка наклонила корпус вперед. Став в профиль ко мне, она стала совсем похожа на купчиху с картины Федотова «Сватовство майора».

— Да-да, — говорила она, — нет, никак не могу: у меня гости — ну, гость! — почему артист? — а, трагик?! — Она взглянула улыбаясь: — Ну, может, и трагик, посмотрим! — как? серьезно? — это меняет дело…

Сидя в кресле, я смотрел на аппетитную купчиху: ее поза, ее голос, ее ласковый взгляд и улыбка и слово «трагик», произнесенное на немецкий манер, не могли оставить меня равнодушным и не оставили им — плоть моя всколыхнулась и бахнула вспыхнувшей бочкою спирта в зенит, то есть, как только Марина Стефанна повесила трубку, я, как демон, полез на нее.

Скажу положа руку на сердце: никто до сих пор не сумел устоять под моим бурным натиском — все: молодые и старые, толстые и тонкие, красивые и уродки, замужние и одинокие, черные и белые, холодные и горячие, хохотушки и серьезницы, сухие и влажные, потаскушки и простушки, иностранки и россиянки, девчушки и матронны, лесбиянки и скотоложницы, мужчины и женщины, звери и птицы, живые или мертвые — все отдавались мне безоговорочно и беззаветно. Одна лишь Марина Стефанна устояла. Все мои усилия разбились об этот лед:

— Нет-нет, пожалуйста, не надо! Как-нибудь в другой раз — ой! — нет, ну успокойтесь… Мне надо идти! Подождите! Вы слышите меня? Да послушайте же: если хотите, подождите меня здесь; нет, — выйдем вместе! Поняли?

Нет, я ничего не мог понять:

— Куда идти?

— По делу.

— Я остаюсь.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Читатель, стой!!! — не верь ни единому слову! — ведь я увидел ее вовсе не в ванне…

Где? — а куда я направлялся, читатель, ты помнишь?.. Вот именно! — там.

Мария Стефанна сидела с сосредоточенным от внутреннего напряжения лицом, выкатив глаза в пространство, и с губ ее готов был сорваться мучительно-сладостный стон. Она распространяла амбре. Мне показалось даже, что она нетерпеливо перебирает бедрами, словно бы присела на златоглавый фаллос Ивана Великого.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, вы заставляете ждать, — отвечала она, вставая.

— Я точен — ровно семь.

— Ладно, мог и пораньше прийти, — сказала она, и мы вышли из метро.

Но ужели же все это правда? — думал я, когда мы под руку шли к ней домой, — неужели действительно есть эта неземная цивилизация и богиня ее небосклона? Неужели я тоже?.. Черт возьми! — вот как шествуют рядом Меркурий с Венерой. Но теперь мне придется просить, хлопотать за звездного странника, влюбившегося в земную девушку, — как он ловко, хитрец, подсунул мне в электричке Марину Стефанну и все остальное… — зачем? — и главное: если мы боги, то почему? В чем наша божественность? Почему все-таки бог я, а не, скажем, Марлинский?

***
Почему? — да потому, что Марлинский всегда знает: где сон, а где явь.

Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний и которая не знает, что она Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан Чжоу. Неизвестно, Чжуан Чжоу снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует различие. Это называется превращением вещей.

Но большинство отличает сон от яви, ибо есть момент пробуждения, — между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует отличие, а вот я не всегда знаю это, напротив, слишком часто путаюсь.

Здесь ты скажешь:

— Я тоже часто не различаю, где что, особенно, если пьян или под наркозом, — значит, я бог?

И тогда я отвечу, что это вполне вероятно, но вот твой сосед по квартире: о нем ты не можешь того же сказать — ведь это тебе неизвестно.

Но есть и второе условие: ты должен быть избран. Не из всякого дерева можно вырезать Меркурия, не все из людей, обладающих замечательным свойством неразличения границ, — есть боги. Нет! — богов не так много, а остальные (из тех, кто мог богом стать) не боги, а шизофреники, мой бредовый читатель. Много званых, да мало избранных.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

А не зайти ли к Лапшиной? — она хоть размерами напоминает мою червонную страсть. О, Лапшина чудовищна! — свернувшись калачиком, я мог бы легко поместиться в ее монструозном тазу, стоящем на телеграфных столбах. Однако выше пояса эта женщина очень изящна, если не обращать внимания на топорные черты широкого, как поднос, лица: страшный орлиный нос; вишневое желе губ; глаза, как у каракатицы; черные конские волосы, перекрашенные в белый цвет; усы; бороду и голос резкий, как сирена океанского лайнера.

И все же она мне нравится — я люблю чувствовать себя козявочкой, копошащейся среди гор, а она любит козявочку, ползающую по ней. Иногда бывает страшно: я вспоминаю судьбу бедных паучков, которыми их подруги закусывают после оплодотворения. Но нет, — успокаиваю я себя, — Лапшина, конечно, способна на это, но никогда не сделает. Ведь я излечил ее от эрозии матки, ведь семя мое обладает бесценными свойствами — настоящий жизненный эликсир, медикамент, философский камень. Нет, Лапшина меня никогда не съест; где она еще возьмет такого забавного паучка? — паучка с такой философской спермой, славного паучка-целителя.

***

Было написано: «Стучите», — и я постучал. Никто не отозвался. Тогда (не возвращаться же!) я открыл замок — это раз плюнуть! — и очутился в прихожей.

Но стойте! — По-рассеянности опять, кажется, не туда попал? Уйти? — но в этот миг из комнаты порхнул мне на плечо крупный попугай.

— Сию минуточку! — крикнул он и щипнул меня за ухо. Я махнул рукой, чуть не пришиб его — растерянная птица отправилась оправляться на карниз.

Интересно! — и я прошел в комнаты. Из-под дивана выглянул роскошный дымчато-серый кот и тут же спрятался. Повсюду: на столах, стульях, кресле, диване, даже на полу были разбросаны женские тряпки. Стоял удушливо-терпкий дух: духи, табак, дихлофос, черемуха. Я спешил. Заглянул в другую комнату — это спальня! — огромная кровать, старинная сабля над ней, и тот же беспорядок. Пора уходить, и тут я подумал, что неплохо было бы прежде, извините, пописать, — подумал и двинулся на поиски сортира.

За первой дверью, которую я открыл, оказалась ванна… до краев наполненная пеной, из которой торчала мокрая женская голова. Я вскоре увижу и тело, читатель!

Но пока мы глядим друг на друга…

— Нехорошо вы себя ведете, молодой человек.

— Да, видите ли, дверь была открыта…

— Ах, да что ж вы стоите?!

— А что же мне делать?

— Что-нибудь!

Я шагнул к ней. Она усмехнулась:

— Вы не так меня поняли…

— ?

— Ну, выйдите на минуту — какой-то вы странный…

Я вышел.

— Сию минуточку, — крикнул попугай, слетая мне на голову.

— Балда, — сказал я и вернулся назад, ибо… это была (я ведь сразу узнал) — не Лапшина, не думай, читатель, — это была червонная дама. Стоя в рост, она вытиралась. Не без того: сделала безнадежную попытку прикрыться, но разве укроешься при таких телесах?

— В чем дело?

— Минута прошла, — отвечал я, вынув часы из кармана.

— Какая пунктуальность! — вы всегда так точны?

— Я не точен, но нетерпелив.

— Ах-ах-ах! Скажите на милость! — «он нетерпелив». Да на что вы рассчитываете? А? За кого меня принимаете?.. «Не точен»…

Черт возьми, почему же она меня не узнает? Обиделась, что ли? — и я начал:

— Вы… я бу…

— Да вы что?!

— …я будто бы знаком с вами? — сказал я нерешительно.

— Нет, что вы…

Я пожал плечами: она не врала, но все мне здесь было неясно.

— Нет? — тогда я просто потерял голову…

— Поищите ее в другом месте.

— Она здесь, под ванной. — Читатель, я балагурю от смущения.

— Ничего, вам без головы-то лучше.

— На ней остались мои глаза.

— Я их уже не стесняюсь.

— Так я могу остаться?

— Оставайтесь — я ухожу!

И она вышла, накидывая купальный халат. Я за ней. Она спросила:

— А скажите, зачем вы, собственно, сюда пришли? Вы ведь не вор?

— Да, как вам сказать, — ответил я, подходя к столу. На нем лежало распечатанное письмо. Я прочитал имя адресата: «Марине Стефанне Щекотихиной».

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

К несчастью, сейчас я был в метрополитене, а не в зоопарке. Я спешил на «Рижскую», а надпись на стене гласила: «Таганская». Минуту назад у женщины было привлекательное лицо, и вот уже на его месте — неживая маска. «Чему после этого верить, как жить в таком мире?» — возопил я, стоя среди водоворота толпы, бушующего здесь в этот час.

Но вот вдали, у эскалатора, я заметил фигуру в красном платье — нет, нельзя это так оставлять! — и, как ищейка, взявшая след, я пустился в погоню. Вскоре мы оказались на паперти церкви, стоящей неподалеку от высотного дома, где кинотеатр «Иллюзион», — над рекой.

Это очень красивая старая церковь, ее кресты и купола всегда напоминали мне то ли антенны наставленного в небо радиотелескопа, то ли энергетическую установку — во всяком случае, это было странное место. Но дальше пойдет уже такая бессмыслица, описывать которую я просто стесняюсь. Если все другое в этой повести, как бы дико оно ни выглядело, я еще могу себе объяснить, могу хоть как-то истолковать, просто могу по-человечески понять, то дальше будет стоять эпизод совершенно не интеллигибельный для меня, обидный нарочитой обыденностью своего нелепого содержания и при этом обставленный, словно бы какая-то мистерия. Выпустить бы его, потому что не известно, какое отношение он имеет ко всему остальному, но я ведь уже попал на Таганку, и обратного хода мне нет. Читатель, надо пройти через это, чтобы вновь выйти на прямую дорогу повествования. Ну вот, с этим довеском я еще могу сообщить, что на паперти тетка обернулась ко мне и все с тем же недвижным лицом, шевеля лишь одними губами, сказала:

— Быстро руку.

Я машинально протянул, и, когда в сгустившихся сумерках (а было ведь рано) ведьма взяла мою руку, повернула ее вверх ладонью, стало видно, как сияет неоновым светом вся мелко-расчлененная сеть моей судьбы.

— Ну, что там?

— Плохие сосуды, — пробормотала она, — брось курить…

— Это все? Но что меня ждет?

— Кто!.. — она хмыкнула мерзко. — То же, что всех, если не бросишь! О, этот мир ждут потрясения. Каждый глоток дыма — погибель, — она опять хмыкнула, — всеобщая гибель…

— Вы хотите сказать… — начал я.

— Ничего не хочу!.. Я вижу огонь, питающийся вашими городами, и вашу землю, раздираемую в клочья когтями, и вселенную, лопнувшую, как пузырь… и тебя больного, пожирающего собственные испражнения, глядя на ужасы вселенских катастроф, и уже ничего не способного сделать, потому что не сделал теперь. Все вы…

— Так, я, пожалуй, брошу курить.

— Нет, не бросишь! — зарычала она во всю глотку, — не бросишь и обратишь в курящуюся ядовитым дымом кучу отбросов вашу…

Ну, это было уже чересчур: ведь если в первый момент, как она закричала, у меня еще поползли мурашки по телу (это было нежданно, к тому же и церковь, и странная тьма, и пустынное место, и маска вместо лица…), — то вот эта вот «куча зловонных отбросов» испортила все.

— Да понял вас, понял, — вскрикивал я, отчаянно дергая руку из ее мертвых когтистых лап, — понял же! Все! Что еще? Хорошо, я сяду на гноище конечности, буду скрести себя черепком, только отпустите, ради Христа… Я готов хоть сейчас начать посыпать себе голову табачным пеплом, как некий молодой Иов…

— Не кощунствуй, — сказала женщина и исчезла, оставив у меня в руке перчатку.

***

Я сунул перчатку (мужскую, заметим, перчатку) в карман, вздохнул, (мое свидание отменялось), — вздохнул и пошел, чувствуя себя совершенно несчастным, — несчастным потому, что несчастьем называется лишенность желаемого и желание невозможного.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

В понедельник вечером я спешил на свиданье со своею червонною страстью, дамой сердца, назначившей после игры мне встречу где-то у «Рижской», — спешил, целиком, значит, был погружен в предвкушения… но — хотя с запасом успевал и вскоре заключил бы уже свою пассию в… — но! — судьба распорядилась иначе.

На «Колхозной» я вошел в вагон и сел, а на следующей станции вошла молодая женщина. Она посмотрела на меня своими маленькими, чуть косящими глазками и стала к двери. Мне показалось, что она беременна, поэтому, сделав знак рукой, я предложил ей свое место, отошел в сторонку, исподтишка стал изучать ее лицо: маленькие глаза, тщательно вылепленный нос, тонкий подбородок — все было маленьким на этой змеиной головке, только губы крупные, прямо мускулистые. Это была вылитая тетка (моя родная тетя, читатель, — тетя Гарпеша), — и я подивился странной игре природы.

Она достала вязанье, уселась поуютней и углубилась в работу: считала петли, шевелила губами, поправляла путающуюся пряжу, красиво играла спицами.

Все, конечно, видели, как вяжет женщина, — это похоже на работу паука, выделяющего из себя паутину и ткущего кокон. Как бы из себя выделяет такая женщина нить, которой вяжет, и, сплетая свою сеть, сосредоточена она на работе так, что забывает все. На губах ее играет страдальческая улыбочка, будто с трудом натягивает она свой кокон на что-то неподатливое, кого-то улавливает в свою ловчую сеть; и нет ничего удивительного в том, что она получает подлинное удовлетворение от этого труда (охота ведь пуще неволи!).

Она излучала собою особые нежные волны покоя, эта юная женщина, — работала как генератор прямой убежденности, убеждавший меня, что в мире идет все как надо и не надо ничего иного. Я чувствовал, как ритм моего сердца подчиняется ритму ее вязания, и я забываюсь, плыву…

Я снова взглянул на эту продолжающую спокойно вязать женщину… но теперь на лице у нее оказалась холодная мертвая кожа — совершенно почти дермантин, — и точно в меня был уставлен тупой, плексигласо-недвижимый взгляд манекена. Внутренность моей утробы шевельнулась, предвещая тошноту. Да что ж это!? Не сводя с меня кукольных глаз, она собирала вязанье — поднялась и прошла мимо к выходу.

— Станция Таганская.

Как так?! Я оглянулся — и вправду Таганка, но как можно попасть, сюда, когда едешь с Колхозной на Рижскую?

Я выскочил на перрон вслед за мнимой беременной, — мнимой, ибо я понял, что вовсе она не беременна, — просто складки свободного красного платья обманули меня.

***

Все нам являющееся является либо извне нас, либо изнутри, либо являющееся извне оформляется изнутри. Впрочем, возможно еще, что являющееся изнутри оформляется извне.

Представьте себе какой-нибудь ваш благородный порыв: вы видите беременную женщину и уступаете ей место. Во-первых, от кого она беременна, читатель? — не от вас ли? И что за бремя она несет? — не освобождаю ли я ее от этого бремени, уступая место? То есть: «Тебе я место уступаю — мне время тлеть, тебе»…

Но прости меня, читатель — прости, ибо я отвлекаюсь в сторону, отвечая сразу и за себя, и за того парня, который, сам будучи читателем, только что уступил место этой беременной женщине — порыв души явился изнутри, но его место занял кто-то извне, кто-то другой, кто-то третий! — кто же? — кто тот третий, что так грубо вмешивается в наши интимные отношения, кто встает вместо тебя, когда ты хочешь посадить женщину? — кто он, в конце концов, тот, кто оформляет сокровенный твой порыв, идущий изнутри? — конечно же, ребенок! — это он опередил тебя, благородный читатель, определив твое поведение — и ты остался с носом при всем своем благородстве, ибо он провел тебя за нос, этот малыш, явившийся изнутри, и твое благонамеренное поведение полностью оформлено этим внешним обстоятельством.

Впрочем, был ли мальчик? — с горьким вздохом спрашивает писатель, и я отвечаю в порыве цинической откровенности, что это не имеет ровно никакого значения в моих глазах — не имеет значения, откуда идет порыв и где он оформляется, ибо всегда происходит только то, что происходит — и именно поэтому не происходит ничего; все двусмысленно, читатель, и нет ничего одномысленного под Луной — вот вам моя теоретическая философия, выстраданная, так сказать, «опытом всей жизни», — на практике же это должно означать (пользуясь афоризмом Козьмы Пруткова) примерно следующее: «Если ты на клетке со слоном вид надпись: «Тигр», — не верь глазам своим».

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Сыграли еще несколько раз, неизменно оставляя в дураках наших соперников, потом я вместе с рыжим усачом вышел покурить. И он рассказал мне что-то невразумительное о себе; о своих попутчиках; о том, откуда и куда они едут и зачем; и о какой-то корове, которую кто-то купил; и что вот эта женщина раньше была радисткой на метеостанции; и о ее муже; и даже о том, что бывает невроз любви (последнее я уже слышал от Сидорова).

Когда мы вернулись, я увидал, что женщина пересела поближе к окну и дремлет.

— Подъезжаем, — сказал рыжий и стал собираться. Действительно, мы были где-то около Кунцева. Я уселся рядом со своей бывшей партнершей. Не знаю, от нее ли или из открытого окна тянуло теплом и женственными ароматами майской ночи. Когда я оказался рядом, я почувствовал, как она вздрогнула всем телом — и мне передалось ее напряжение; вдруг вспомнились ее улыбки, движения, взгляды — мне стало тоскливо: вот сейчас она встанет, и мы разойдемся. И ничего нельзя сделать — вон как смотрит этот рыжий…

Впрочем, а почему же нельзя? — тут меня просто осенило: ведь она радистка! Я незаметно, чтоб только привлечь внимание, коснулся ногой ее ноги и, опустив руку на скамью поближе к этим ягодицам, стал выстукивать пальцами на языке Морзе: «Понедельник 19-00 Лермонтовская, понедельник 19-00 Лермонтовская, понедельник»… и т.д. Я не переоценил чувствительности ее попы — импровизированного приемного устройства. Когда поезд встал, она, пропуская своих мужчин вперед, вдруг повернулась ко мне:

— Лучше «Рижская».

Категорический императив, гласящий: «Поступай так, чтобы твой поступок мог стать основой всеобщего законодательства», — либо не состоятелен, либо ни одна женщина не против того, чтобы я принадлежал любой другой, — ибо максима, из которой все они исходят, звучит так: «Пусть он принадлежит мне во что бы то ни стало». Но ведь, если сделать это пожелание всеобщим законом, он, конечно же, противоречил бы желаниям всех других (женщин), — если только не предполагать, что я всех могу одинаково насытить. Как видно, ни одна из них не против того, чтобы я принадлежал любой другой (всем), — наверно потому, что все исходят из предположения, что меня хватит на всех, — что содержит в себе явное противоречие: я существо конечное, меня не хватит на всех, да я ведь всех и не хочу (добавляю, припоминая поучительную восточную сказку).

Да, противоречие, милые читательницы,—прямо парадокс какой-то: либо кантианская этика не учитывает женской нравственности, либо мое обаяние попросту сильнее ее… И я рад, что женщины, дай бог им здоровья и счастья, никогда не бывали на меня в обиде и привязывались ко мне всем своим существом или лучше (существенно лучше) сказать — естеством.

Но кто я такой после этого, читатель? — наверно, это тебя интересует. Не думай, пожалуйста, что я какой-нибудь бабник, ловелас, потаскун и т.д. — нет! Просто в эту весну я назарействовал. И пусть тебя не смутит такое странное употребление библейского слова. Назарей — не монах, как это принято думать, но, согласно истинному объяснению, нечто противоположное — это блудник во славу Господа Бога! — неутомимый искатель сладостных приключений и прекрасных истин, очарованный странник, поднявшийся на стременах и высматривающий из-под руки тайны изумительного мира, раскинувшегося перед ним, — то есть, Дон-Кихот и Дон-Жуан в одном лице. И еще, быть может, немного Данте, ведомый Вергилием по головокружительным орбитам чистилища любви, которая движет Солнце и другие светила.

И совершенно естественно то, что чистота, благородство, возвышенность чувств, куртуазность — не всегда мне доступны, и что совсем не всегда я дотягиваю до предвечных образчиков человеческого совершенства. В своем роде и я совершенен — ведь каждому времени свой фрукт.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

— Так что, будешь играть-то иль нет? — спрашивал неопрятного вида человек, тасуя колоду замацаных карт.

Пока я спал, вагон наполнился новыми людьми, и в моем отделении разместились трое — они намеревались втянуть меня в свою дурацкую игру. Мне это не понравилось. Я уже было хотел отказаться, когда (замечаю, что меня все время будто во что-то втягивают — против воли! — вы посмотрите, читатель, лейтмотив моего повествования: «я уж было хотел…, но…» — возьмите это себе на заметку), — хотел отказаться, когда встретился взглядом с полнотелой, как говорится, в самом соку женщиной с круглыми руками, опарой грудей, взошедшей над яркой шелковой блузкой, мощными бедрами под обтяжной юбкой, — женщиной с необъятным задом и необыкновенно добрым лицом, — женщиной, сидящей наискосок от меня.

— Что ж, пожалуй, — ответил я, не отрывая глаз от своей будущей партнерши, — сдавай!

У нее были светлые волосы; почти лощеное лицо; очень тонкая, резко очерченная, подвижная верхняя губа набегала на полную нижнюю, что в сочетании с широко открытыми глазами давало картину постоянного весьма доброжелательного удивления. Такое милое лицо было у моей партнерши — мы играли двое на двое! — и цвет глаз самый редкостный: синий — может быть, это и привлекало особенно?

— Что ж вы не подбрасываете, неужели ничего нет? — перебила она мои мысли. — Смотрите, сейчас пойдут под меня…

— Вот еще шестерка… — Я бросил козырную карту. Рыжий принял.

— Да у них совсем нет козырей, — засмеялась женщина, искоса взглядывая на меня и толкая локтем рыжего.

— Мне шестерки нужны, — сказал он.

— Да, уж так и нужны. — И она, мигнув мне, бросила карту под второго.

Что-то в ней такое, думал я, пока он отбивался, что-то мягко засасывающее… Действительно, прошло несколько минут, а мы уже понимали друг друга, точно два прожженных шулера; и, смотрите, в этой игре она подчиняется мне, как в танце: взглянула вопросительно — я сделал легкий жест глазами — она подбросила, чуть улыбнувшись, — и вот мы уже набираем карты.

Впрочем, что все о картах? На карты, собственно, я ведь не обращал никакого внимания, зато увлеченно играл со своей пышной партнершей, в чьих синих глазах я прямо купался, нырял, кувыркался; — она же, видимо прекрасно зная свойства этих своих небесных водоемов и вообще свою женскую прельстительную силу, сдабривала нашу игру богатым ассортиментом влекущих, зовущих, томящих, таящих негу взглядов, которые я ловил, как наливные румяные яблоки, и, надкусив, посылал обратно.

— Ходи не зевай, паря.

— Сейчас. — И к ней: — А у вас много карт?

На кого она похожа? — вот что мучило меня с первого мгновения. Вначале я подумал: на Лику, но вообще, пожалуй что, ничего общего: Лика — вся тайна, загадка, эта ж, напротив, выворочена наизнанку — вся сплошь открытая рана наслаждения — полная противоположность холодноватой, сухой внутри Лике. Похожа и на Лику все-таки, но на кого же еще? — и тут я понял, что на девушку-пастушку у ворот (помните в увертюре?) — только та молоденькая и тоненькая, а эта скорее толстушка.

— Сколько у тебя карт? — приставал между тем мой сосед.

— По одной — не ошибешься!

Он пошел и въехал как раз мне прямо в масть своим крестовым королем — я покрыл его.

— А так? — победоносно крикнул он, выбрасывая козырного короля.

— Туз козырный.

— Нет, погоди! — вот еще тебе туз, — взметнулся рыжий.

— Девятка! — я кончил…

— Я тоже! — залившись смехом, вскричала толстушка, облегченно откидываясь на спинку и показывая свои карты, — вот, две дамы — одну тебе, а другу тебе, — бросила она их влево и вправо; мне же — опять улыбку и поощряющий взгляд.

— Да ладно, выиграла и довольна — не везет в карты, повезет в любви.

Ну, это как сказать, подумал я, а незнакомка опустила глаза, скрывая улыбку.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Впрочем, я, наверно, ведь опять невнятно говорю — что ж! — таков предмет, но, если все-таки что-то прояснять — нет, не буду, не могу, не хочу! — какого черта? — по крайней мере, не здесь — где-нибудь дальше — здесь полное смятение чувств! — вот чем оборачиваются эти «пробуждения радостных чувств» в связи с поездками на дачу. Эти дачи! — вон их сколько проносится за окнами: каждый возделывает свой сад! — «домики, до-ми-ки, домики», — стучат колеса поезда. Дачи толпятся вокруг полотна железной дороги, как люди на первомайской демонстрации, дачи демонстрируют свое единство — они разные, но суть одна: каждый возделывает свой сад! А у кого нет дачи, тот возделывает свой сад в перистильных лоджиях отдельных городских квартир; у кого же нет ничего, — возделывай сад своей индивидуальности, взращивай свой дар (дачу), демонстрируй свои возможности, демонстрируй сдвиги в обществе, — сдвиги от юношеских карнавальных игрищ к трезвости, к зрелости, к стоически бесстрастному мировоззрению: каждый да возделывает свой сад! — вот очередная задача: рост благосостояния и народного хозяйства — Первомайская демонстрация дач! И уже на высокую трибуну взбирается кандидат в члены (каждый возделывает свой сад), огромная правительственная дача, и цепные псы на ней висят, как ордена. Ударяя себя в грудь, отчего ордена побрехивают, правительственная дача говорит, что задачей является выращивание богатых урожаев бледных тружеников на индивидуальных полях образов и ассоциаций, — а то с сельским хозяйством стало совсем швах, хоть и удобрены колхозные поля жирным карнавализированным пометом.

***

— Эй, будешь в карты играть? — потряс меня за плечо рябой рыжий усач в кепке, и я проснулся. Вот это уж точно был сон — здесь нельзя было усомниться, так как невозможно себе представить дачу, выступающую с трибуны. Но кроме того, мне вдруг пришло в голову, что можно ведь произвольно решать, что сон, а что бодрствование, и я решил считать реальностью лишь то, что мне нравится. Впрочем, может быть, я потом решил — в любом случае это не моя мысль, а основное положение философии Декарта, гласящее, что бог не обманщик (вовсе не когито главное в ней!) Но об этом нам, видно, еще придется поговорить, а пока я решил своим нравом определять реальность.

Пусть это будет что угодно, пусть это будет, если хотите, болезнь — что хотите! — но чувствовать себя скованным по рукам и ногам, чувствовать себя какой-то функцией звездных пришельцев мне не хотелось — не нравилось! А ведь именно к этому (к оковам) — я чувствовал — вел мой контакт. Ну их к черту! — не будет никакого контакта! Не расстраивайся, читатель, — ты ведь уже надеялся получить фантастический роман? — может даже извлечь для себя много поучительного? — ведь правда, не каждый же день земные цивилизации предлагают нам свою дружбу! — и вот вместо того я тебя предаю: все опять свожу на серую реальность. Ничего, я постараюсь вознаградить тебя за внимание и благосклонность, добрый друг, чем-нибудь позанимательнее. Итак, я открываю новую страницу своей истории.

Продолжение