Все-таки неплохо было бы уяснить себе положение и роль народа (просто людей) во всех этих религиозных войнах, в мифологических схватках – схватках уже не людей, а божественных сущностей, или, если угодно, идеологических систем, воплощенных в персонажах-антагонистах. Причем я не имею в виду только персонажей, о которых мы узнаем из книг, более или менее древних. Я имею в виду также персонажей, которые, как только мы включаем телевизор, входят в наш дом со своими известными издревле ролями и мифологемами. Мы радуемся или возмущаемся, видя на своих телеэкранах Ельцина или Жириновского, Гайдара или Ампилова, но какую же роль в этой предвечной мистерии играем мы, люди?
Начнем издалека. Уже говорилось, что призом в борьбе между Громовержцем и Змеем в славянском фольклоре является скот. Изначально скот принадлежит Велесу, а Перун его отнимает. Здесь надо вспомнить, что именно скот был основой хозяйства древних славян. Однако сам по себе скот (просто животные) далеко еще не является достаточным основанием экономического благосостояния. Представьте себе, что скот достался Гайдару и его команде. Зная повадки этих людей, нельзя сомневаться в том, что они его немедленно весь перережут: что-то съедят, остальное протухнет. Но это патологический случай (данный текст написан в октябре 1994 г ., - ред.). Большинство же богов и людей понимают, что животные (или какие-либо иные ресурсы) – хоть и необходимое, но далеко не достаточное условие экономического благосостояния. А нужно еще и умение со скотом обращаться, некая премудрость скотоводческого бытия.
Причем эта премудрость не сводится только к знанию способов ухода за животными, она предполагает еще и особый уклад всей жизни человека. Уклад, представляющий собой органическое переплетение религиозных представлений, культурных традиций, социальных взаимодействий, хозяйственных навыков, психологических доминант, а также способов постоянного воспроизводства всего этого и трансляции от поколения к поколению. Все это, впрочем, не выражает вполне адекватно того, чем является эта премудрость для людей, погруженных в ее питательную среду. Для них это просто их жизнь, а значит, и они сами, существа, этой жизнью порождаемые и эту жизнь создающие.
Так вот именно всею премудростью жизни людей такой-то Земли (а не просто каким-то скотом) владеет тот Змей, которого бьет Громовержец. А люди (для которых сладостно тождество жизни с премудростью) потому и поклоняются Змею, что верят: премудрость принадлежит именно ему. В идеальном теократическом государстве, которое я выше описал, Змей и действительно владеет и Землей – премудростью жизни людей этой земли, и людьми, которые являются носителями этой премудрости. Но вообще-то, как мы уже видели выше, Змей и сам является порождением Матери Сырой Земли, то есть оказывается одним из элементов ее великой премудрости.
Я понимаю, как все здесь безбожно путается, но таков уж предмет; по сути дела, упомянутые тут земля, и люди, и премудрость – только разные аспекты одного и того же: неуловимой субстанции жизни, которая предстает то едой, то землей, то материнской утробой, то просто народом, который по-русски опять же называется землей (говорили: «пришла Ростовская земля» – то есть ростовчане), а то еще и премудростью жизни народа, которую в христианизированном варианте стали называть Софией Премудростью Божией (кстати, Владимир Соловьев вводит свой социализированный вариант этой мифологемы, отталкиваясь как раз от одной новгородской иконы). Древние индийцы предпочитали называть эту изменчивую субстанцию жизни Майя и понимали ее как обман и иллюзию. Если жизнь – иллюзия, то они, разумеется, правы, но российское язычество, в лоне которого мы, сами того часто не ведая, до сих пор пребываем, не столь пессимистично. Мы не видим ничего зазорного в том, что на наших иконах (я имею в виду не только христианские иконы, но и так называемую светскую живопись) и в нашем священном писании (русской литературе) это переменчивое существо изображается как прекрасная женщина.
Народ и женщина едины
Ну вот, например, Рамида у Княжнина. Разумеется, это не просто вообще какая-то девушка. Это та самая Земля (народ), которая призывает варягов. Ну, может быть, привлекает своим изобилием. Имя ее, скорее всего, происходит от слова «раменье» (то есть – лес, примыкающий к полям) - или «рама» (окраинная область, а по-древнерусски – «граница, пашня, примыкающая к лесу»). Во всяком случае, грань между относительной культурой и относительной дикостью в ее имени четко отмечена. Она и действительно вся на грани между старозаветным отцом Вадимом и несущим новое Руриком. Она уже не понимает змеиных терзаний отца и считает, что даже он, «героя зря сего, // Свободу, гордость – все забудет для него». И правда, разве «порок– любить спасителя граждан, // Который от богов к отраде смертным дан?» Народ, понятное дело, совершенно разделяет восторги Рамиды, ибо ставшая неэффективной теократическая система требует реформирования.
Это, в общем-то, очень понятно: воплощенная в женщине (а что может быть неуловимей и изменчивей ее?) текучая и развивающаяся премудрость жизни рано или поздно перерастает те формы, которые она сама же некогда создала. Змеиная теократия подвергается порче, начинает сама себя разрушать (змеи, как известно, время от времени линяют). Закосневший в своей допотопной правоте старый порядок воспринимается людьми уже как беспорядок и хаос (да ведь теперь он таковым и является). Вот люди и просят: «Дай нам царя». Или: «Идите княжить и владеть нами». Ведь, собственно говоря, что более всего привлекает народную душу (или конкретно Рамиду) в пришельце? Отнюдь не княжеский блеск, но – эффективные методы государственного управления, тот новый государственный аппарат, который символически изображается на иконах в виде коня и копья, а на деле был хорошо организованной дружиной профессионалов. Увы, это то, чего начисто лишен бедный Змей, являющийся плотью от плоти Земли, на которой лежит и от которой имеет всю свою силу (в виде того, что впоследствии получило наименования народного ополчения, земского самоуправления и так далее).
Но не все так уж просто. Конь и копье (и мундир), конечно, весьма привлекательны для женственной мудрости, но есть путы, которые связывают помощней всякого рода поверхностной эротики. Мы уже отмечали, что Змей – порожденье Земли и что женщины в сказках всем сердцем тянутся к Змею. Вообще, существует великое множество вариантов взаимоотношений Змея и женщины (которая, согласно таинственной сущности мифа, одновременно является девой и матерью). Женщина Змею может быть мать, подруга, жена, дочь (как в нашем случае), любовница, сестра (мотив инцеста очень часто встречается), наконец, она может быть просто женщиной, как-нибудь связанной со Змеем.
Сама идея этой связи очень изящно обыграна на некоторых русских иконах. Представьте: Георгий пронзает Змея, а рядом Дева держит в руках поводок, накинутый на змеиную (ну, или драконью) шею. Прямо дама с собачкой. И рядом, конечно, пещера, которая символизирует недра Земли, то есть недра вот этой вот самой девы. Это и есть пещера Змея: он в ней живет – в женщине или в пещере Земли, неважно. Он с этим гротескным средоточием женственности – единая плоть.
Таким образом, Змей и женственная Земля хотя и различаются, но – неразделимы. Это так всегда было и будет, сколько бы ни тыкал в Змея ловкий наездник своим копьецом. Пусть даже проткнул он ужасного Змея, овладел бедной женщиной... Ну и что? Змей в результате погиб, что ли? Нет, он ведь и создан Землей, чтобы вечно быть протыкаемым. Земле, может, одно удовольствие в том, что ее Змея протыкают. Она к Змееборцу, может, для того и тянется, что бы он ей Змея проткнул, а она потом все равно со Змеем останется. Или змееборец сам превратится в поганого Змея. Всякие варианты бывают, но разбору этих вариантов, воплощенных в классической русской литературе, мы посвятим следующую кощуну.
А пока разберемся с Рамидой. Как только Вадим обвиняет ее в измене, девушка разоружается перед партией защитников отечества: «Познай, родитель мой, познай в сей час меня: // Тебя достойна я, хоть мучуся, стеня... // Сей нежный огнь любви, мне толь приятный прежде, <...> кляну и в нем порок мой вижу». Короче, во имя отеческой воли (воли отечества) Рамида готова умереть или отдаться клеврету Вадима (тут опять инцестуозный мотив), хотя продолжает любить Рурика: «О, долг, долг варварский! мне должно жизнь хранить // И не для Рурика, а для иного жить». И далее: «Души я в Рурике лишенна, // Уже вкушаю смерть, с собою разлученна».
Разумеется, в этом весь корень трагедии, но не просто трагедии девушки (это-то у Княжнина получилось довольно ходульно), но трагедии жизни, раздираемой на части двумя мифическими идолами; потеря целостности той самой премудрости жизни, о которой (потере) мы выше много уже говорили, утрата, так сказать, народного целомудрия. А поскольку Рамида и есть олицетворение жизни этого народа, постольку ее внутреннее состояние есть и состояние души народа, участвующего в усобице. Княжнин, кажется, вполне отчетливо понимает это и строго последовательно проводит параллель между ситуацией в городе (внешнее) и внутренними переживаниями Рамиды. Вот момент начала смуты: «Встревожен город весь – я паче всех смущена!» Вот начало битвы: «Уж люта брань кипит, и кровь течет рекой. // И Рурик, и Вадим убийственной рукой // Друг в друге жизнь мою в сей час отнять стремятся». Именно так мог бы (если бы мог) сказать о своем положении безмолвствующий народ, втянутый в усобицу.
Теперь должно предписанное сбыться
Змею не дано победить, он должен быть побежден и раздавлен – в этом весь смысл, весь пафос и, так сказать, вся романтика змеиного подвига. Змей жаждет копья – таков непреложный закон его бытия. И бывает смешно наблюдать человека, носящего в душе своей Змея, когда он с готовностью подставляется, а рядом нет подходящего Змееборца, который, хотя бы походя, пнул бы его. В этом случае Змей суетится, чувствует себя не у дел и как бы лишним. Правда, бывают аномальные случаи, когда Змей выползает из черепа княжеской лошади и язвит Змееборца, но их надо рассматривать специально (что и будет сделано нами в следующей кощуне). А Вадим Новгородский совсем не таков, он играет роль Змея строго по классическому сценарию мифа – как бы этому ни мешали привходящие обстоятельства. Например, ему не удается погибнуть на поле брани, как это положено Змею. Досадно, но поправимо. Вадим не без удовлетворения констатирует: «Низвержен я в оковы наконец…» – и неуклонно ведет дело к счастливому концу. К тому, чтоб скорее погибнуть.
И тут попутно выясняется, что все его многочисленные аргументы против царской власти (типа: «Коль чтит законы днесь, во всем равняясь с нами, // Законы после все и нас попрет ногами!») на самом деле только повод для того, чтоб восстать, потерпеть поражение и принять орудие смерти в змеиную грудь. Это выясняется потому, что Рурик как раз допускает некоторые отклонения от своей змееборческой роли. Вместо того, чтобы сразу убить Вадима (как и предписывает летопись), он подпускает в общем не свойственный классическому громовнику гуманизм, позволяет себе рядиться с Вадимом перед лицом Рамиды и народа. И при этом доходит до того, что объясняет свое вадимоборчество тем, что он «должен был» биться (мотив рока, предписывающего ему роль змееборца), чтобы «и славу поддержать, // И общества ко мне почтенье оправдать ... // И с трона нисходя – иль прямо в гроб вступить, // Иль жало клевете победой притупить». То есть вот даже до чего доходит дело: Рурик снимает венец с головы и, обращаясь к ставшему перед ним на колени народу, заявляет: «Вы можете венец в ничто преобратить // Иль оный на главу Вадима возложить».
Вадим, разумеется, отвращается от этого «орудия рабства» как черт от ладана, но – и не пытается ничего сделать для того, чтобы, согласно предложению Рурика, обратить венец в ничто. Вместо этого он лишь ругает народ («О, гнусные рабы, своих оков просящи!») и требует, чтобы ему отдали меч. Этим мечом он через краткое время заколется. Можно, конечно, искать рациональные мотивы такого поступка, говорить, например, что Рурик большой лицемер и все равно не отдал бы власти и проч. Оно так, да только в сакральной области (которая для твердого рационалиста граничит с психической патологией – пафос, патос, фатос) никакие рационалистические мотивировки не работают, и их, собственно, нет у Княжнина.
Зато есть понимание того, что Змея и Змееборца примиряет оружие: «Се способ лишь один, чтоб другом быть твоим», – говорит Вадим, получая в руки меч. И есть еще понимание того, что словесные эскапады (вроде той, что только что описана) для них лишь продолжение битвы иными средствами (и притом, по мнению Вадима, попавшего в плен и ждущего появления Рурика, – средствами извращенными, но очень действенными): «Се скоро придет к нам сей Рурик милосердный // И, в благость лютую преобратя свой гром, // Мне сердце разорвет прощения стыдом! // О, крайность страшная! <...> // Разверзися, земля, // И в пропастях закрой несчастного меня!» (это он так разговаривает с Рамидой). Ну и наконец, у Княжнина есть понимание того, что вся сила древнего Змея заключена в его постоянной готовности гибнуть. Эта готовность и есть залог его победы: «Что ты против того, кто смеет умереть?» – говорит он, умирая, Змееборцу.
Но еще раньше Вадима закалывается Рамида, которая, как только видит меч в руке отца, все уже понимает: «Се мой последний час, и все теперь свершится!». Рурик еще рассуждает о будущем счастии и согласии, а Земля, на которой он намерен быть счастлив, уже повернулась к нему своею, если угодно, «азиатской рожей». Для Рурика, думаю, это было такое же потрясение, как для «Выбора России» (выбравшего для своих благодеяний Россию) победа Жириновского на выборах. «Россия, ты сдурела!» – обмолвился тогда один деятель. Как видно, он совсем ничего не понимает в мистической (мифической) подоснове жизни (души) народа, каковая душа не может допустить (как бы ни стремилась к реформам) внезапного отрешения от святынь своего прошлого. Сколь бы ни были ужасны эти святыни, они, тем не менее, составляют часть души народа и требуют, следовательно, осторожного к себе отношения. А если палить по святыням из танковой пушки, душе бесповоротно становится ясно, что любовь к такому громовержцу – порочна. Тут начинается поиск наощупь иного, нового избранника. Это – неизбежно. Если уж даже благородный княжнинский Рурик получает отставку, то что же говорить о каком-нибудь пьяном насильнике?.. Нет, Ельцин, разумеется, ни в какую отставку не ушел, но былую любовь народа утратил начисто.
Короче: «Когда соделалась порочной та любовь, // Для коей жизнию прельщалась я моею, // Смотри – достойна ль я быть дочерью твоею», – говорит Рамида Вадиму и «заколается». Что тут поделаешь («с божией стихией царям не совладать») – остается Рурику только заламывать руки и восклицать: «О рок, о грозный рок! О праведные боги! // За что хотели вы ко мне быть столько строги, // Чтоб смертию меня Рамиды поразить?». Конечно же, боги тут Вадим и Рамида (Змей и Земля). И, конечно, они (как боги) бессмертны. Живут себе в нашей душе посегодня и время от времени устраивают кровавые мистерии. Это надо бы помнить любому правителю, а особенно берущему на себя роль божественного Змееборца.
Вот Рурик – он ведь не только чужак, он еще все что-то медлил, а в результате допустил бунт, выброс змеиной сакральности. И, естественно, после этого народ от него отвернулся (самоубийство Рамиды – это просто отказ от сотрудничества). Столь желанное Рурику соединение премудрости Земли (или земства) и власти, полюбовно противоборствующее их сочленение, – не получилось. Ну и кем же он будет теперь править? Стоящими на коленях рабами (во всем подобными тем депутатам, которых в октябре 93-го перекупил на корню президент)? С таким контингентом, как видим, далеко не уедешь. Что касается собственно граждан, той земли, которую олицетворяет Рамида, то – Рурик ее потерял.
И вот тут возникает вопрос: в чем причина того, что народ в России предпочитает периодически умирающего и воскресающего в его душе Змея даже очень приличным с виду властям? Об этом мы, может быть, поговорим в другой раз.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете