ВЕЛИКИЕ И УЖАСНЫЕ ЭРОТИЧЕСКИЕ СЦЕНЫ ПОСТСОВЕТСКОГО КИНО
Глава VI. «Плюмбум» и «Курьер» как ложные маяки на пути из позднесоветского пубертата.

Время шло, а дело у меня не двигалось. Я решил подойти к нему с другого
конца  и  взялся  было  заполнять анкету,  но  ее  простые и ясные  вопросы,
требующие, казалось бы, совсем небольшого  напряжения ума, представились мне
вдруг  очень  сложными и запутанными. Тогда  я  вернулся  к  автобиографии и
неожиданно написал первую фразу:
     "Я родился в провинции Лангедок в 1668-м году".

В один и тот же, 1986-й год вышли сразу два фильма, до непохожести одинаковых. Если бы я в тот год уже работал кинокритиком, то сравнивал бы их и сравнивал, до одури, упоенно, до полного изнеможения суставов и прекращения циркуляции крови. Наверняка многие мои старшие собратья по перу так и делали, за то им хвала и честь великая. Я же, к своему стыду, из 1986-го года, кроме Марадоны, яркое впечатление для себя оставил только одно – одноразовая зажигалка фиолетового цвета, подаренная мне японским туристом. Сильнее этого впечатления в тот проклятый год со мной не случалось, к сожалению. А ведь могло бы. Турист-японец мог выудить из своего цветного рюкзака в подарок русскому светловолосому отличнику консервную баночку с ключом. На ней было бы написано американскими и японскими (я бы все равно понял, как – не скажу) буквами – «Микки Маус американский, в собственном соку». И внутри, когда бы я ее открыл, меня скорее всего бы покорно поджидал всамделишный Микки Маус, черного цвета, размером с кряжистую крысу, трехпалый и в обязательных белых перчатках. Дети всего Союза мечтали о таких консервах. Они бы ни за что не отдали его маме, которая моментально покрошила бы его в салат. Они бы оживили его из законсервированной смерти своей живительной слезой. И подружились бы навсегда. Но японцев, у которых в багаже распознавали такие жестяные коробочки, разворачивали восвояси прямо на таможне. И детям Союза приходилось довольствоваться пластилиновыми существами производства ГДР ультрамаринового и пурпурного цвета.

Весь этот абзац – отборнейшая шизофрения, скажете вы. Ничего не могу поделать, увы и ах. Любовь и вкус к шизофрении мне, как и остальным детям Союза привил фильм «Курьер».

Интонации тинейджера Ивана Мирошникова, ленивые, нарочито неохотные сленговые словечки, которыми он общается с аналогично квелой Катей, они пустили корни глубоко и очень плотно, так сразу не вытравишь. Сергей Бодров-мл. это общение вывел на космический, универсальный уровень – отслуживший (скажем, в Афгане) Мирошников с таким же невозмутимым безразличием валил бы телок на кушетки – «Да ладно те!». В «Курьере» Мирошников еще не обладает знанием этой сакральной фразы, успокаивающей в самый казалось бы неподходящий момент, усыпляющей. Поэтому и терпит крах в подвале новостройки, предлагая свои гипотетические сексуальные услуги куда более развитой Кате. Умные учатся на ошибках других – но умным для это быть необязательно: вот, Рома Зверь со всей его фетишизацией и обсессией районов-кварталов все-таки лезет на крышу дома, петь песню «Напитки покрепче, слова покороче». Молодняк новой генерации выбирает верхи, пики, высшие точки, а не низы теплых подвалов – видимо, чтобы было куда падать (ох, как же пригодится нам этот Рома Зверь в связи с «Плюмбумом»).  А сама фраза «напитки покрепче, слова покороче», эта формула состояния вечной неудовлетворенности, выведена изначально именно в «Курьере». «Спиртяги нет?» осоловело спрашивает Мирошников на вечеринке мажорных позднесоветских метросексуалов. Спиртяге в дипломатской квартире взяться неоткуда, и из напитков покрепче, чем пунш или виски, имеются только духи, дорогие, французские. Мирошников употребляет их таки внутрь, то есть проворачивает над собой тот же ритуал, запатентованный самыми низшими существами в советской иерархии – отлакировать парфюмом собственные внутренности, устранить малоприятный запашок, исходящий из утлой душонки. Прекрасный порыв, кстати. Все, что вырывается наружу в виде неутомимой тяги к своего рода каламбурам и скоморошеству, на деле есть гнилостные испарения того душевного мрака, настоянного на медицинском (или древесном?) спирте.

Этот параграф – бред алкоголика, уже предвижу чей-то отзыв. Так точно. Алкоголем я, как и все дети Союза, увлекся из-за фильма «Курьер» Шахназарова.

Иван Мирошников, его собутыльник Базин (как мило, самый привлекательный и положительный персонаж фильма назван практически в честь Андре Базена, при том, что и сам Мирошников – это такой более рахитичный Антуан Дюанель), Катя откровенно маются, страдают хуйней – даже общаясь друг с другом. Они ждут медиавируса, который бы заразил их фатально – пусть это будет Микки-маус в консервной банке, пусть это будет бред про маленькую собачку на переднем сиденье спортивной машины, пусть это будет, на худой конец, какой-нибудь падонкафский сленг. Тогда они смогут общаться с равными себе уже без перехлестов (как например «в своей жизни я руководствуюсь служению гуманистическим идеалам», говорит Базин, не потому что действительно так считает, а лишь потому что для него не придумано еще удобного выражения вроде «аффтор жжет», «пеши исчо», «в Бобруйск, жывотное»), без этого вы-ма-ты-ва-ющего изобретательного хамства. Шахназаров метил своим фильмом и повестью в местные Сэлинджеры, не иначе. В итоге получился кинокапустник, где главные роли исполняют тинейджеры-суккубы, а вокруг них выписывают па-де-де Басилашвили, Панкратов-Черный, и Меньшов. Не хватает лишь самого Петросяна или Маслякова ,ведущего КВН. Да, «Курьер» - это вот так бы выглядел «Над пропастью во ржи», переписанный Петросяном и исполненный Масляковым. Конфликт отцов и детей в наличии, да. Но остается нетронутым - обе соперничающие стороны не собираются предпринимать каких-либо попыток развить его, или разрешить его. Общество в «Курьере» нарисовано до смешного однобоко, но от этого не менее правдоподобно: взрослые дяди сидят по уши в бумажках, за столами с дыроколами и энергично грозят пальцами, молодежь же пасется по большей части в гаревых загонах возле общеобразовательных школ. Брейкданс на закате дня, трансцендентальный танец смерти под механические зачаровывающие звуки, симфонию ужаса, хореография ментальных бандерлогов. На самом деле, занятость взрослых мнима – они тоже скованы этим ожиданием, застыли в выжидательной позе, самоустранились из патерналистских отношений с чадами, потому как почуяли – что-то грядет. Что-то такое, в связи с чем светят определенного рода перспективы, ветер перемен, жареным пахнет, вот-вот начнется, смутные времена. Молодняку смутные времена лучше и безопаснее провести в слаженном дзен-буддистском трении головой и прочими углами своего туловища об асфальт. Ту-ту. Ту-ту. Тутуту. Ту-тутуту. Ту-туруру. Чика-чика-чика-чика-чика-чика-чика-чика-кчччччч. Иван Мирошников потеряет девственность в советской армии, а женщин не познает уже, наверное, никогда. Продолжение судьбы Ивана Мирошникова, побрезговавшего высшим образованием, смотрите в фильме Бондарчука-мл. «Девятая рота». Это кинопамятник неизвестному солдату, возведшему олигофрению в ранг культа. Ту-ту. Ту-ту. Тутуту. Ту-тутуту. Ту-туруру. Чика-чика-чика-чика-чика-чика-чика-чика-кчччччч. Чика-ччччччч, вот. Только это заслужил Мирошников. Геройской кончины он не заслужил, а памятник – пожалуй, да. Он потерпел крах в своем визионерстве. Безотцовщина, прогрессирующая в его смеье, привлекла к явной гомосексуальной наклонности (в повести Шахназарова это выявлено более четко – там в финале Мирошников соглашается на двусмысленное предложение неудачливого писателя-фантаста зайти к нему в гости вечерком, в полночь, на сеанс группового вуайеризма).

Ох, ну уж этот абзац стопудово писал педераст, так, нет? Пидором меня, как и всех детей Союза, и тех детей, что еще не родились (ух) сделал фильм «Курьер» Шахназарова. Эпатирует? Брутальненько? Каков оригинал, а?

А вообще-то Мирошников – славный, безобидный парень. По сравнению с тем же выблядком Плюмбумом (но о нем – в следующем выпуске, время поджимает). С Мирошниковым хорошо пивка тяпнуть в теплый летний вечер, анекдоты потравить. Это просто специфика времени диктовала свои законы. Когда все ждали перемен, Мирошников ждал консерв с Микки Маусом.

Я уже закончил практически, но про эротическую сцену (помните) так ни слова и не сказал. Сцену с обжиманиями в подвале отметаем с негодованием – такое снимали еще в 30-х, и даже смелее. Хорошо, вот вам: напившийся одеколона Иван (это Ален Делон не пьет одеколон), и мать его, Инна Чурикова. Укладывает спать сына. Снимает с него рубашечку, маечку, брючки и оставляет в одних трусиках, а потом трогает лобик – не заболел ли сыночка? Это самое близкое, что бедный жалкий ублюдок имел в плане секса. Инцест, как насчет этого? Надеюсь, нет нужды говорить о том, что за фильм привил миллионам советских детей столь ярко выраженную страсть к кровосмешению.