В Москве открылась выставка живописца 60-70-х годов Виктора Попкова, значительного русского художника – наследника великой традиции русского реализма.

Подобно Петрову-Водкину или Коржеву, Попков работал так, чтобы бытовую деталь и обыденную сцену сделать символом бытия вообще.

Его палитра почти монохромна, он часто использует иконописные приемы (пробела в работе с лицами, сплошные цветные фона) его рисунок угловат и порой тороплив, но главным в его картинах является то, что художнику есть о чем сказать зрителю.

Сегодня такое качество выглядит почти неприличным.

Попкова успели забыть – память о нем заслонили бесконечные авангардные акции, аукционные успехи прощелыг, неразличимая пестрая продукция "второго авангарда" – поделки декоративного рынка новых буржуа.

Попков – художник сугубо советский. Это значит, что его идеалом в искусстве является то, что было провозглашено общественным идеалом в годы советской власти – даром что нарушалось и предавалось. Он верил, что люди любят землю, на которой живут, готовы за нее умереть, помнят своих отцов, чтят их память, отвечают за общество – то есть за стариков и детей.

С наивностью и бесстрашием – потому что сентиментальное высказывание в искусстве опасно, проще быть циником – Попков рисовал старух и детей; это редкий случай, чтобы художник так много рисовал младенцев и беспомощных стариков – в то время авангардисты чаще рисовали беспроигрышные полоски и писали "Брежнев – козел", а вот любить мало кто отважился. Вы знаете, кого любила группа "Коллективные действия" или "Мухоморы"? Вот и они сами тоже не знали. Рисуя ребенка, легко сделать вещь пошловатой, и Попков часто срывался, – но продолжал рисовать; иногда у него получались шедевры.

Подлинно воспитанные и интеллигентные люди занимались концептуализмом, рисование считалось устаревшим. Повсюду в интеллигентных компаниях усталые юноши говорили, что живопись умерла. В те годы считалось, что настоящий писатель – Пригов, а Пастернак написал неудачный опус – Доктор Живаго. Многим светским людям казалось, что мнение кураторов из Нью-Йорка и галеристов из Майами – суть критично в отношении того, какому искусству быть, а какому надлежит пропасть. Их стараниями – живопись объявили анахронизмом. Бойкие юноши занялись инсталляциями, и Попков со своей кисточкой старого образца смотрелся смешно.

Мало того, что он тщился нарисовать картину, на этих картинах он рисовал никому не интересных людей – деревенских вдов, корявых мужиков, детей окраин, советских горожан. Это было такое вопиюще немодное творчество, постыдно искреннее. Ну, вообразите себе человека, который придет в интеллигентный дом, где читают Кафку и скажет, что он любит Родину, а его папа брал Берлин. Стыдно, правда? А Попков именно об этом и говорил – и не стеснялся.

Некоторые его вещи (Мезенские вдовы, После работы, Мать и сын, Шинель отца) являются несомненными шедеврами живописи – он сделал то, чего не может сделать заурядный талант, а именно: он создал своего героя. Этим, собственно и замечательно пластическое искусство – в отличие от музыки или, например, философии – изобразительное искусство обладает способностью создать человека, наделить образ неповторимыми физическими чертами. Было бы затруднительно реконструировать наш мир по работам декоративного авангарда, – а по работам Попкова – можно. В мире отныне существует герой Виктора Попкова, так же точно, как существует герой Петрова-Водкина (рабочий интеллигент) или герой Корина (смятенный священник), герой Фалька (городской безбытный интеллектуал) или герой Филонова (пролетарий-строитель мира).

Герой Попкова – житель блочных районов окраины, муж и отец с небольшой зарплатой, которой ему хватает, – а лишнего не надо, – он не будет знать, на что ее использовать; он родственник героям Владимова и Зиновьева; это интеллигент, который уже ни во что не верит, но работает ради других и ради общественного долга – потому что "стране нужна рыба", выражаясь словами героя "Трех минут молчания".

Это несладкая судьба, неуютная судьба, и картины у Попкова грустные – не декоративные. Современный буржуй его картины оценит вряд ли. Попков был настоящим художником, в том числе подлинность выражалась в том, что он был художником неровным – иногда излишне сентиментальным, иногда слащавым. В лучших вещах – крупным реалистом, в самых лучших (есть один холст, где старуха сидит в углу избы) – великим живописцем.

В картинах Попкова исключительно силен мотив иконы – он настаивает на родстве реалистической (кто-то скажет: соцреалистической) живописи с иконописью. Его представления о живописной кладке столь же безыскусны и просты, как у провинциального иконописца, и то, ради чего он пишет картины, можно выразить ровно теми же словами, какими описываем причину возникновения иконы.

Время не помогло этого художника разглядеть. Он казался недостаточно современен, наше игрушечное, фальшивое время не любит все настоящее, – а хотелось пестрого и дерзкого: его забыли ради фантиков, точно так же, как забыли его европейских современников – Гуттузо или Моранди, открывать этих художников предстоит заново. Утрачен сам язык – нет искусствоведа, который умел бы сегодня анализировать картину, красочный слой, движение пальцев. Искусство очень долго оглупляли, вместо искусствоведов плодили кураторов.

Теперь предстоит учиться не только заново говорить, но и заново смотреть.