продолжение. начало - здесь.

Расчленитель лягушек

Миклухо-Маклай – прежде всего, бесстрастный испытатель природы. Для ученого, когда дело идет о профессиональных занятиях, эмоциональные моменты не должны существовать. Это естественно. Приведем несколько примеров из отчетов, которые он слал во время своих тихоокеанских странствий в Русское географическое общество:

«У меня находится теперь небольшая, но интересная сравнительно-анатомическая коллекция мозга разных позвоночных: немногих, но интересных Marsupialia Новой Гвинеи, малайцев (…) и многих хрящевых рыб».

В другом письме: «Мое второе желание было добыть мозг австралийских туземцев. Несмотря на все старания с моей стороны, это желание еще не осуществилось (надеюсь, что мои старания не останутся одним пожеланием). Считая исследование мозга людей темных рас делом первой важности для антропологии, я не пропустил ни одного смертного случая в госпитале и имел возможность добыть таким образов шесть экземпляров мозга туземцев с островов Тихого океана. Кроме этой весьма обширной работы, я занялся анатомией мозга ехидны». Еще один фрагмент: «В Брисбейне мне удалось заняться в высшей степени интересной работой – сравнительною анатомией мозга представителей австралийской, меланезийской, малайской и монгольской рас. Я воспользовался для этого казнью нескольких преступников, получив предварительно от правительства колонии Квинсленд разрешение исследовать мозг повешенных, который я мог вынимать из черепа непосредственно после смерти и делать с него фотографии как только он достаточно отвердевал в растворе хромистого калия или спирта».

Впрочем, все это нормальная анатомическая практика. Приведем еще одну историю, на этот раз из дневника М-М. Сюжет следующий: юный слуга-полинезиец по кличке Бой умирает от лихорадки. Из соображений личной безопасности Маклай не хочет его хоронить при папуасах и приказывает своему другому слуге-шведу бросить тело в море. «Уильсону это поручение не особенно понравилось, и мне пришлось добавить несколько доводов: что нам невозможно нянчиться с разлагающимся телом, так как гниение в этом климате начнется сейчас же после смерти (…) Когда я выразил Уильсону свое давнишнее намерение, именно – распилить череп Боя и сохранить мозг его для исследования, Уильсон совсем осовел и умильно упрашивал меня этого не делать. Соображая, каким образом удобнее совершить эту операцию, я к досаде своей открыл, что у меня не имеется достаточно большой склянки для помещения целого мозга (…) Достав анатомические инструменты и приготовив склянку со спиртом, я вернулся в комнату Боя и вырезал гортань с языком и всей мускулатурой. Кусок кожи со лба и головы с волосами пошли в мою коллекцию».

М.М. постоянно в своих записях делает акцент на беспристрастности. И не только когда речь идет о «мертвом материале». В одном из писем в ИРГО он говорит о своем «совершенно безразличном интересе к благосостоянию туземцев берега Маклая». С тем же «безразличным интересом» медика он описывает собственные физические страдания, вызванные лихорадкой.

Этот безразличный научный интерес к действительности распространяется и на его собственную жизнь и принимает форму какого-то отстраненного бесстрашия. Примеров множество. Одно только решение поселиться одному среди людоедов и принципиально отказаться от ношения оружия… Перед отплытием из Кронштадта Маклая посетил вел. кн. Константин Николаевич. Николай Николаевич просит его: «Ввиду того, что я не могу сказать заранее, как долго мне придется прожить на Новой Гвинее, так как это будет зависеть от местной лихорадки и от нравов туземцев, я (…) запасся несколькими медными цилиндрами для манускриптов разного рода, которые в этих цилиндрах могут пролежать в земле несколько лет. Я был бы поэтому очень благодарен, если бы (…) русское военное судно зашло через год или несколько лет в то место Новой Гвинеи, где я останусь, с тем, чтобы, если меня не будет в живых, мои рукописи были вырыты и пересланы Русскому географическому обществу».

Предположим, что готовность пожертвовать собой во имя науки и личное бесстрашие – составная часть научного метода, который, впрочем, вполне оправдал себя. Когда М-М. предстал перед папуасами, те встретили его копьями. Он повел себя исключительно хладнокровно и достиг желаемого эффекта: «Исключая двух или трех царапин, никто не решался нанести мне тяжелую рану – диких ставил в тупик мой неизменный индифферентизм» (курсив Ф.П.). Видимо во многом благодаря этому «индифферентизму» папуасы и сочли его «человеком с луны», способным летать и поджигать море. Эта роль ученого вполне устроила. Однако папуасы все-таки решили проверить его божественность. История почти евангельская. Обратимся к дневнику. «Мой старый приятель Саул, положив мне голову на плечо, спросил меня заискивающим голосом и заглядывая мен в глаза: «Маклай, скажи, можешь ты умереть? Быть мертвым, как люди Бонгу, Богати, Били-Били?» Вопрос удивил меня своей неожиданностью и торжественным, хотя и просительным тоном. Выражение физиономий окружающих показало мне, что не один только Саул спрашивает, а что все ожидают моего ответа. На простой вопрос надо было дать простой ответ. (…) Мой взгляд остановился на одном (копье), толстом и хорошо заостренном. Я нашел мой ответ. Сняв со стены это копье, я подал его Саулу, отошел на несколько шагов и остановился против него. (…) Я сказал тогда: «Посмотри, может ли Маклай умереть». Недоумевавший Саул, хотя и понял смысл моего предложения, но даже не поднял копья и заговорил: «Арен, арен!» (нет, нет!)». Вспомним, что в 1872 Николай Николаевич уже один раз умирал для европейской общественности. Этой своей «смертью» он живо интересовался и просил прислать ему вырезки из газет с некрологами.

Вообще, в этом «безразличном интересе» Маклая к жизни, в том числе и своей собственной и индифферентной отваге, чувствуется что-то если не сверхчеловеческое, то не совсем человеческое. Он пишет А.А. Мещерскому: «Моя участь решена: я иду – не скажу по известной дороге (дорога эта – случайность), но по известному направлению, и иду на все и готов на все. Это не юношеское увлечение идеею, а глубокое сознание силы, которая во мне растет, несмотря на лихорадки. Про удовлетворение этого стремления говорить нечего: его нет и быть не может». Любопытна дата письма – «апрель, не помню которого, 1873».

продолжение