Трактор с большим колесом – ребристым, больше его роста. Если под такое засунуть пальчик – наверное, ничего не останется. Очень тяжелое колесо. Очень большое.

Человек дядя Коля с коричневой волосатой шеей. Наверное, у негров такие. Лоб у дяди Коли тоже коричневый и блестит. Синяя куртка с тёмным лоснящимся ободком на воротнике. Ногти жёлтые.

Дяде Коле наливают много борща – Кашин никогда бы столько не съел, никогда в жизни. Кашин вообще не любил борщ. Мучительно отодвигал ложкой капусту – она скапливалась на противоположном краю тарелки, и было похоже, что круглое тарелкино дно с красной лужицей – это лицо, а капуста – волосы. Съесть волосы было немыслимо.

Дядя Коля ел борщ так, будто ему это очень нравилось. У него были толстые пальцы, не коричневые, а прямо чёрные. Наверное, негры такие в Африке, как дядя Коля. Кашину никогда так не загореть. Даже на Кипре.

Надо было, конечно, бросать тогда. Раз решил. Но деньги предложили большие... Очень большие для него деньги. Наверное, именно такие, на которые принято с о г л а ш а т ь с я. На которые с о г л а ш а ю т с я. И потом, начальство так трогательно расстроилось! Так страдальчески наморщило лобик… Зашевелилось предательское в душе: всё же меня здесь ценят… А там – ещё неизвестно. Да и где там-то?

Ведь планов никаких не было. Было только отчаянье – умираю!

Приходил, садился и начинал умирать – со скоростью восемь часов в день.
– Кирилл, ну ты посмотрел данные по фокус-группам?..
– Кирилл, мне кажется, у неё не обложечные данные…
– Кирилл, срочно зайди – пришли данные по продажам!..

А хотелось совсем другого.

Хотелось простокваши и сочных стеблей шпината. Пареной репы в чугунном, а много лучше – в глиняном, с обожжёнными боками, горшке. Хотелось забираться в шерстяных колючих носках на печку – по специальной приставной деревянной лесенке и там… на овчинном тулупе, что ли?.. да, на овчинном – грезить с новой книжкой любимого писателя-фантаста Сергея Апанасенко «Снеговик».

Герой «Снеговика», молодой рекламный креативщик Кирилл (у Апанасенко всех главных героев звали Кириллами – Кашину это нравилось), получил должность столпника в тайном Ордене всех миров. Столпник – это обычный человек, который сидит в специальной многоэтажной башне между мирами и пропускает снующих туда-сюда по делам Особых. Совсем как в романе Клиффорда Саймака «Пересадочная станция». Только там, у Саймака, была не башня, а домик. Такой, как хотелось Кашину – с чистыми дощатыми полами и печкой. Туда к нему никто не совался. Для верности, перед тем как сделать Кирилла столпником, его изъяли из жизни. Сделали так, что все вокруг его позабыли – и коллеги по работе, и вечно недовольная Кириллом жена, и старший по подъезду – выживший из ума дедок-активист, с которым Кирилл почему-то боялся встречаться в лифте, и даже родители, которых Кирилл любил, но звонил редко. Совсем как в романе Льва Пирогова «Чистые». Кириллу тем и нравилось читать Апанасенко – напоминало сразу все книги всех любимых писателей...

На соседнем сиденье надрывно заныл мобильник. Кирилл специально выбрал для звонка самую ненавязчивую мелодийку, но всё равно каждый вызов был словно шило в сердце.

– Слушаю, будьте прокляты! – устало «пошутил» он и, не взглянув, кто вызывает, – всё едино – вдавил кнопку в корпус. – Слушаю…

Последовавшая пауза обдала его сложным, но хорошо знакомым набором эмоций. Помесь оскорблённой добродетели с решимостью медведицы, защищающей своих детёнышей. Кирилл затравленно вздохнул, по жилам – спасибо привычке – заструился новокаин.

– Ну и почему ты молчишь?
– Это ты молчишь. Я сказал «слушаю».
– Ты теперь всегда так будешь со мной разговаривать? (Добродетель подпустила слёз в голос.) Ты там что, не один? (Медведица начеку.) Кому ты там демонстрируешь…

Кирилл набрал побольше воздуха в лёгкие.

– Послушай. Я ничего не демонстрирую. Я в машине. Один. Если что нужно – говори скорее.

Пауза. Опять эта дурацкая пауза! Тихо:

– А если нет?..

Кирилл аккуратно отключился, с размаху швырнул телефон на сиденье и в бешенстве нажал на акселератор. Как ты задрала меня, сука!..

Неприспособленная к русской зиме «всесезонка» тоненько всхлипнула, чиркнула по скользкой дороге, и машина пошла юзом. С усилием, от которого, казалось, должны порваться нервные волокна, Кирилл заставил себя не нажать на тормоз. Крутанул руль навстречу приближающейся обочине...

Кажется, пронесло. Выплюнул ругательство вдогонку пролетевшей мимо с возмущённым гудком дерьмовозке. С трудом разжал похолодевшие пальцы и тюкнул по рулю кулаком.

Он часто делал так в офисе – лупил наотмашь по клавиатуре, если компьютер или собственная нервная система его не слушались. Подчинённые за перегородкой умолкали – полуиспуганно, полубрезгливо, а ему становилось легче.

Но на этот раз легче не стало. То есть стало уже когда почувствовал, что не лежит в кювете и не летит по встречке. А зачем надо было бить по рулю – забыл. Помнил только, что за мгновение до того, как поплыла из-под колёс дорога, собирался ударить – и ударил. Тело само ударило. А теперь сидело, тупо глядя перед собой.

Через несколько секунд – две или полторы – Кирилл понял, что наблюдает за включёнными дворниками. Дворники картинно елозили по стеклу, словно в каком-то фильме. «Включились, когда руль выкручивал», – подумал мозг свою первую мысль, и Кирилл, очнувшись, тут же его поправил: «Они и были включены... снег идёт потому что».

Терпеливо вздохнув, он взялся за рычаг коробки передач и стал задом выбираться с обочины.

Тётя Маруся Кобелева. Кашин никогда не называл её так – было что-то неискреннее в этом «тётя Маруся». Никак не называл. Вечно скрюченная – поясница у неё болела и была замотана каким-то тряпьём. Ковыляла, часто-часто перебирая ногами, словно торопясь добрести до финиша и упасть за его чертой. Убежать от своей поясницы. Кашину нравилось, когда она приходила разговаривать с бабушкой – жаловаться на мужа и детей: муж пил, а дети делали что-то не то где-то в другом городе. А сама бабка тётя Маруся ему не нравилась.

Ему нравилось сидеть на крыльце и, полуоткрыв рот, слушать, как бабушка нараспев сочувствует её жалобам: «Да, Марусечка… Да, да, Марусечка»…

Телефон.

Может, отключить? Слушаю.

– Кирилл, ты вообще-то собираешься быть сегодня? Блохин рвёт и мечет , у нас сдача в пятницу, не забыл? Тебя вообще с утра ждали…
– Я еду. Не звони мне в машину. Пожалуйста.
– Кирилл, ты странный! Что значит «не звони»? У нас четыре дня на вёрстку, здесь куча вопросов по материалам, верстальщики без дела сидят…
– Чёрт, говорю же – я за рулём! Сейчас уже чуть не врезался… из-за вас!
– Из «Глобал Медиа» утром звонили – что я им должна была говорить, Блохин четыре раза тебя спрашивал, сам же потом ругаешься, что данные не согласовали, а ему сегодня до пяти нужно джей-пеги на сверку, я вообще не понимаю, ты вообще журналом руководишь или нет, если ты в отпуске, то почему никто ничего не знает, и потом, ты, кажется, неделю назад был в отпуске, а я уже год без отпусков работаю, и не надо, пожалуйста на мена кричать…

А-а-а-а!!! Тётя Маруся! Кирилл-столпник!.. Святые угодники…

Хотелось разломать руль и раскрошить приборную доску, но было нельзя – скользко. Машина-дрянь и так плохо слушается. Если бы шипованая резина – раскрошил бы. Резину надо купить.

Впрочем, он действительно забыл про переговоры с «Глобусом», и зря – дело пахло откатом. А деньги сейчас нужны. Деньги, будь они прокляты, очень ему нужны… пока. Надо вспомнить, зачем. Тётя Маруся... Нет, это другое.

Полгода назад Кирилл ездил на электричке в Коломну. Машины у него тогда не было – вернее, была эта самая, но у жены. Жена разъезжала по отдалённым, ей одной известным магазинам, потому что «одеться без нервотрёпки» на тогдашнюю Кириллову зарплату не получалось. Он зарабатывал две тысячи долларов и ездил в метро. По пути домой забегал в магазин и приходил с пакетами – жрать по вечерам хотелось неимоверно. Кирилл толстел, жена не готовила. Не могла позволить себе «приличную кухню» – на Кириллову-то зарплату, а от неприличной у неё портилось настроение.

Когда Кирилл попытался уволиться (это было как раз после поездки в Коломну) зарплату ему сильно повысили – у жены теперь другая машина, а кухни приличной всё равно нет, потому что она купила трёхкомнатную квартиру, и Кирилловой зарплаты опять не хватает – двадцать тысяч пришлось занять, а чем отдавать, не понятно – всё ушло на ремонт, ещё и кондиционер пришлось поставить не такой, как она хотела, теперь у неё портится от него настроение, а во всём виноват Кирилл.

Ничего смешного: ей уже двадцать восемь, скоро страшно подумать, а под глазами сеточки не стираемых никаким, даже приличным, кремом морщин, молодость проходит – и ничего взамен. Она по-прежнему никто и ничто, ни уверенности в завтрашнем дне, ни детей, ни работы, а в восемнадцать, когда познакомились с Кириллом, была крылатой. Она ведь не хотела за него выходить – всю ночь после свадьбы проплакала, и потом ещё две недели плакала в свадебном путешествии, а когда они вернулись, она всё выплакала, но было поздно – он её уже ненавидел. У неё даже платья белого не было – приходилось прятать свадебные фотографии от бабушки, она бы не вынесла.

Теперь Кириллу кровь из носа нужны эти двадцать пять тысяч – двадцать жене, отдать долг за квартиру, и пять себе, потому что жить с нею под одной крышей у него больше не получалось. Понял это, когда съездил полгода назад на электричке в Коломну. То есть двадцать уже.

А тогда – выдалось свободное воскресенье, он сказал, что будет работать, и пошёл куда глаза глядят, чтобы развеяться. Глаза глядели на Казанский вокзал. Сам не зная почему, взял билет до Коломны, в которой никогда не бывал, и поехал. С интересом смотрел на ржавые заборы в окно электрички. В пристанционном буфете выпил сто граммов водки и съел две сосиски. Водку – хорошая примета! – налили в гранёный стакан.

Выпил – и похорошело на душе, словно и не половинка дня всего впереди. Снова почувствовал себя не унылым затёртым до дыр Кириллом, а розовощёким поедателем гречневой каши с молоком Кашиным. В детстве так называли. Прошёлся по пыльной улице, свернул на заросшую бурьяном, ткнулся лбом в серую бревенчатую стену, понюхал. От стены пахло в точности как он и предполагал – поленницей. Дом у Кашиных был кирпичный, а вот поленница настоящая. Кашину полагалось расти наследником – недаром величали его по фамилии, но он не сдюжил, окончил институт и покатился по городам, пошёл по культурной линии. Запахи навоза лишь на расстоянии манили. А клан кашинский тем временем благополучно вымер. Бывает. Остался Кашин на всём белом свете один – без дома. А иногда хотелось. Такой, чтобы с поленницей. И без телефона.

Ну а потом что? Он смутно помнил, да и не важно это. Ну, дошёл до площади там одной, сел позади церкви (в церковь тоже зашёл – темно, тихо, свечи потрескивают), а по пути пива взял, ну и сел позади церкви, на какое-то там крылечко, да и пригрелся. Потому что стены белые, трава зелёная, а облака голубые. И он, как маленький, на крылечке сидит. Доски старые, дождями их вымочило, потом солнцем высушило – получились серые, а от солнечного света даже и серебряные совсем. Сбоку если смотреть. Кашин смотрел сбоку, каждую занозу, каждую шляпку от гвоздя видел и мысленно, как собака, обнюхивал. А боковым – ещё и церковь, белую, звенящую, будто облако. Хорошо было. А он сидел и думал, что хорошо. И ждал – вот сейчас это закончится. Он бы закурил тогда первым делом. И пиво допил.

А хорошее всё не заканчивается. И не трогает его никто, что примечательно! Один раз только женщина какая-то, видать по церковной части, по крыльцу поднялась мимо, ну и ничего, он подвинулся.

Потом уже закурил просто так, стал по сторонам смотреть. Посмотрит-посмотрит, да и на доски – на месте ли? На месте, серебряные. Потом внутрь себя – хорошо ещё? Хорошо, мороз-батюшка. А неподалёку домик стоит. Ну домик как домик – там целая улочка их таких. Маленький, бревенчатый, крашеный светлой красочкой. И такой от этого… чистенький! Кашин не сдержался – подошёл к нему и погладил. Как есть чистенький.

Собака из-под забора облаяла – надо же, не музей, люди живут. На оконцах занавесочки, горшки с геранью – живут же люди! Садятся каждый день у оконца, подпирают щёку ладонью и смотрят на церковь. Как она хороша.

Кашин покачал головой, поудивлялся да и дальше гулять пошёл. Понял, что не надо дожидаться, пока б л а г о д а т ь закончится (надо же, слово вспомнил какое), что она тут, видимо, безлимитная. А пиво можно и просто так допить, и даже ещё взять – просто потому, что день сегодня такой хороший.

Дальше вы не поверите. Пошёл искать магазин, чтобы пива, и набрёл на одной из боковых – ни людей, ни собак – улиц, только сонные заросли лопухов, на небольшой магазинчик. Такие, знаете, сумрачные, внутрь себя зовущие, и стебли у них как стволы, и сами – будто не лопухи, а большие деревья. А Кашин будто крохотный человечек, и они манят туда вглубь его, будто он не Кашин, а Данте – прожил до половины и очутился.

Очутился в этом сумрачном магазинчике. А там … бога мать! Храм, а не магазинчик. Знаете, чем там пахло? Да крупами! Прямо из ворсистых мешков – будущими кулешами да кашами – душно да пыльно! Мышисто…

Вот тут-то и дошло до Кашина окончательно. Понял он – что всё. Не надо ни страны, ни погоста, а надо жить и, по возможности, умереть в Коломне.

Присмотрел себе Коломну на жительство.

Вот такой у него «план» был, когда он чуть не уволился. Даже ещё подробнее. Мечтал, чем набьёт рюкзак, какими продуктами, какие книги возьмёт с собою читать, как будет доставать по вечерам ноутбук и, подолгу отвлекаясь на заоконные сумерки, писать какой-нибудь, лучше всего фантастический, роман, и как его, конечно, опубликуют, и станет он, Кирилл Кашин, знаменитым писателем, но ни в какие Франкфурты, ни на какие церемонии «Золотая улитка» ездить не будет, а будет жить суровым непоколебимым затворником в «подмосковной Коломне», о чём с уважением напишут все научно-фантастические (и не только – Кириллов журнал тоже напишет) журналы.

Отдалёнными закоулками своей отнюдь не такой наивной души Кирилл догадывался, что деревенская жизнь тоже требует немалого напряжения, что взвалить на себя дом – это так же хлопотно и ответственно, как быть владельцем парусной яхты, но закоулки в строительстве мечты не участвовали, им было некогда. Лишь вчера он этот дом наконец купил. И что будет дальше, пока не знает.

Опять телефон.

– Алё, Игорь, это Кирилл… Ой… Замотался, прости. Кирилл, это Игорь. Слушай, ты в курсе, что теперь при подаче договоров на рассмотрение
необходимо заполнять лист согласований-утверждений?

Боже мой, какая тоска… Нет, так не напишешь романа, который люди захотят прочитать, вскарабкавшись в шерстяных носках на печку по приставной лесенке! Так даже говённый рассказ о своей замухрышной жизни никогда не напишешь.

Кирилл зажал коробочку телефона между щекой и плечом, чтобы переключить правой рукой скорость.

Так вот, Игорь. Растапливать печь я бы хотел каждый день. Когда зима. И летом, когда холодно-холодно (такое тоже случается). Но сначала колоть дрова. Тюк-тюк. Это успокаивает головную боль, распрямляет насморк в груди. Тюк-тюк. В рваной удивительной кацавейке, стареющий патриарх Кашин, неловко накренясь на правый борт, боязливо, по-бабьи, замахивается перед собой топориком. Чтобы большой палец, придерживающий нестойкое берёзовое полешко, не отхватить.

Телефон. Блохин говорит, что в юридическом отделе требуют именно его, кашинскую, подпись. И что если до двух часов они не отправят договор с именно его, кашинской, подписью, можно будет уже не торопиться. Кашин поторопился. Покрышки снова тоненько всхлипнули, но дорогу после секундного раздумья всё-таки зацепили.

Через низкую дровяную ограду тяжело, но ловко перемахнула кошка. Жёстко тюкнулась на твёрдые, не гнущиеся в коленях лапки. Поморщилась одними бровями, затем, досадливо остекленев глазом, запрокинула голову и принялась скрести за ухом. Кошкина шубка исторгла фонтанчик пыли. Радуга дровяной пыли над кошкой повисла. Кашин с удовольствием воткнул топор в измочаленный чурбачок и присел на поленницу, нашаривая стылыми пальцами беломорину.

Или нет, тоже за ухом одна была. Телефон. Татьяна жалуется на Блохина. Ну ёб твою мать, Татьяна… А, нет, не жалуется – предупреждает. Этот мудак, оказывается уже сбегал настучал Генеральному. Что ж, спасибо. Кошка прекратила чесаться, устроилась поудобнее, подогнув под себя передние лапки, и снисходительно уставилась на сплюснутые носки растоптанных кашинских сапог.

Или галош, надетых на шерстяные носки. Неважно. Кашин отложил топор, уселся на чурбачок и стал тоже смотреть на кошку. Потянул носом и сквозь зубы, смешно морщась, выдохнул в стылый воздух кудрявую струйку. Надо ж было такой случиться. Она повисла недалеко от кашинского лица и стала нехотя смешиваться с микроскопической взвесью потревоженных ими с кошкой опилок.

Как хорошо, подумалось вдруг. Хочу рублю – хочу не рублю… Телефон. Кошка с деланным безразличием, а на самом деле осуждающе отвернулась. Привет. Делано дружелюбный голос. Что вдруг? Надо же… Ты знаешь, а я сейчас гуляю в Царицыно. Ха-ха. Не знаю, просто мимо ехала и заехала. Здесь так… такое солнце. О господи. С усилием понял (неудобно маневрировать в не слушающейся руля машине и держать телефон) – они же это самое там, в Царицыно. Помнишь, как мы здесь это самое? Да, он помнит. Они снимали там когда-то квартиру и часто гуляли. В Орехово снимали. А гуляли в Царицыно. Был такой непродолжительный период в их жизни – часто гуляли и редко ссорились. Кажется, она специально говорит так… приподнято… будто вот-вот заплачет. Наверное, она много плачет – поэтому мешки под глазами, высохшая сеточка морщин вокруг глаз.

– Ты мне специально звонишь, чтобы сообщить об этом?
Надо же, как холодно, думал будет теплее.
– Ну да, а что? Ты занят?
– Да… Дорога плохая.
– Ну ладно, извини! Пока!

Весело, как в припрыжку. Словно не заметила его холода. Специально, дрянь, не заметила. Сейчас, наверное, уже рыдает там у себя в Царицыно.

Бедная, – пожалел внезапно Кирилл, – даже повода приличного для звонка не смогла придумать…

Весь разговор с женой он проторчал в хвосте у заляпанной коричневым снегом фуры. Фура самодовольно ползла по середине дороги и на подмигивания фарами не реагировала. Теперь Кириллл мог её наконец обогнать. Включил поворотник, повернул руль, нажал на педаль и… почти сразу по затылку ударила несильная, но какая-то слишком уж внезапная, пронзительно обидная боль.

Кирилл бросил руль и обнял голову руками.

Почему-то он почувствовал облегчение. Как хорошо, подумалось ему вдруг. Хочу рулю – хочу не рулю. Можно хоть до вечера сидеть так, вдыхая кислый запах зимы. Всё остальное ерунда по сравнению с этим. Где боль – там не страшно. Как хорошо у неё за… вроде как в пальто зимнем … сером?.. да, за спиной. Так близко-близко.

Здесь и буду, понял Кирилл.

В разбитое окно валил снег. Медленно ложился редкими ленивыми хлопьями. Как-то ты там в Царицыно? В Царицыно, говорят, солнце. Моё Солнце в Царицыно. «А в Царицыно солнце!» – сообщает по телефону моё Солнце, а вот здесь, на трассе, снег идёт и идёт. Падает ленивыми буранными блохами. Буранная блоха – признак надвигающегося бурана.