Не так давно кое-кто оставил в моем ЖЖ мне коммент. «Я в восторге от твоей рецензии на Оправданная жестокость в Оме. Чувак, ты лучший!!!!!» Меня холодный пот прошиб, верите ли. Дрожащими руками я взялся за мышку и пошел искать тот вордовский файл, который боялся открывать целый месяц или больше. Открыл и перечитал, прикрывая глаза рукой – так же, как дети смотрят страшные сцены в фильмах. Так же сразу всплыло в памяти, как лихорадочно я проверял почту следующие несколько дней, боясь получить письмо от редактора с нецензурными словами в мой адрес. Потому что я чувствовал себя виноватым.

Я люблю гонзо-журналистику (правда, читать Хантера С. Томпсона считаю занятием невозможным) и даже называл себя как-то, смеха ради, «последним гонзо-журналистом». Хотя считаю все обвинения в адрес гонзо-журналистов обоснованными, как минимум. Действительно, много ума не надо иметь, чтобы съездить на бой Мохаммеда Али с Джорджем Форменном в Заире и не суметь выйти из гостиницы по причине полной удолбанности (именно этим, я слышал, отличился ХСТ). Мало того, что ты сам умудрился прошляпить величайшее спортивное событие XX-го века, будучи на расстоянии вытянутой руки от него, так еще и, скорее всего, помешал кому-то, кто действительно ХОТЕЛ там быть в этот момент, заняв его место в самолете или аккредитацию или гостиничный номер. Любишь удалбываться по самое не могу – почему бы не делать этого дома на кухне, никому не мешая, А ПОТОМ писать свою гонзятину (как я ее называю), про то, что ты очень хотел выйти из гостиницы, чтобы посмотреть как два здоровых негра лупят друг друга по мордам ночью на исторической родине, но не смог пошевелить и пальцем, потому что мескалин заменил тебе мозг? Так было бы куда менее эгоистично, не находите? Гонзо-журналистика – это хорошая штука, если убрать из нее весь эгоизм. К сожалению, в таком случае она перестанет быть журналистикой, потому что дома удолбаться горазд любой. Я же люблю писать с очень трезвой и деловой физиономией – все свои лучшие пассажи, как тот, который про консервированного Микки-Мауса, я написал именно с такой. Но не в тот день.

В тот день я сидел дома и даже не помышлял о том, чтобы хоть как-то удолбаться – завтра наступал не только очередной дедлайн, но и к тому же я должен был забирать Катю из секты, в которую она уехала ради эксперимента на десять дней (не спрашивайте, это отдельный случай). Еще когда я отвез ее туда на такси (под Москвой километров 50 ехать), таксист на обратном пути заговорщически подмигнул мне и сказал: «Ну что, теперь свободен, как казак?» Я, подбоченясь, так же заговорщически подмигнул ему и молодецки прокряхтел: «Н-н-ну так!» Это такая штука между мужчинами, девочкам не понять. Так вот, пока я сидел дома, меня все больше и больше тяготила та мысль, что завтра мне придется очень постараться, чтобы этому же таксисту дать понять, что я не зря провел все десять дней без жены в большом городе. Наше мужское взаимопонимание стояло на кону. К тому же я осознал, что все эти десять дней провел как-то совсем не интересно – большей частью просто пялился в монитор, пытаясь осознать что-то. Поэтому я собрался и вечером решил сходить развеяться – в ЦДП на фестиваль американского независимого кино, куда приехал Тодд Солондз. За месяц до этого мне пришлось пережить полчаса позора, потому что мне дали задание взять интервью у Тодда Солондза по телефону. Этого я терпеть не могу делать. Тут так же, как многие из вас ненавидят людей в метро, с которыми едут бок о бок – но если вы разговоритесь с кем-нибудь из них, то выяснится, что в принципе рядом едут не такие уж и плохие представители человечества, с которыми наверняка у вас найдется много общего. Ненавидеть всегда легче врага анонимного, которому отказано в каких-то человеческих чертах. Так и я с Солондзом, которого считаю никчемной личинкой, - вынужден был выслушивать его рассуждения, из которых вырисовывалось, что с этой личинкой надо как-то считаться и внимательно слушать, и идти на компромиссы со своими взглядами. Потому что если бы наоборот, то не получилось бы разговора, а, значит, и текста. В тот день, юля и оправдывая самого себя, я проклял свое решение идти в журналистику. Но в ЦДП решил пойти и пожать Солондзу руку лично – чтобы упасть еще ниже, хлебнуть чашу сполна, так сказать.

Отсмотрев очередной его невыносимо мерзкий и бесхребетный фильм «Палиндромы», я проследовал на фуршет. Краем глаза я вычислил местонахождение Солондза, а сам начал потреблять огромное количество алкоголя – он помогает в таких случаях. В итоге я пообщался с куда большим количеством неприятных мне людей, чем рассчитывал – включая Солондза, которому я даже пожал руку. Это ничего – я в тот вечер пожал руку и своему оппоненту-писаке Михайлову (который и является настоящим гонзожурналистом, сам не до конца понимая этого), вытерпел унижение от некоего пожилого кинодокументалиста и прослушал долгую тираду от возрастной переводчицы про ее жизнь. Это все потому, что я невероятно воспитанный человек. Затем Сергей Сальников утащил меня в место через дорогу под названием «Кантри-бар», где методично отпаивал водкой. И наконец, где-то около двух ночи, когда я уже вызвал такси до дома, со мной пересекся наш ударник Вова и напросился в компанию. Дома мы с Вовой продолжили ночные бдения с большим количеством дури, пива и итальянской эстрады, и хотя все было вполне скромно и довольно по-домашнему, Вова отключился где-то в полпятого у меня на диване. Я сел к компьютеру, открыл файл и с удивлением обнаружил, что у меня не готова на отсылку одна рецензия – про новый фильм Дэвида Кроненберга, который я (внимание) не смотрел. Я не помню ход своих мыслей и был ли он у меня, и были ли у меня мысли – помню лишь то, как медленно мои пальцы находили нужные кнопки на клавиатуре, и то, с какой завистью я оглядывался на Вову, лежавшего на диване. Он, по крайней мере, лежал. Когда статистика Ворда подсказала мне, что необходимый объем текста я уже набрал, я закрыл файл и отправил его по почте, и представил, что сейчас я тоже где-нибудь растянусь, хоть на какое-то небольшое время.

Но в этот самый момент, когда письмо уже летело на ящик редактора, из домофона раздались неприятные и неожиданно высокочастотные звуки. Это приехал таксист, с которым я договорился на полшестого утра, забирать Катю из секты. То есть я, вместо того, чтобы забыться прямо на полу, растолкал Вову, надел ботинки и мы вышли из дома. Таксист, поглядев на нас, все понял без лишних слов. Когда Вова был высажен по дороге в Измайлово, он ударился в пространные рассказы про то, как он ходит в баню или развлекается, когда жену кладут в больницу, пользуясь выражениями «девочки-хуевочки». Как в предложении «Ну, ты понимаешь, девочки-хуевочки, там, то да се». После всего позора, пережитого накануне, мне показалось, что хватит уже быть воспитанным, побыл и будет, всему есть свой предел. Я прорычал «Какие, блядь, девочки-хуевочки? Я люблю свою жену! И ничем ее славное имя не скомпрометировал! Крути баранку и не пизди!» Таксист зауважал меня еще больше, и только предложил мне «Анти-полицай». Я взял два – хотя вряд ли бы помогла даже тонна.

Так вот, после этого я прочел свою рецензию на неотсмотренный фильм Кроненберга (который я уже посмотрел), и она оказалась не так уж и плоха. Я даже здесь ее осмелюсь привести. Правда, я достаточно долго пытался понять слово «томовой», его потайной глубинный смысл. В итоге я добился и этого. Но самое главное в этом тексте, что у него есть своя история, которой он может гордиться – что-то чем он отличается от тысяч своих безликих собратьев, некая оригинальность. Правда, за него можно ведь порадоваться, за текст, я имею в виду.

ОПРАВДАННАЯ ЖЕСТОКОСТЬ
Режиссер Дэвид Кроненберг
В ролях Вигго Мортенсен, Мария Бело, Эд Харрис, Уильям Херт

Дэвиду Кроненбергу отказали в великом удовольствии снять продолжение «Основного инстинкта». Получилось так, что маэстро просто не воспринял отказа. И заснял свой собственный основной инстинкт, с непременным голливудским лоском и несоизмеримым пафосом. Оправдывать жестокость для Кроненберга – это сизифов труд всей его жизни в кино, и под таким соусом неизбежный процесс проистекает куда более приятно – в том числе и для зрителей. Они полагают (и в этом абсолютно правы), что смотрят фильм про удачливого мужика по имени Том Столл из американской глубинки, чья жена, дабы зажечь огонь страсти, может переодеться в чирлидершу и сделать вид, что она и не жена ему вовсе, сподвигнув муженька на незапланированный куннилингус. А еще больше приободряет мужичка то, что забегаловка его процветает, не процвела бы уж совсем. Но в один не самый прекрасный день два залетных джентльмена начинают в томовой забегаловке громко выражаться в присутствии дам, а на просьбы утихомириться реагировать исключительно при помощи стволов, и совсем не тех, что с ветвями. Невероятным усилием воли Том перемахивает барную стойку и обезоруживает и приканчивает неповоротливых с виду бандитов из их же оружия. После этого у него берут интервью для телевидения, и весь город возводит его в ранг героя. Том воспринимает это проблематично. Возле барной стойки все чаще начинает появляться человек с обожженной половиной лица, хриплым голосом называющий Тома по имени Джо, и отказывающийся верить в то, что Володька сбрил усы, выражаясь нашим кинолексиконом. А Володька, то бишь Том, все чаще возвращается к тому злополучному дню в забегаловке и задумывается, как это он так лихо перемахнул через барную стойку и уложил обоих? Может быть, Том до конца не знает самого Тома? Синхронно с умственными потугами Тома режиссер Дэвид Кроненберг по другую сторону камеры предается таким же размышлениям о том, почему это в фильме «Видеодром» он снимал сцены со вспарыванием живота, скажем. И ответ находится – во всем виноваты треклятые американцы (Кроненберг живет и творит по большей части в более лабильной Канаде, не забывайте).