1 / 2

В лагере выяснилось, что, кроме маленькой утренней группы, на работу практически никто не вышел. Продолжали обживаться: "убирать лагерь", поддерживать костры... Никаких распоряжений, указаний или направлений на работы так и не поступило. Их не поступало и до самого дня отъезда. Поэтому и в последующие дни работать ходили только те, кто хотел; основная же масса не только данного отряда, но и всего лагеря, так никуда из него и не вылезала.

Те же, кто работал — а небольшое количество таких сразу определилось — просто шли по утрам "компанией" из четырех — шести человек наобум по улицам: подходили к развалинам, спрашивали, не нужны ли мы здесь. Два-три часа уходило на эти поиски, так как поблизости от лагеря, в центре города, как правило, людей хватало. Когда же, наконец, дошагивали в своих бахилах до развалин подальше, то там работали уже по многу часов бесперебойно и бессменно — одни на нескольких объектах.

Все эти дни и ночи слились в какое-то одно, черно-красное время. Странно подергивающиеся, бормочущие сумасшедшие... Один, совсем мальчишка, на площади Ленина, в центре, подошел к палатке спасателей, снял трубу от железной печки, не обращая внимания на оклики хозяев, мыча что-то, поковылял прочь...

Огромные очереди к полевым кухням за едой в часы обеда... Тут же — разбросанная вдоль стен домов одежда, которую раздают населению, а оно ее выкидывает, потому что одежда ношеная, а ни для кого не секрет, что прибыли огромные партии западных качественных вещей, канадских дубленок и т.п., но до пострадавших они не доходят, пропадая где-то то ли в Москве, то ли в Ереване... (Позже, в Ереване, ребята из группы "Самоопределение" и движения "Карабах" говорили мне, что уже в эти дни видели на ереванских улицах людей из числа высокопоставленных деятелей в шубах и дубленках из партий, прибывших из-за рубежа. Мартин Мартиросян в разговоре заметил поэтому поводу: "Надо думать, крупная часть помощи, та, что посерьезней, — техника и т.п. — оседает в Москве, мелочь же — шмотки и жратва — перепадает уже и нашему местному дерьму — из числа соотечественников").

При виде этих раскиданных шмоток с некоторым, кстати, смешанным чувством обиды и мазохистского злорадства вспомнилось то умильное, трогательное настроение, с которым сам в Москве на второй день после катастрофы собирал и отвозил, как многие, вещи в представительство.

Повсеместно над городом – трупный запах. Его особенно ощущали не на работе (там в противогазе), а потом — идя спать или просыпаясь. Завтракая. Закуривая. От него невозможно отделаться и потом; уехав из Ленинакана, слышишь его от вещей и одежды, в которой ходил там.

В неработающем лагере уже на третий день стали заметны элементы, что называется, морального разложения: появились пьяные — многие захватили с собой водку. Казалось при этом, что бездеятельность в той ситуации была не столько аморальной, сколько лично невыносимой и пагубной. Так как единственным способом оставаться в более или менее в нормальном состоянии было постоянно что-то делать, по возможности не думая о том, чем занимаешься. Да и отправление сюда такого обилия неподготовленного народа, при полной неорганизованности работ, кроме, конечно, "эффекта интернациональной помощи" и комсомольской романтики, было, видимо, бессмысленно.

Позже мне неоднократно приходилось слышать сетования на то, что вот, мол, приезжие со всего Союза разбирали завалы, а местные жители стояли вокруг толпой, ничего не делая. Действительно, вокруг каждого разрушенного дома бывало много сидевших, стоявших, неприкаянных людей. Но если даже не иметь в виду состояние человека, потерявшего под горами обломков своих близких, если не говорить о том, что в течение многих суток эти люди практически не спали, ели что придется, а жили, ютясь в собранных из магазинных ящиков конурах, потому, что и советские — полинявшие и ветхие — брезентовые палатки достались далеко не всем, если даже не думать обо всем этом, то просто людям с голыми руками делать здесь было практически нечего.

Огромные плиты, горы камней, щебня, балок высотой 10-15 метров, перемешанные, как кучки золы из печки, сцепленные при этом перекореженной толстой арматурой, можно было разобрать только при помощи мощной техники, повсеместная нехватка которой ощущалась очень остро. Или же оставалось, как упомянутой комбинезонной команде (всем, кроме нее, кстати, делать этого из страха эпидемий официально категорически запрещалось), — извлекать при обнаружении трупы.

Нельзя, однако, сказать, что тем из приехавших, кто этого хотел, найти работу было невозможно. В уже описанный первый день пребывания обнаружилось, что с обратной стороны корпусов, вдоль стен которых был разбит лагерь, ведутся бесперебойные круглосуточные работы. Там (в разгар рабочей смены) обрушилось несколько этажей цехов прядильной фабрики комбината.

Не получив в этот вечер замены в одежде (кстати, в последующие дни добыть таковую становилось все сложней: на складе запасы ее были ограничены, а при этом она не только у многих выходила из строя, но ее часто попросту забирал себе кто-нибудь, вышедший утром на работу пораньше), я пошел к работавшим там вполне взрослым, серьезным рабочим — из Киева, Львова, Минска, кажется, Брянска. Один из них, прибывший сюда уже восьмого (на следующий день после катастрофы) декабря, на мой вопрос: "почему в городе не видно работающих солдат?" сказал: "Первые дни их много было: десантники. Но многих поубивали". Я не понял... "Строго тут с э т и м . А они отчаянные ребята..." — подсказал он. И я догадался, а он сам тут же пояснил, что речь идет о мародерстве, за которое солдатам и милиционерам положен расстрел. (Сам такого не видел, но ребята, из ходивших с нами, находили трупы женщин с отрубленными пальцами (снимали кольца)).

Здесь же, с киевлянами, работали двое молодых ребят — студентов из Риги. Они стропили плиты, рухнувшие прядильные станки, загружали подходившие один за другим самосвалы. Вообще, двое этих парней, живших в нашем лагере, были при деле все время. Так что даже было непонятно, когда они спали. Они возвращались под утро откуда-то с ночной работы в таких же страшных комбинезонах, а днем, сняв их, уже носились под кранами на комбината.

Из отряда МИСИ собралась группа деятельных ребят: Армен и Лерник из Нагорного Карабаха, Сережа из Рязани, осетин Володя, уже совсем взрослого возраста, приехавший сам по себе из Краснодара Толик. Он, между прочим, рассказал, как добирался поездом до Еревана через Тбилиси и дальше — через азербайджанские районы (дорога через Ленинакан разрушена). Каждый из их вагонов при выезде из Грузии охранял наряд автоматчиков. Они видели разбитый камнями состав с надписью по вагонам: "Поздравляем армян с землетрясением!" Похожее говорил и А. — джазист из Москвы, также добиравшийся в одиночку.

Этот молодой человек, отправившийся в Армению в самые первые дни после катастрофы, одним из первых записался на работу. Он прямо-таки рвался на какое-нибудь дело, но на второй, примерно, день вечером признался, что выносит все окружающее уже с трудом. В этот день достали нескольких мертвых, в том числе детей. Маленькие дети из жилых домов очень часто обнаруживались застывшими в объятиях матерей или прикрытыми телами мужчин. Поразило увиденное краем глаза, когда раскапывали женщину, как один из местных жителей, разбиравший рядом засыпанную квартиру, вынул вдруг из-под обломков абсолютно не пострадавшую бутылку шампанского... В раскопе той же квартиры стоял присыпанный щебнем, но целехонький телевизор... продолжение >>