1 / 2 / 3

Уже в последний (о чем мы еще не знали) рабочий день, после того, как несколько часов пытались на глазах отца вытащить заваленные и сцепленные арматурой тела троих его сыновей и их матери, а тот узнавал их, сомневался и ошибался, узнавая, потому, что наступала ночь, и, кроме того, неизвестно, оставался ли сам он, отец, в твердом рассудке, — этот молодой человек исчез. Вернувшись, мы не обнаружили его вещей и в палатке. Надо полагать, он просто ушел, уехал из этого места. Тем более что уже поговаривал об этом.

В тот же день были на развалинах девятиэтажного дома. Этот дом с поваленной круглой частью — шахтой лифта запечатлен на фотографии в "Правде", где Михаил Сергеевич Горбачев, прибыв в Ленинакан из США, беседует с населением.

При нас на развалинах дома, кроме рабочих со всей страны, работала команда чехов. Нас поразила их аппаратура: когда нужно было кромсать арматуру, то они не подтаскивали громоздкий сварочный аппарат и не пристраивались с автогеном, как повсеместно, а просто перекусывали ее большими, никогда не виданными гидравлическими клещами; когда потребовалось поднять массивную плиту, чтобы извлечь из-под нее труп подростка, подсунули в щель под нее резиновый коврик, который, оказавшись воздушным домкратом, в секунду раздулся и отодвинул всю панель.
Рядом с тем же разрушенным домом стояла, среди других жителей, плачущая женщина. Один из работавших с нами подошел к ней. Она сказала, что внутри, под обвалившейся лифтовой шахтой, оказались заваленными несколько человек. Они остались в живых. В том числе ее двенадцатилетняя дочь, с которой еще на третий день она, находясь снаружи, могла переговариваться. На четвертый день той yжe было не слыхать, и скорее всего теперь (было уже 18 декабря) все заваленные погибли.

Ребята, естественно, бросились к рабочим, спрашивая, как проникнуть внутрь. Те объяснили, что пытались уже многие. Но проход напрочь засыпан. Сколько могли — разгребли. А если начать разбирать дальше, то может засыпать и тех, кто внутри, и тех, кто полезет. Teoретически весь ствол шахты можно было бы приподнять, но для этого требуется одновременно два-три пятидесятитонных крана. Вообще-то, в городе такие есть. Но из-за полной дезорганизации найти их на разных объектах и одновременно пригнать к дому практически невозможно.

"Не пытайтесь, — сказала, всхлипывая, женщина, — многие, как и вы, уходили за техникой и больше не возвращались..."

Из-за полной неорганизованности и — сейчас или в прошлом халтуры, вообще погибло очень много тех, кто при самой землетрясении выжил. Мы неоднократно были свидетелями того, как кран, зацепив арматуру панелей, начинал их поднимать, но они, из-за плохого качества бетона, срывались с арматуры и падали вниз. Кто-то сказал через пару дней о тех шестерых найденных израильтянами, что они, когда, наконец, дом попытались разобрать, погибли таким образом.

Вечером 18 декабря, когда уже вернулись в лагерь, командир отряда, собрав всех, объявил, что ожидается эпидемия (на следующий день в комсомольском штабе сказали почему-то об оспе). Если немедленно не перевезти всех в другой район, то позже когда будет объявлен карантин, можно уже и вообще не уехать. На совещании было решено отправить всех в Спитак.

Через полчаса, однако, вновь всех собрали, и речь уже зашла не о Спитаке, а об отдаленных горных деревнях. Еще же через час всем объявили, что завтра весь московский отряд отправят просто в Москву. Чем объяснялась эта поспешность? Действительно ли руководство опасалось эпидемии, или, увидя неэффективность работы студентов, решило избавиться от романтиков, или испугалось за психическое здоровье нового поколения? Скорее всего — все вместе.

Ночью мы сидели у костра, сначала несколько человек, потом— вдвоем с Лерником. Этот юноша, только что вернувшийся на второй институтский курс из армии, рассказывал о Нагорном Карабахе. Упомянул, в частности, о том, что, как узнал только что, люди, вышедшие первый раз после десятимесячной забастовки на работу, перевели всю зарплату в фонд пострадавшим от землетрясения.

Идти спать не хотелось. После неоднократной перемены решений, когда, в конце концов, выйдя из напряжения этих дней, уже расслабились, страшила возможная перспектива нового решения — оставаться здесь. Над городом слышалась (как и еженощно) периодическая стрельба — из автоматов и пистолетов — где-то в отдалении... рядом... К костру подошел молодой солдатик ("внутренние войска"). (Наряды солдат по семь-восемь человек с дубинками и автоматами с наступлением вечера патрулировали весь город. Такие же, во избежании краж продукции с разрушенных складов, охраняли наш комбинат).

— Почему ни одного вашего не работает? Почему солдаты — их в городе огромное количество — только патрулируют?!

Он пожал плечами. Сказал, что первые три дня были в Спитаке. Прибыли туда через два часа после бедствия. Работали. Стал рассказывать, чего навидался там. Руки у него дрожали. Парень совсем молодой. Спросили, почему ночью все время стреляют. Он ответил, что дано разрешение стрелять. Мародеров — своих и милиционеров — сразу расстреливают. Кроме того, десантники, — тут в его голосе зазвучала межведомственная неприязнь, — палят по машинам или просто так. «Мы, "ВВ", считаемся их главней, а патроны нам по штуке считают, а у них — полные карманы...» Его окликнули. Он побежал к своему караулу.

Я прошел по лагерю. На воротах тоже солдат — с собакой и автоматом. Поговорили.

—...Стояли в Ереване. Там тоже разрешили стрелять.

— Зачем стрелять-то?

— Так они ж, эти их главные, хотели власть взять — революцию сделать…

Под утро к костру подошел бодрый дяденька — высокий, поджарый, лет тридцати восьми.

— Погреюсь у вас тут, ребята.

— Пожалуйста.

Помолчали...

— Два часа сегодня спал!...

—??

— Некогда! Вот машины тут пригнали...

— А вы, простите, кто?

— Да я сейчас у них тут по снабжению. И давай, знаешь, на "ты", — не люблю я этого всего... — Прямо у Епифанцева в кабинете и сплю. На диванчике…

— А кто такой, простите, Епифанцев?

— Да вы что. ребята, начальства своего не знаете!?

Выяснилось, что Епифанцев — какой-то там секретарь чего-то. Подошедший же дяденька — комсомольский активист, брошенный на снабжение Ленинакана. Довольно долго и сильно матерясь, он поносил всю систему снабжения, общую организацию работ и вообще происходящее здесь и повсеместно.

«Пригнала несколько грузовиков с новой одеждой, но населению не выдают. Зная об этом, население не берет поношенного, присылаемого со всего Союза... Самолет, летевший из Бреста с оборудованием, долетает сначала до Красноярска и уж потом летит в Ленинакан. Польская спасательная команда, прибывшая в самые первые дни, не приступила к работе, потому что все их оборудование потерялось где-то по дороге, и те до сих пор дожидаются его в аэропорту... Никто ничего не понимает и руководить не может... Лучше и эффективнее всех работали французы, потому что прилетели (видимо, предугадав ситуацию) на своем самолете, со своим оборудованием, машинами, питанием, палатками и грузчиками, и им потребовалось только летное поле, чтобы сесть, а все остальное они делали сами, ни в чем не связываясь с властями...»

При всех этих рассказах вожака и его ругани, вообще-то, и как-то вне всякой логики, у него получалось, что все нормально, жизнь идет своим чередом, и впечатления человека обескураженного или хотя бы расстроенного он не производил. То же самое — когда, урвав еще пару часов от сна, говорил об армянских проблемах, советской (внешней и внутренней) политике и прочем. Стало, кажется, понятно его отношение к действительности. Он — не властолюбец и даже не карьерист в прямом значении этого слова. Ему просто ужасно нравится, что спит он по два часа в сутки, да еще в кабинете Епифанцева! Он живет наполненной жизнью, и от него (в чем он абсолютно уверен) что-то в ней реально зависит. Вся неразбериха, задержки, несуразица, коррупция для него — абстрактные факты и с тем, скольких реальных жизней стоило каждое такое злонамеренно ли, глупо ли проведенное "мероприятие", он их не соотносит. Не хочет и не может об этом думать, так как в этом случае оказалась бы под вопросом целесообразность его бессонных ночей, а, стало быть, и сознание значимости, нужности в этой жизни.

И мало ли из всех, сидевших здесь, летело исключительно за этим. Их распирает самоуверенность или романтика, они инстинктивно чувствуют, что оказываются в месте действительного Бытия (пусть граничащего со смертью, но да и она-то — чужая), а о них при этом, может, даже напишут и в газете! (И действительно писали. При этом отечественная пресса, конечно, оказалась верна себе. В двух молодежных московских газетах в корреспонденциях конкретно об этих студенческих отрядах все переврано или перепутано. Лернику, с которым разговаривал такой корреспондент, приписаны слова, которых он не говорил. Студентов МИСИ, работавших, при всем вышеназванном, интенсивнее всех, перепутали со студентами Горного института, обвинив в постоянном пьянстве и т.п...

Чего здесь больше: злонамеренности или бездарности? А может, это синонимы? (Как сказал некий батюшка о враге рода человеческого: "он потому хочет все порушить, что сам ничего построить не может...").

Но очевидно (и слава Богу!), что чем более явно бытие, тем яснее, и, как это теперь называется, "однозначнее": кто, зачем, где, когда оказывается и кто чего стоит, и тем труднее обмануть в чем-то других и даже себя.

Это, пожалуй, единственное отрадное сознание, на которое можно было опереться в те несколько дней в Ленинакане. продолжение - август 1991 г. Москва-Рига >>