Начало см. здесь: 1 / 2 / 3 / 4 / 5 / 6 / 7

Москва, 6 октября 1812.
Общение с Платоном Каратаевым имело самое благотворное и нациолизирующее влияние на Пьера. Борода и усы обросли нижнюю часть его лица, отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились шапкой. Прежняя его распущенность, выражавшаяся во взгляде, заменилась теперь энергическою, готовою на деятельность и отпор – подобранностью. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.

 

Очевидно, что Пьер уже сумел глубоко проникнуть в душу Платона, и многому от него научился. Конечно, он все еще помнит французский язык, все еще никак не может избавиться от способности мыслить. Но он уж смотрит на мир с безотчетным восторгом всепрощения и какая-то, едва ли не главная, часть души у Платона и Пьера – общая. Эту общую часть души, обретенную Пьером в аду, эту русскую часть – воплощает собою кривоногая, золотушная, лиловая, бездомная собачка. Настоящий Анубис французского плена. Собачка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела названия. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачку. Далее следует описание ее образа жизни, очень похожего на образ жизни Платона Каратаева. Это естественно, раз уж мы догадались, что собачка – душа.

Однако же, каково содержание этой столь апофатично описанной души Платона, а в конечном счете – и Пьера? В двух словах – это радость страдания. В разоренной и сожженной Москве Пьер испытывал почти крайние пределы лишений, которые может перенести человек, но он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это-то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки обманули его. И он сам, не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собой только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Он понял: все вложенные в нас стремления к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казалось Пьеру совершенным счастьем.

Большая Смоленская дорога, 23 октября 1812.
В плену, в бараке Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что счастье состоит в удовлетворении естественных потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка. Но теперь на этапе он узнал еще новую утешительную истину – что на свете вообще нет ничего страшного. Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода особого не было, вши, евшие тело, приятно согревали. Пьер не видел и не слышал, как пристреливали отставших, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи.

Поистине, эпическое описание собачьей жизни. Оно прямо-таки выпевается из самых заветных глубин. И какая звукопись: вши евшие... Здравствуй же, русская правда подпольного ада души, где протоплазма, свободная от всяких излишков, плодящих несчастье, занята праведным делом самопожирания. Кривоногий лиловатый Анубис, царь загробного мира, демон мертвого мира, душа мертвого общества пленных, весело бежал стороной дороги, бросаясь на воробьев, которые сидели на падали. Он был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения. Анубис мог наедаться сколько угодно.

Так матереет и крепнет адская душа Каратаева на несчастье – своем и близких, – так из глубин прорастает и дает себя осознать самоедская жажда страданий – зараза, которая жиреет на падали, хватает костяшками пальцев здоровых за горло, проникает в самую душу, разлагает ее. И вот мы уже растроганно слушаем миф, который Платон Каратаев рассказывает напоследок, перед тем, как его пристрелят. Как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушивался к ней, как к чему-то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывает Каратаев, сообщился и Пьеру.

Это история о купце, заночевавшем на постоялом дворе с товарищем. Наутро товарищ купца был найден зарезанным, а у купца под подушкой – окровавленный нож. Ну и купца, конечно, судили, наказали и, выдернув ноздри – как следует по порядку, – сослали на каторгу. И вот уже десять лет живет купец на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает, только у бога смерти просит. Что же и делать, раз человека бог сыскал? Одно только ему жалко – жену и детей... А тут же рядом с ним сидит настоящий убийца. Поглядел он на купца, и заболело разбойничье сердце. Не выдержал – решил покаяться. Выпускать, значит, надо купца... Только пока суд да дело, пока пришел царский указ, а уж – катарсис! – старичка бог простил. Так-то, соколик, – закончил Платон Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой. Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла на лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это-то смутно и радостно и наполняло теперь душу Пьера. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ >