Часть первая  здесь. Начало части второй – здесь: 1

Лысые Горы, июнь 1812.
Поссорившись с отцом, достигшим к концу жизни уже изощренных высот педагогики, князь Андрей вошел к своему маленькому сыну и стал рассказывать ему сказку о Синей Бороде. Но, не досказав, задумался. Есть над чем. И какая точная ассоциация... Впрочем, кажется, старик никого не убивал. А все же призрак дракона, пожирателя девушек, витает над его заколдованным замком. Ведь это форма любви – такое застеночное воспитание. И, очевидно, князь самолично занимается с дочерью науками лишь для того, чтобы иметь побольше поводов мучить ее. А она умеет проявить свою любовь главным образом тем, что подставляется – непониманием своим доводит отца до бешенства. И он ей благодарен за это. Как престарелая мать Николая Ростова начинала плакать, когда у нее возникала потребность посморкаться, так и старик Болконский каждое утро, как физзарядкой, занимался с княжной геометрией – потому что ему надо поупражнять свою генеральскую потребность грозно покомандовать. По мысли Толстого – что для людей в полной силе представляется целью, для стариков, очевидно, предлог. А каково это все княжне Марье? О, она так довольна и счастлива с отцом.

Лысые Горы, сентябрь 1805.
Бедная девушка, ведь она вовсе не такая уж дура, она просто ужасно забита бесчеловечной любовью отца. Она живет потаенной внутренней жизнью и, когда отца нет, может произвести самое благоприятное впечатление. Вот, например, что пишет ей светская глупышка Жюли Карагина: «Отчего я не могу, как три месяца назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?» Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стоило справа от нее. Очевидно, она хочет проверить, права ли Жюли, чье письмо – тоже ведь своеобразное зеркало. Но нет, прав отец – трюмо отразило некрасивое, слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. Жюли мне льстит, – подумала княжна Марья, не смея поверить после отцовской взбучки тому, что могут увидеть в ней другие.

Жюли, однако, не льстила своему другу; действительно, глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видела хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Когда она не думала о себе мыслями отца, не глядела на себя его глазами.

Кстати, в письме Жюли, чье сердце соединено с сердцем Марьи «неразрывными узами», уже упомянут будущий спаситель и супруг княжны Марьи – Николай Ростов. Жюли испытывает к нему то, что она называет сладкой дружбой. Если буквально понять, что половина существования и счастья Жюли – в княжне Марье, а также принять во внимание мистическое учение о том, что браки заключаются на небесах, то – не положила ли уже княжна Марья глаз на Ростова? Не прилепилась ли она уже к Николаю той частью своего сердца, которая общая у нее с Жюли? Во всяком случае, в ответном письме княжна весьма невпопад просит не приписывать ей строгий взгляд на «сладкую дружбу» – я, мол, в этом отношении строга только к себе... Да что с вами, милочка? – ни о каких ваших строгостях у Жюли даже речь не заходит. Правда, она сообщает, что к вам едет жених. Но ведь это еще не Николай Ростов, а повеса Анатоль Курагин. Вот тут бы вам надо быть поосторожней, построже. Тем более, что отец ваш при одной мысли, что вы можете выскользнуть из рук, уже начинает беситься.

Лысые Горы, декабрь 1805.
Несмотря на то, что князь Николай Андреич, казалось, мало дорожил своей дочерью, жизнь без нее была ему немыслима. Это все чувствуют в доме, и Марья – первая. Правда, это чувство в ней выражается своеобразно – она чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного жениха волновал ее. Как говорится – и хочется, и колется, и мама не велит. В данном случае не велит папа, который внутри дочери оскорбляется тем, что у него хотят отнять любимую его игрушку: дочь.

 

А игрушка эта настолько тонко устроена, что уже почти и сама сознает все, что с ней происходит. Она замечает раздвоенность своей души: с одной стороны – свое желание уйти замуж из-под опеки отца, а с другой – желание отца внутри себя: не выходить! По крайней мере, она понимает, что под магическим взглядом отца она совершенно дуреет и дурнеет. «Как я выйду в гостиную?» – размышляет она перед зеркалом в день явления Анатоля. – «ежели бы даже он мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собой». Одна мысль о взгляде отца приводит ее в ужас, и под лучом этого взгляда, отраженного всеми зеркалами лысогорского заколдованного замка, – взгляда василиска, преследующего ее даже в отсутствие старого князя, – под лучом его взгляда, которым она и сама на себя уже смотрит, потухают глаза княжны Марьи, лицо ее покрывается пятнами... И она отдает себя в руки Бурьенки и маленькой Лизы, которые хлопочут сделать ее еще уродливей, чем она есть. Ибо они тоже загипнотизированы стариком, хотя воображают себе, что действуют из самых лучших побуждений... Причесывают ее, наряжают.. Стоп, довольно, оставьте меня, хуже уже не будет, не надо ничего менять. Теперь отец может язвить: ты при гостях причесана по-новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.

Ах, Николай Андреич, в том-то и фокус, что она причесана так не для гостей, а для вас. И притом не только для того, чтобы вы ее осадили, но – чтобы как можно меньше понравиться жениху. То, что жених оказался законченный подонок, это уже другой вопрос, а Марья исполняет только вашу волю: не расставаться с вами. И эти ее детские трогательные мысли: «Мое призвание – быть счастливою другим счастьем, счастьем любви и самопожертвования», – это ведь проекция вашего: «И к чему ей выходить замуж? Наверно быть несчастною. И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка...» А кто ее сделал дурной и неловкой? Вы сами и сделали, ваше сиятельство, своим воспитанием. Чтобы никто не взял ее в жены... Ей приходится быть и дурной, и неловкой, чтобы успокоить вас, чтоб уверить вас, что ее единственное желание – никогда не разделять своей жизни с вашей. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ >