Заметно похорошевшая Рита несколько секунд равнодушно смотрит на мертвую девчонку, затем перешагивает через нее и идет к стойке бара... К телу Веры подбегают сотрудники службы безопасности — оно еще бьется в судорогах эпилептического припадка. Скудные вспышки стробоскопа высвечивают белки закатившихся глаз, прозрачную струйку слюны, тянущуюся из уголка рта...
Последний великий писатель смотрит на пузырьки, поднимающиеся в его бокале. Они взрываются на поверхности волнами микроскопических цунами, отражающими огни дискотеки.
— Даня, а тебе не кажется, что алкоголизм — это отвратительно? — спрашивает его Рита, подходя к барной стойке. — Привет, Глеб! Симпатичный пиджак!
Никитин вскакивает с места и предлагает девушке свой стул.
— Конечно, отвратительно, — соглашается Даня. — Но все остальное еще отвратительнее.
— Ты говоришь прямо как мой дядя... — Рита поднимает руку, подзывая бармена. — Но вообще-то я с вами согласна... Красное сухое. Да, вот это...
— А что там за шум? — спрашивает Глеб, пытаясь рассмотреть хоть что-то за спинами людей, столпившихся на танцполе.
— Ничего особенного, — Рита берет свой бокал. — У какой-то девчонки эпилепсия...
Писатель достает из нагрудного кармана рубашки солнцезащитные очки и надевает их, пряча глаза. Сквозь затемненные стекла все окружающее становится очень контрастным, отчетливо видны только главные линии, полутона отступают на второй план. Так сложно увидеть все сразу.
Рядом опускается остроносый ботинок из крокодиловой кожи. Это бармен залез с ногами на стойку, прибавляет громкость на телевизоре, который висит под потолком.
— Пульт сломался, — извиняется он перед посетителями.
На экране носятся люди с мячом: то ли футбол, то ли регби.
«Моня делает пас Хряпе. Хряпа — Гольденцвайгу... Опасный момент! Го-о-ол! Сборная России лидирует!»
— Да уж, ничего себе у России сборная! — возмущается Никитин. — Моня, Хряпа и Гольденцвайг...
— И еще негр, — добавляет Рита.
— Где негр?
— Вон, видишь, в углу, номер 22...
— Моня, Хряпа, Гольденцвайг и негр... — сокрушается Никитин.
— Ну и что? — пожимает плечами Рита. — Мне вот наплевать.
— Почему?
— Все это варварские игры. Обойти всех и забить гол в чужие ворота. Или убить мужчин-врагов и изнасиловать их женщин. Одно и то же. Мне это совсем не интересно... Кстати, Даня, я тут подумала, никакой ты не последний великий писатель!
— Почему это?
— Потому что настоящий последний великий писатель не должен в своей жизни написать ни одного слова, ни одной фразы, как бы ему этого ни хотелось! — говорит Рита. — Он должен все это видеть и все равно ничего не написать. Только тогда он станет пос...
— Ты можешь заткнуться?! — грубо обрывает ее Даня. — Можешь помолчать хотя бы...
— Минуту? — заканчивает за писателя Рита. — Даня, какой же ты все-таки сентиментальный...
— Черт, меня от вас всех уже тошнит!
— Правда? И от меня тошнит? — спрашивает Рита.
— От тебя в первую очередь! Пошли вы! Я — последний великий писатель, а вы все кто? — глаза Дани прикрыты затемненными стеклами, но по голосу чувствуется, что он плачет.
Рита делает глоток вина.
— Даня, знаешь, когда пьяные мужчины плачут, это не то что отвратительно, это вообще пиздец... — равнодушно говорит она.
Писатель поднимается со стула, берет свой блокнот и зло швыряет его в девушку:
— Ну, раз так: на, держи! Пишите, блядь, сами, раз вы лучше меня все знаете! Делайте что хотите!
— Ой, Дэн... — брезгливо морщится Никитин, — вот только не надо этих твоих игрушечных трагедий, тоже мне, Офелия какая выискалась...
Шатаясь из стороны в сторону, Даня бредет к выходу, натыкается на прозрачную стену и падает на пол. Очки отлетают в сторону, одно из затемненных стекол разбивается. Писатель поднимает их, вновь надевает. Сквозь разбитое стекло он видит, что за стойкой бара никого нет. Кто-то берет его за руку:
— Даня, с тобой все в порядке? Тебе помочь?
Дима Мишенин склонился над писателем.
— Все хорошо! — отталкивает его тот. — Ничего не надо! Потом... Все потом...
Даня засовывает два пальца в рот, его рвет на мол. Что это? Второй язык? Нет, помидорчик... Юная спутница Димы с отвращением наблюдает эту сцену.
Мир вокруг писателя кружится сбитым вертолетом, стремительно падает вниз, шелестит погнутым винтом, из которого клубами валит черный дым. Даня спускается по лестнице, держась рукой за стену.
«Очень мне, блядь, повезло, такая фигня...» — шепчет он себе под нос. Что именно писатель имеет в виду, не знает даже он сам. Одну руку Даня облил шампанским, ему очень неприятно, что одна рука мокрая, а другая — нет. Ему кажется, что если намочить в туалете под краном и вторую ладонь, то все сразу встанет на свои места. Но это не помогает. Он опускает голову под струю холодной воды, льет ее на грудь. Мокрая ладонь со скрипом скользит по поверхности зеркала. Жарко. Нужно выйти на улицу — подышать свежим воздухом. И правда, что это за истерики? Стыдно даже. Надо больше спать, завязать с антидепрессантами.
— Ну, куда же вы? — кричит ему вслед гардеробщик. — И часу еще не побыли! Подождите... А костюм? Ваш костюм...
На улице писателя чуть отрезвляют холод и моросящий дождь. Шум машин: протекторы с трудом цепляются за мокрый асфальт, отбрасывая в сторону мелкие камешки. Так много звуков, так много всего... Ему всего уже слишком! Ему уже хватит! Так странно — он сбежал от Риты, от Тимы, от всей этой их истории, теперь он может пойти куда угодно, но его что-то держит: невидимый эластичный шнур, который натянулся до предела и тащит назад. Даня неловкими движениями стягивает с себя свитер, колючий воротник никак не хочет отпускать голову, но потом все же поддается. Жарко, очень жарко. Он садится на корточки, опирается голой спиной о шершавую стену: какая же она приятная, какая холодная. Как хорошо, когда прохладно. Поднимает глаза к небу: там переливается магнитными всполохами северное сияние. Или это просто свет «Аквариума» преломляется в низких облаках?..
Рита на ходу кидает блокнот в сумку, спускается по лестнице на второй этаж. Грохот видеоигр там почти заглушает музыку. Вокруг Тимы и Сиднея уже собрались зрители, среди которых Рита замечает профессора Быданова. Тот стоит в обнимку с двумя молоденькими студентками, держит в руке лазурный коктейль. Мятая рубашка профессора выбилась из брюк, за ней виден заткнутый за пояс пистолет.
— Так ему, парень! — возбужденно кричит он, — Так ему! Пыром! И с разворота еще!
Студентки с обожанием смотрят на своего кумира. Похоже, прошедшие сутки сильно повлияли на профессора. Быданов тоже замечает Риту, бросает своих спутниц и бежит к ней.
— Вы моя спасительница! — он падает на колени и целует ей ступни. — Какое там — муза! Муза!
Блондинки ревностно оглядывают Риту, недовольно перешептываются. Профессор поднимается с пола, не забыв отряхнуть брюки:
— Это был триумф!!! Новое слово в философии!!! Маргарита, вы не поверите, на конференции мне аплодировали стоя! Академики, студенты, аспиранты — все! Даже французская делегация, я у них переводчика случайно застрелил, так что они не понимали ни черта, но все равно хлопали как проклятые. Вы представляете?
— Супер, — коротко бросает Рита. Берет профессора за галстук и отводит за угол, подальше от посторонних глаз.
— Куда вы... Ох... Они хотели меня избрать ректором. Досрочно! Но я отказался! Ну уж нет, сказал я им, дудки, — профессор хитро улыбнулся и помахал пальцем из стороны в сторону — Я должен открыть людям глаза, вот в чем моя задача. Как вы открыли мне! А не какие-то там административные дрязги.
— Класс, — кивнула Рита. — Мне нужен ствол. Обратно.
— Зачем?
— Философский эксперимент...
Быданов лезет за пояс и протягивает девушке пистолет, рукояткой вперед. Видно, что ему жалко расставаться с оружием. Рита проверяет обойму: там еще осталось три патрона...
«REAL POETS AREN”T AFRAID MATH». Талантливое граффити на стене трансформаторной будки рядом с «Аквариумом». Даня не видит его — от непрекращающейся рвоты глаза подернулись мутной сеткой кровеносных сосудов, ему трудно сфокусировать взгляд. Что-то колючей сверкающей болью взрывается у писателя в левом боку. Даня опускается на асфальт, зажав бок рукой. Закрывает глаза. Спать... Потом, он потом со всем разберется, а сейчас надо спать.
> APROACHING TABA CYCLONE
Тонкий писк со всех сторон. Какие-то маленькие пушистые существа снуют вокруг писателя. Это мышки, маленькие мышки бегают рядом с ним, щекотно задевая кожу хвостиками. Даня понимает, что у него нет сил даже пошевелить рукой, чтобы отогнать их, ему хочется спать: кажется, что тело от усталости стало вылитым из свинца и уже продавливает асфальт. «Ну вот, сейчас я усну, и они меня сгрызут, как сыр, — равнодушно думает Даня, проваливаясь в полудрему, уже не чувствуя боли. — А Никитин напечатает про это в своем журнале. Последнего великого писателя съела стая мышей...» Но, похоже, мышки не собираются грызть Даню. Они заползают под писателя: под ладони, локти, бедра, живот, колени — везде снуют юркие теплые комочки шерсти. Попискивают, переговариваясь, меняются местами. Приподнимают его над землей и тащат куда-то. «В норку, — думает Даня. — Решили съесть в норке...»
Писателя убаюкивает едва слышный шелест десятков маленьких лапок, бегущих по асфальту, кружится голова — ему кажется, что мышки слишком часто поворачивают в одну и ту же сторону, будто двигаются по спирали. Дане вдруг становится уютно и хорошо. Не надо ни о чем думать, не надо ни за что отвечать. Просто мышки несут тебя куда-то на своих спинках — и наверняка они лучше знают, куда ему надо, и может, даже не съедят — он ведь покормил их вечером сыром и молоком, так что он, наверное, теперь их друг или что-то типа того. Может быть, они отвезут его в мышиную страну и поселят в своем мышином зоопарке. Или будут менять ему подземное золото и потерянные монеты на сыр и молоко, он станет мышиным агентом в мире людей. Неважно куда, пусть они несут его на своих спинках все время, он не хочет ничего другого. Пусть это не прекращается никогда. Темнота за закрытыми веками писателя начинает понемногу расходиться. Сколько времени прошло? Уже наступило утро?
Горячие лучи солнца согревают его кожу. Мышки опускают писателя на песок и разбегаются в разные стороны. Даня с трудом открывает глаза. Он лежит рядом с большим фиолетовым кактусом. Насколько хватает глаз — пустыня, поросшая колючками, сорняками, острые угловатые листьях которых покрыты белыми волокнами. Рыжая высохшая трава, огромное солнце в полнеба опускается за дымчатую линию горизонта. Всюду по колючкам со стонами ползут люди, раздирая свои тела в кровь. Мимо Дани пробегает мышка, она тащит в зубах маленькую красную деталь от конструктора LEGO.
— Пиздец, — вслух произносит писатель, пытаясь встать. — Приехали...
Волны песчаных барханов в море жаркого ветра. По колючкам и низкорослым кактусам ползет человек в свитере с высоким горлом. Один из тех усачей, что были в «Аквариуме». К ноге усача гирей заключенного прикована цепью старинная печатная машинка, она оставляет за ним на песке глубокий неровный след, похожий на русло пересохшей реки.
«Это, наверное, специальный ад для писателей-неудачников, — думает Даня. — Я умер и попал в него... Просто меня еще не успели зарегистрировать, выдать там личную цепь с порядковым номером, ну и всякое такое».
Писатель вспоминает, каким тяжелым был старый Mac, и понимает, что с привязанным к ноге компьютером он не проползет по кактусам и десяти метров.
«Интересно, а монитор будут привязывать? Надо было шариковой ручкой все писать...»
Мимо пробегает еще одна мышка, она держит во рту магнит для холодильника в форме медузы. Даня замечает, что то, что он поначалу принял за дымку от горячего песка — на самом деле тысячи мышек, которые тащат со всех сторон различный мелкий хлам и складывают его в одну кучу. От кучи исходил долгий давящий гул, похожий на далекий шум большого города, какой слышит грибник, углубившийся в лес.
Прикованные к пишущим машинкам и компьютерам люди на ощупь, как слепые, ползли по пустыне, которая в действительности оказалась сетью больших и маленьких островков суши, соединенных узкими мостками. Лишь один человек не полз, Даня узнал его сразу — это был Папаша Грез. Папаша выставил вперед руку, защищая глаза не то от песка, не то от чего-то, что было видно только ему одному, и, с трудом балансируя на доске, перекинутой через пропасть, направлялся к ларьку с надписью «ПРОДУКТЫ». Вокруг ларька покачивались пальмы и был разбит аккуратный пруд.
«Мираж», — подумал писатель.
Он попробовал приподняться, но сухой жаркий воздух наверху тут же обжег волосы и глаза — двигаться в нем было невозможно.
— Раз меня сюда притащили мышки, то и идти мне нужно за мышками, — решил писатель и пополз к мусорной куче.
Как ему казалось, он полз несколько часов, зато по дороге ему не встретилось ни колючек, ни мостков, с которых, как он не раз видел, сорваться было проще простого: сначала с доски соскальзывала пишущая машинка, а потом и ее обладатель уставал цепляться за жизнь обкусанными от жажды ногтями и почему-то молча, без криков летел вниз.
Вблизи мусорная куча потрясла писателя. Детали конструктора, чайные ложки, кусочки сахара, разноцветные металлические буквы, скрепки, игрушечные машинки, обломки часовых механизмов, зажигалки, батарейки, какие-то зеленые комочки неизвестной природы... Все здесь было таким необычайно реалистичным, законченным и аккуратным, что писатель с трудом удержался от соблазна поскорее набить этими сокровищами карманы.
На верху мусорной кучи сидела Вера. Все новые и новые мышки подбегали к ней, почтительно бросали к ее ногам свои подарки, и та лишь улыбалась в ответ каждой из них.
— Вера! — позвал девушку писатель.
В жаркой тишине его голос прозвучал очень громко, со множественным эхом, отражаясь от бесчисленных невидимых поверхностей, однако Вера не услышала его. Даня крикнул ей еще несколько раз, но по-прежнему безрезультатно. Тогда писатель достал из кармана баллончик от сифона и бросил его к ногам Веры. Та обернулась и с интересом взглянула на подарок.
— Данечка... Как тебе здесь, нравится?
— Ну... Так...
— Я тебя ждала. Ты быстро добрался, молодец!
— Я вообще-то не хотел... Так получилось...
— Ну да, бывает.
— Я уже умер?
— Пока нет...
— Ясно... А зачем все эти, — Даня показал рукой на усачей, — ползут по колючкам?
— Я-то откуда знаю... — пожала плечами Вера, — хотят, вот и ползут. Смешные такие... Вот ты зачем полз?
— Я... Я хотел найти что-нибудь...
— Может быть, это? — Вера показывает ему газовый баллончик от сифона. — Ты же его нашел.
— Дерьмо! Да я о таком даже и не мечтал!
— Вот видишь! — смеется Вера, возвращая писателю его находку. — Твоя жизнь оказалась гораздо лучше твоей мечты! Так всегда и бывает, кстати...
— А ты что нашла? Ты же умерла!
— Да, умерла.
— И что там дальше?
— Да ничего особенного... Помнишь, я рассказывала тебе про рождественские лампочки и ток?
— Помню.
— Все именно так и есть, я угадала. Только вместо тока — время. И пока ты живешь — время проходит сквозь тебя, ты сопротивляешься ему и светишься. А когда не живешь — уже не проходит.
— Прикольно... — кивает писатель, — слушай, а можно мне назад, а?
— Ты же говорил, что тебе там не нравится...
— Ну мало ли что я говорил! Я вообще много чего говорю...
— Это я уже заметила...
— Так можно или нет?
— Как хочешь, мой герой. Береги себя...
Даню болезненно вырвало остатками желчи. Желтая пена повисла на губе и начала медленно стекать по сломанной ключице на асфальт. Горький, едкий привкус во рту. Он по-прежнему лежит рядом с «Аквариумом». Мимо писателя прополз куда-то по своим делам большой майский жук. Майский жук в сентябре? Какая разница... Левая половина тела писателя постепенно холодела — Даня чувствовал, как жизненное тепло все еще билось за право обладания линией позвоночника, но уже было готово капитулировать перед ледяной решимостью ночного асфальта. Даню снова вырвало. Каждый новый спазм не только не приносил облегчения — блевать давно уже было нечем — но пронзал все тело резкой, сухой молнией боли. Писатель неудачно пошевелился: острые камни и осколки битого стекла впились в левую щеку. Желто-красная нить рвоты потянулась к объемным белым буквам, валяющимся на асфальте. Детский набор для изучения алфавита, перепачканный в желчи. Батарейки, бутылки, пустые пачки из-под сигарет. Детали конструктора. Он лежит на свалке. Мелко трясется от смешанных судорог лихорадки и рвоты. Даня попытался было встать, но тут же рухнул обратно: в глазах потемнело, изображение свернулось в горизонтальную линию, затем сжалось в ослепительно яркую точку, и, наконец, исчезло совсем, прихватив вместе с собой слух.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете