Заглянем еще раз в край озер, болот и истоков (Волги, Днепра, Западной Двины, Ловати), в край волоков на пути из варяг в греки, туда, где в изобилии водятся земноводные демоны и даже святые иногда принимают форму лягушек. Некогда Жижицкое озеро входило в Торопецкий уезд Псковской губернии, теперь Торопец отошел к Твери, а озеро осталось псковским. В него впадает много мелких речушек, а вытекает лишь Жижица, впадающая в Западную Двину рядом с устьем Торопы.

Нас интересует не все озеро, а лишь его северо-восточный угол, отделенный от остального Жисца (еще одно название озера) двумя большими мысами и островами, носящими интересные названия: Лукий, Серебряный, Кромешный. В этом озерном углу родился Модест Мусоргский. От усадьбы возле деревни Карево, где он вырос, ничего не осталось. Поэтому музей Мусоргского разместился в Наумове, в доме, где родилась его мать Юлия Чирикова.

Говорят, что на Жижицком озере Мусоргский пропитался народным духом, и отсюда пошла его музыка. Это – да, только вот: что имеют виду, говоря о народе? Если оперных мужиков, это одно дело, а если простонародный магизм его музыки, то – совершенно другое. Здесь речь пойдет о магии, поскольку душа Мусоргского особая субстанция: чего ни коснется, все делает вопиюще нечеловеческим, демоническим, страшным. Взять хоть памятник, который стоит над озером около Карева. Такое впечатление, что композитор явился скульптору Думаняну в облике дьявола. И вот результат: монументальный кошмар на горе. 

Мужик, повстречавшийся мне возле памятника, утверждал, что холм, на котором он установлен, называется Лысой горой, и что будто Модест Петрович наблюдал здесь пляски ведьм. Даже сам понемногу участвовал. А потом написал «Ночь на Лысой горе». Может, туземец и пошутил... В Наумове мне сказали, что эта гора называется вовсе не Лысой, а – Мусоргского. Тоже красиво.

 

Впрочем, о Лысой горе музейная дама вроде что-то слыхала, да только не знает, которая из здешних горок так называется. Как не слыхать: должно же быть место в округе, где собираются ведьмы. Тут традиция. Отец Иоанн Белавин, служивший одно время в Пошивкинской церкви (между Наумовым и Каревым), сетовал в своем дневнике: «В настоящее время среди многих крестьян можно встретить таких, которые придают силу и значение снам, гаданиям, счастливым и несчастным дням, вере в судьбу». Священник надеялся, что суеверия сгладятся, если крестьянам дать начальное образование. Как это глупо! Только самые темные люди сегодня считают веру в сны и судьбу – суеверием.

О судьбе. Отец Иоанн приходился родным отцом одиннадцатому на Святой Руси и первому в пореволюционной России патриарху Тихону (Белавину). В юности будущий патриарх был влюблен в Марью Бабинину, дочку дьячка, который крестил младенца Модеста (и которому композитор обязан раскольничьим звучанием «Хованщины»). Попович мечтал жениться на Маше, но она полюбила жижицкого хуторянина Клявина и прижила с ним без всяких венчаний восемь детей. А безутешный Василий Иваныч Белавин постригся в монахи с именем Тихон.

Таковы роковые женщины Жисца. А отец Иоанн еще считал судьбу суеверием. Да нет, тут все натурально. Разумеется, ведьмы, способные возогнать самого обычного поповича до степени патриарха, попадаются не только на Жижицком озере. Но здесь они (я это и сам ощутил) какие-то особо свирепые (место силы располагает) и, так сказать, судьбоносные.

Такой была и Ирина Егорова, бабушка Мусоргского. Эта дворовая баба намертво присушила дедушку, бравого гвардейца Алексея Григорьевича. Уж как он старался спастись, когда обрюхатил ее: и замуж выдал, и все... Но – колдовские чары все и превозмогли: в 1818 году шестидесятилетний дед женился на своей холопке Ирине. Ей было тогда сорок два, а отцу будущего композитора Петру – двадцать лет. Дворянство он выхлопочет только в тридцать пять. А до этого будут мучения: и, вроде, помещик, и – сын крепостной. Такие душевные травмы, бывает, серьезно сказываются в потомстве. После свадьбы отец и мать Мусоргского поселятся в одном доме с вдовой колдуньей Ириной. Атмосфера там будет невыносимой: два сына умрут прежде, чем Петр Алексеевич догадается, что надо поскорей разделиться с матерью. Только после переезда в Карево в этой семье стали рождаться жизнеспособные дети.

 

Модест родился 21 марта 1839 года и вырос среди крестьян. Наблюдал их жизнь, их обряды, их нравы, играл с их детьми, носил крестьянскую одежду, все впитывал. Психологи знают: личность формируется в первые пять лет жизни. Если так, композитор по основным параметрам души был простым мужиком, хотя в семь лет уже отлично играл на рояле. Он и сам говаривал: «Недаром в детстве мужичков любил послушать и песенками их искушаться изволил». Деревенская жизнь была его жизнью. И он был ею доволен, поскольку другой просто не знал. Но в десять лет мальчика отвезли в Петербург и поместили сначала в школу с немецким названием Петришуле, а потом в школу гвардейских подпрапорщиков. После ее окончания – Преображенский полк (опять-таки основанный Петром).

Все это было ломкой. Не щадящей ломкой, как в «Обломове» (русском классическом мифе о триумфе воли и ничтожестве регулярности), но жестким обламыванием привыкшего к воле крестьянского парня, формированием в нем регулярной личности гвардейского офицера. Отголоски этой ломки можно расслышать, например, в петровских эксцессах «Хованщины», а в ответ – бунт, самосожжение, разгул народной вольницы. Модест перенес в себе Питер как болезнь, пережил школу как подавление русской души антирусскостью (петровскостью, польскостью). В результате в его душе поселились и стали конфликтовать как бы два человека, условно: крестьянский ребенок и гвардейский офицер. Верх брал то один, то другой.

Ребенок все бунтовал. В частности, добился того, что в 1858 году, не прослужив и двух лет, Мусоргский вышел в отставку, чтобы отдаться музыке, звучавшей в детской душе. Но офицер не сдавался. Он хотел быть достойным членом приличного общества, казаться лучше, умней, родовитей, чем был. Например, фамилия у него была не совсем благозвучная – Мусирский (так в метрической книге). Вообще-то, родные композитора писались и Мусерскими, и Мусурскими, и Мусорскими. Только Мусоргскими никогда не писались. А Модест вставил «г», и получилось – звучно, красиво и даже где-то по-польски, особенно – если ударять на «сорг». Для оправдания искомого благозвучия он даже вымыслил себе родословную прямо от Рюрика. Мол, был у варяга потомок по прозвищу Мусорга. А фанаты еще и придумали, что имя «Мусорга» происходит от греческого «мусургус», что значит: «музыкант». Вишь как!

Но только Мусоргский не нуждается в этих легендах. Он и сам по себе сплошной миф. Этот шаман деформировал к чертовой бабушке все, над чем принимался камлать. Вот летописец Пимен в «Годунове» поет хрестоматийное: «Еще одно последнее сказанье – И летопись окончена моя». Точно так и у Пушкина, но – тот же текст у Мусоргского имеет совершенно иной смысл. Ибо – в опере дело кончается тем, что именно Пимен рассказывает Борису о том, как некий старец прозрел, сходив на могилку царевича Дмитрия, ставшего чудотворцем. И, выслушав это, Борис неожиданно вдруг умирает.

Такого у Пушкина (тоже, впрочем, шамана) нет и в помине. Рассказ о прозревшем – да, есть. Но Годунов умирает вовсе не от этого рассказа. И – совсем в другое время. У Пушкина как: Патриарх приводит к царю монаха (не Пимена), который рассказывает, что слышал эту историю от самого прозревшего. Это – сюжет о необходимости канонизации Дмитрия в целях контрпропаганды: у нас-де мертвый царевич чудеса творит, а у вас там – бунтует самозванец. Типичный пиарный ход. Его обсуждают на боярской думе и отвергают как слишком рискованный. Все.

А в опере получается, что «последнее сказание» Пимена, выпестовавшего самозванца, – это и есть сценарий жизни Бориса, который (сценарий) приводит царя к гибели. Писание Пимена вдруг совпадает с реальностью (как в конце «Ста лет одиночества» Маркеса), мир из-за этого схлопывается, герой умирает. Вот и выходит, что Пимен вовсе не человек, строчащий потомкам донос на Бориса, но – божество, создающее сценарий его жизни. «Хованщину» я уж здесь анализировать не буду, но напомню, что она начинается прямо с изготовления провокативного доноса...  

Понятно, что Мусоргский отредактировал Пушкина в силу необходимости довести его сложный текст до состояния оперного либретто. Отредактировал именно так – ну, может быть, просто спьяну. Но что это меняет? По какой бы внешней причине изменения ни произошли, получилось нечто симптоматичное. Полная перемена сюжета, который теперь выглядит так: некий бог написал сценарий гибели Годунова и сам же явился, чтобы прикончить его путем озвучивания этого сценария, то есть – доведения до сознания царя чего-то такого, что он не осознает. Чисто психоаналитическая процедура. В ней-то и смысл либретто: в осознании скрытых содержаний бессознательного, а вовсе не в том, как грешно и опасно убивать наследников трона.

Сценарий строго по Пушкину строился бы на двух предпосылках: смерти ребенка и появлении его призрака (самозванца). По сути это христианский сценарий «Преступления и наказания»: человек убивает старушку (младенца) и не выдерживает испытания совестью («Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»). То есть – не Наполеон этот царь, не тот, кто право имеет, а тварь дрожащая. Но такой сценарий не учитывает Пимена, убивающего словом. А это как раз то новое, что привносит Мусоргский. Оперный Пимен – какая-то особая (и совсем не христианская) инстанция в душе композитора. Что за инстанция?

Как я сказал, жизнь Мусоргского, определяется взаимодействием в его душе ребенка и офицера. В зависимости от того, кто из них побеждал, судьба композитора делала повороты. И, конечно, эта борьба отражалась в его музыкальных сюжетах. Скажем, сюжет «Годунова» – это победа ребенка (царевича Дмитрия) над убившим его Борисом (Фрейд сказал бы «Отцом»). А сюжет «Хованщины», наоборот, победа гвардейцев Петра над детской вольницей стрельцов и раскольников. Так вот каждый раз, как в душе побеждал офицер, Мусоргский не мог писать музыку. Потому что регулярность бесплодна, музыку может писать лишь ребенок в душе композитора. Для победы ребенку нужен союзник.

О «союзниках», неких существах нечеловеческой природы, которые могут принимать человеческую форму, много интересного сообщает Дон Хуан (см. тексты Кастанеды). Скажем, настоящий шаман, умеющий видеть, а не только смотреть, легко отличит союзника от человека. Человек – яйцо, а союзник – нет. Он только принимает форму человека, какого видит каждый профан. Союзник, впрочем, может принять и любую форму, но это уже теория. А практика заключается в том, что союзник помогает магу войти в такое состояние, из которого можно вершить магический праксис. Дон Хуан называл своего союзника Дымком, потому что тот появлялся, когда шаман курил трубку со всякими травками. Но отрицал, что Дымок находится в трубке или курительной смеси. Курение – только условия для контакта с союзником.

У Мусоргского тоже был союзник. Назовем его пока Водка, хотя Римский-Корсаков предпочитал говорить, что Модест «наконьячился». Это не имеет ничего общего с профанным алкоголизмом. Здесь дело не в питие, а в том – кто и что за ним открывается. Алкоголь – только условие контакта с союзником, пропуск в мир духов.

Когда Модест Петрович соединялся со своим жидким союзником, он белкой скакал по мысленну древу, шизым орлом улетал в облака, внимал демонским трелям Баяна. Нет, телом-то он оставался в трактире «Малый Ярославец» (любимое место силы композитора в Питере), но шаманской душой улетал в платоновские небеса и внимал звукам божественных сфер. Запоминал! Ведь не мог же он в грязном трактире среди забулдыг – во имя всех гильдий и биллей! – нанести божий глас на бумагу. Сочинял, когда возвращался домой, точнее – приходил в себя. Поэтому многое терялось. Но и то, что шаман успел записать, выворачивает ухо наизнанку. Ибо он сумел запечатлеть, как стонет подколодный Змей русского духа, пробитый георгиевским копьецом.

Но, даже слушая Мусоргского, обычно мы до конца не слышим этой боли. Ибо ее адаптировали к чинным концертным залам и оперным сценам. В оркестровке, мол, русский гений был слабоват, не знал, как добраться до сердца почтеннейшей публики. Офицеры от музыки его переписывали, прилюдно издевались над ним, особенно – вот мудак! – Цезарь Кюи. И все же у Мусоргского сквозь нормативную музыкальную лексику можно расслышать бодрящую матерщину расхристанных русских богов.

Для этого, правда, надо отвлечься от оперной русскости. Ибо все эти Годуновы, Хованские, стрельцы и юродивые – лишь маски, в которых являются боги на сцене. Их мнимо исторический облик лишь искажает смысл послания русских богов, звучащего в этой чудовищной музыке. А послание было простое и ясное: «Блоха? Ха-ха!»

 

Душить блоху, паразитирующую на мужике, боги начнут уже вскоре после смерти Мусоргского. Дон Хуан бы тут сказал: надо было заранее слышать грядущее, а не просто сидеть слушать музыку. Надо было услышать взвизги Змея-Юродивого, переходящие в буйство маньяков нуминоза под Кромами, понять, чем напугал Громовержца-Бориса плетущий нить судьбы Пимен: «Увидел божий свет, и внучка, и…» Что «и…»? У Пушкина: «и могилку». А у Мусоргского это слово растворяется в звуковом кошмаре, душащем царя. Ибо это именно царь вдруг прозрел и видит – неизбежное. То, что он видит, мы слышим.

Мусоргский умер со словами: «Все кончено. Ах, я несчастный!» На его надгробье в Питере даты: «Род. 16 марта 1939. сконч. 16 марта 1881». Это неправильно – настоящая дата рождения Мусоргского 21 марта. Ошибка пошла оттого, что композитор всем говорил, что родился 16-го. Аберрация памяти. Но почему? Да по тому же, почему изменился сюжет «Годунова». Нечто в душе композитора знало дату его смерти и подбрасывало ему на язык всякий раз, как он говорил о рождении. И что же это за нечто? А союзник, с которым Мусоргский мало-помалу отождествился. Настоящее имя этого существа, конечно, не Водка. И даже не Дионис, но – Пимен. В опере он убивает Бориса, а в жизни – Мусоргского. Либретто «Годунова» оказывается сценарием жизни его создателя, осознавшего смерть ребенка в своей душе. Мусоргский изначально печенками чуял, что Пимен убьет его, и отразил это в опере. Он также знал день своей смерти, но считал его днем рождения.

 

Незадолго до кончины Пимен привел своего подопечного в госпиталь. В эти оставшиеся до смерти дни Репин на скорую руку написал его портрет. Портрет Модеста, но в то же время – и его союзника, Пимена, проконьяченного духа Жисца. Портрет шамана. Сами судите, насколько похож этот портрет на фотографию композитора.

А что касается памятника на Жижицком озере, то – что ж, он вполне вписался в приозерный ландшафт. Местным ведьмам сам бог велел водить хороводы вокруг этого запятнанного спермой времени бронзового чудовища. И бесноваться под ним на зорьке под музыку Мусоргского.

ИНФОРМАЦИЯ ОБ ИЗДАНИИ КНИГИ "МЕСТА СИЛЫ РУССКОЙ РАВНИНЫ" И ВСЕ НЕОБХОДИМЫЕ ССЫЛКИ – ЗДЕСЬ.

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.