Редактор сайта Peremeny.ru задал автору этой сказочки единственный вопрос: а как вас представить читателям? Дмитрий Веещак предложил такой вариант: "Русский, алкоголик, холостяк, условно свободной профессии. Стыдится всех перечисленных характеристик кроме первой". Ну что же, этого вполне достаточно. Далее идут два эпиграфа, и начинается сказка.

После того пришел Иван, купеческий сын,
во двору Елену прекрасную расстрелял, а на ее служанке женился
и стал с нею жить-поживать, добра наживать.
Русская народная сказка

Мы все пишем стихи;
поэты отличаются от остальных лишь тем, что пишут их словами.
Дж. Фаулз. Любовница французского лейтенанта

1

Тридцать лет и три года просидел я в Москве-городе
Работал по складам да по офисам, все за деньги зеленые
И не было в тот день мне знамения

Вплоть до самой телефонной до будочки
В ней белугою ревет красна девица
А руками то все дверь попридерживает
От того мужичины здорового
Что открыть себе свободный вход
Все пытается.

Совершенно согласен, что язык русских былин самодостаточен и без моих потуг и показаний, но может быть, может быть хоть такое начало поможет Вам поверить в дальнейшую мою сказку.

Находясь в алкогольном подпитии,
Подошел я к двери разрываемой…

Простите. Что за страна такая? Девочки вечно плачут в автоматах, даже не кутаясь в пальтецо зябкое! Был безнадежный безлюдный вечер. Плакала незнакомка. Причину печали барышни, понять было бы сложно (не поступила в институт, пропал любимый человек, умерла старая собачка), но, к счастью, с другой стороны дверь ожесточенно тряс какой-то пьяный и при том кричал. Вот так везде, во все дни недели – девушки заходят в автомат и плачут там, удерживая дверь. А другие люди приходят и дергают дверь, чтобы не держала зря девушка. А юница держит крепко, чуть ногами не упирается, потому что если выйти из будки на просторы московские, так совсем потрясут и издергают, а здесь хоть за ручку подержаться можно. Вот так и получается совершенно замкнутый круг, внутри которого бегает и трясет будки социальная среда, называющая себя человечеством. Интересно, если этому снаружи сказать, что телефона внутри нет, он будет так же сильно трясти будку? В общем, я подбежал и, яростно крича, стал помогать трясти будку. Он пару секунд тряс будку со стороны двери, а я с боковой стороны. Мы придали пилотируемой девушкой кабине четыре (или все-таки две) степени свободы. Женский звук изнутри стал схожим с запуском двигателей у ТУ-154. Видимо, барышня начала успокаиваться. Да и мужик перестал трясти дверь будки. И пропал. Скорее всего, от вида двух милиционеров, старательно разглядывавших газетный стенд.

Ох, ты гой-еси добрый молодец!
Да зачем же ты тряс мою будочку?

Я объяснил, что так устал от окружающей реальности и дней, проходящих в работе и алкоголе, что не мог упустить столь редкой возможности. Она улыбнулась. Кажется, мы познакомились, и я пошел ее провожать. Куда? Ночь, звезды. Или это огни какого-то города, висящего над нами. Я болтал, она слушала и пахла так, будто всю жизнь пила лишь французские духи. Лишь в районе строительства у метро «Беговая» она спросила что-то про мой внутренний мир и, воспользовавшись моим замешательством, сильно толкнула меня в яму глубокую. Я никогда не видел на Беговой таких больших ям. Там ведь и метро несильно захоронено. Но руки мои не уцепились, а края ямы, видимо, были отвесными. И вот, в следующей фразе памяти, я уже плыву в сильном течении чего-то, не доставая до дна и абсолютно ничего вокруг не видя. Вместо ожидаемого зловония вокруг пахло чем-то приятно знакомым и хотелось снять ботинки. Но как потом идти? Или лучше утопиться сразу? Но уже можно было различить взмахи собственных рук и вспомнить рассказ о молодом жителе Туапсе, приглашавшем приезжих москвичечек покататься на лодке. А вдали от берега он кидал девочку в воду и греб, пока не согласится уставшая от плавания. Вот и я, может, москвичечкой показался? Я проплыл достаточно, уже скинул туфли и серьезно размышлял над возможностью утонуть в окружающей темноте, но вдали показался свет в конце этой подземной дыры. Когда освещение прибавилось, стало заметно, что вода имеет интенсивно известковый окрас. Теперь она уже казалась совершенным 3,5-процентным молоком школьных времен. Но тоннель уже кончался.

Меня вынесло не в промзону, не на плотину, а неведомо куда. Темные луга и деревья начинались за светлым берегом. Впрочем, тогда мне хотелось как можно скорее на берег. Светила луна. Но, увы, грязь берегов моей недавно подземной реки не выдерживала прикосновения, хотя и вкусно пахла. Ее консистенция была средней между пеной и вареньем. Плотность дна под ногами была еще противнее – при попытке встать на него возле берега, дно чуть не засосало меня с головой. Я был вынужден продолжать движение по теряющей быстроту речке вплавь. Я использовал уже десятое дыхание, предприняв пять попыток увязнуть в береге, а потом отплыть подальше от коварного места и найти твердое дно. И вот, наконец, унылое однообразие несбыточных попыток прервалось видом деревянных мостков, входящих в речку с левого берега.

2

Пока я приходил в меня возле берега белой реки, я заметил, что растущие окрест цветы весьма пахучи и слегка подсвечивают друг дружку в темноте. Их пыльца оседала на мою липкую одежку под пригоршнями серебра, падающими с земной спутницы.

В моей жизни уже был неоднократный эпизод по протиранию порошка для зубных протезов через чулок. Я никогда до этого не протирал порошок сквозь капрон (а равно нейлон) ладонями. Порошок не желал втираться и очень утомлял спину. Респиратор задыхался, порошок портил вкус во рту и делал волосы проволокой. Денег все это особых не приносило – на коронки из порошка не хватит. Я совершенно не знал о чем можно общаться с другими сотрудниками НИИ, проходившими по коридору возле моего рабочего места – одиночной кафельной лаборатории. Это были сплошные женщины в белых халатах, ходившие шагом постоянных киносъемок, смотревшие прямо перед собой и чуждые прихоти втирать в колготки что бы то ни было. Я был совсем один в своей каморке, и на мне была цирковая спецодежда синего цвета. Собственно так и прошла вся моя жизнь.

Я лежал плашмя, вскарабкавшись на твердую поверхность, и слышал шаги. Ко мне подошел мужчина среднего возраста с большой бородой, одетый в русского витязя.

– Ты кто? – это я спросил, приподняв голову.

– Илья Муромец, – пошутил он и, аккуратно подхватив меня под мышки, стал тащить со спасительных мостков. К счастью почва оказалась также вполне нормальной. «Что? Тяжело? – приговаривал он. – Ну-ка выдохни, полегчает».

Видимо, я послушно выдохнул, а он, соответственно, сдавил мне диафрагму так, что я потерял оставшееся сознание и очнулся буквально притороченным к седлу яростно скачущей куда-то лошади. Мне было плохо, больно на каждом скаку, я боялся свалиться или спросить, куда это мы, собственно, едем? В таком положении вполне можно было надолго прикусить язык. Проехав сквозь всю эту боль и пыль, летевшую по полям из под топота копыт, мы, наконец, куда-то прискакали. Чей-то огороженный высоким забором двор с большой дачей. Ни огонька вокруг. Как этот извращенец коню ноги не сломает? От дачи отделился еще один парняга, совместно с которым мой похититель и втащил меня внутрь здания. Сквозь неосвещенные прихожие комнаты они внесли мою верхнюю часть с пристегнутыми к ней волочащимися ногами в освещенную свечами залу. Позади меня висела массивная занавесь зеленого атласа с вышитыми лебедями и вшивными травами. Я присмотрелся и обнаружил, что ко мне присматриваются еще человек двадцать разной степени бородатости, одетых также по моде времен Владимира Ясно Солнышко. «Ну что папаши? Выпьем, закусим, покалякаем о делах наших скорбных?» – инстинктивно выдохнул я, попробовав встать на ноги. Последние предательски подкосились, тем более что два сопровождавших меня лица, даже не перемигнувшись, мгновенно потащили меня в обратную сторону, но на улицу пинками не вышвырнули.

Я был вкинут в маленькое помещение, оснащенное лавочкой, но лишенное окна или дверной ручки. Видимо я попал в лапы любителей отечественной военной истории. Волею судеб я знал о безобразиях, ежегодно творимых ими в районе Бородинского поля. Правда, те историки предпочитали одеваться соответственно эпохе – в форму красноармейцев 42-го года или скажем ковбоев. Может быть, это альтернативный клуб? Тогда почему те ряженые любили спирт в больших количествах, трофеи, отобранные у слишком перепившихся товарищей и групповое соитие с нимфоманскими зарубежными женщинами? Женщины здесь были. Под русскую старину. Некоторые подложили что-то под платки и головы стали рогатыми. Телки! Но, ни про какие похищения прохожих граждан я пока не слышал. Может, и не слышал потому, что рассказывать потом некому? Неужели меня к Бородину вынесло? Я думал они в сентябре тусуются? Может это в Мосфильме я, а они так всех, кто без приглашения приплыл, встречают?

Я тоже смотрел когда-то телевизор. И даже видел в нем фильм про Шерлока Холмса, погнавшегося за профессором Мориарти на машине времени Герберта Уэллса. И что в результате? Американская бабенция показала великому детективу разные сексуальные па и детектив остался с ней жить в нашем времени… Происходящее на экране казалось недостойным музыки, звучавшей за кадром. Впрочем, и моя московская жизнь была недостойна музыки звучавшей за ее кадрами.

Здесь дверь открылась (может ее и не запирал никто) и по старинному обычаю, поклонившись в пояс, как-то вежливо пригласили меня – гостя дорогого пожаловать в гридницу за стол на место почетное. К этому моменту я был внутренне готов. Я ударил вошедшего кривым снизу в челюсть. Подобный акт ратного мужества, несомненно, должен был повысить мой статус в подобной компании. К счастью в темноте я промахнулся. Поскольку немедленного акта возмездия со стороны любителя старины не последовало, мне стало даже несколько неудобно.

Меня действительно посадили по левую руку от грузного человека с перебитым носом по прозвищу Князь. Володя – ответно представился я. Передо мной поставили два деревянных ковша и предложили испить, из какого пожелаю. В том же столе столовать посадили. Все за столом так и молчали в ожидании исхода этого испытания. Из одного пахло ядреной медовухой (или «крупником», как говорит польская кухня), а из другого молоком, в котором (теперь я в этом окончательно убедился) я только что плавал. Польская кухня знает массу блюд, предполагающих необходимость варить в молоке рыбу или животное, но не есть же они меня собираются, в самом деле. У меня своеобразное отношение к спиртному (точнее к состоянию, к которому оно приводит). Короче, я выбрал с запахом меда и спирта. Отпил сколько смог, ожидая обращенных ко мне «фраерку» требований пить полную, до дна, до капельки, чтобы у меня невзгод и болезней было, сколько в стакане останется… Но оторвавшись, я заметил лишь восторг и неподдельный интерес к моей персоне в глазах окружающих нелюдей. Теперь они стали мне гораздо симпатичнее, и я поведал им, что у меня тоже есть знакомый член военно-исторического общества. Ни то не другое не вызвало у окружающих дополнительного интереса. Удобно ли им самим сидеть в постоянной тишине и смотреть на колебания света свечей в моих глазах?

– Расскажи нам Володя, как стоит земля Русская, здоров ли государь, пославший тебя? – голос у Князя был басовитый, густой и даже распевный.

– Государь наш нездоров весьма, отравила его кума крестовая, дочь Малюты Скуратова – я отвечал не подумав. Князь несколько замялся, но потом забасил снова.

– Извини, коли не по чести встретили мы тебя. Двести годов уже как не общались мы с землей русской и не ведаем обычаев новых.

– В гости, между прочим, по своей воле идут, а не силком на аркане тащат. На кой ляд интересно вы здесь стол ковром накрыли? Совсем уже вам башни позаклинивало? – я говорил не с гневом, а с подлинной укоризной, – двести лет назад уже давно гусары с пышными усами были, Наполеон опять же коньяк, а не добровольные народные дружинники.

Все сидевшие за столом психи согласно закивали, мне почудился даже легкий рокот одобрения, всколыхнувший пламя свечей. Мне стал постепенно вырисовываться чудовищный заговор, в котором Князь и «Илья из села Карачарова» (видимо, работающие санитарами) по ночам издеваются над беззащитными немыми психами. Теперь мне отрежут язык и будут глумиться, пока я не стану безропотно участвовать в их представлениях. Неужели общество, из которого меня вынесла девушка на Беговой, не является худшим в моем бытии? Наливали мне чару зелена вина, да не малу стопу – да полтора ведра.

Для храбрости я сказал: «Ну, будьте здравы бояре» и, не дожидаясь реакции зала, испил для храбрости огромную свою чашу до дна.

Продолжение