Продолжение. Предыдущее здесь. Начало здесь.

8

Новое солнце освещало путь мой и Дарьи – сестры Марьи Искусницы – к княжьему терему. И у ворот уже радовалась толпа, взгляды свои устремив. Марья-искусница кланялась честному народу у ковра завершенного. А ковер сияет пуще солнышка, чего только на нем не выткано. И цветы и звери невиданные, а надо всем то ли небо, то ли море голубое, а по нему жар-птица плывет. Приглянулся ковер людям, даже рты пооткрывались у иных, на нас с Дарьей и не глядит никто. Хорошо хоть Марья заприметила, повела рукавом, а то и не пробились бы сквозь народное собрание.

– Вот идет сестра моя нареченная, а с ней новый суженый мой, – говорит Марья Князю, – Он для меня и бусы лазоревого жемчуга со дна достал, и зайца с золотой спиной и серебряным низом словил, и сестру мою из русалок ко мне вернул. Так дозволь уж Князь, ясно солнышко, добрым пирком нам да за свадебку. Потупился Князь, а потом взглянул на ковер, восхищением озарился:

– Через три дня, – говорит, – свадьбу играть. Да словите для потехи в лесу нового медведя.

Люди закричали радостно, песни величальные запели, зернами какими-то в нас кидают. Поклонились мы с невестой, расцеловались, да пошли на реку Золотую, как полагается. Маленькая собака – щенок бежала за нами. И заяц мимо нас проскакал, опушенным хвостиком дрожа, и петух с елей высоких прокукарекал. А потом слетел на руку к Марьюшке, аки сокол. Марьюшка поведала, что петух тот ей ковер ткать помогал, а как обуяла ее тревога за меня, послала она его искать меня по лесу. Выходит, он меня от русалочек отбил…

Пришли мы к местам заветным, сели на завалинку у реки журчащей. А птицы вокруг поют музыкой. Вроде песенки насвистывают и колокольчиками звенят. Бобер проплыл, поздоровался. Никакого нет уединения. Поборол я в себе робость да смущение, начал тихо ласкать Марью-искусницу. А она смотрит на меня глазами умными да спокойными, будто вспомнить что все старается. И почти уж раскинул я на Марьюшке наряды девичьи, а позади шум да топот поднялся. Ну, думаю, Сивка-Бурка прискакал за лентами в гриву. Ан нет, не Сивка-Бурка отбросил меня от барышни копытом железным. То ее прежний женишок, Алеша-попович прискакал из сурового и дальнего дозора:

– Ишь, чего удумал, – ревет, – змей! За стыд девичий хватать!

– Вот тебе Володенька и третье испытание, – улыбается Марья-искусница, а сама одежки запахивает да на Алешу глядит умильно и восторженно.

И схватил я кол, будто нарочно кем здесь оставленный, и трахнул им (да, конечно, ударил) Алешу-поповича. Не пошатнулся Алеша от моего удара, не пригорюнился. Вдохнул он воздуха речного, а потом выдохнул и снес меня с ног ударом молодецким. Поцеловал Марьюшку, усадил на лошадь свою и уехал с победой да добычею.

Вот и в сказке порушилась вся концепция моего мироздания. Пока совершал я подвиги, люб я был Млечному Удолью. А как я с битой рожей да без невестушки вернулся с реки, так все нос от меня воротят. Да еще и Князь к себе немедля требует – былины петь. Ох, настроил, видать, богатырь Алеша добрых людей против меня.

9

И до этого в жизни московской обломы случались крутые. Но так категорично… Так императивно… В общем, выставили меня из деревни. Князь сказал:

– Не обессудь вышний сказочник! Как научишься былины петь да сказания записывать, возвращайся, гостем будешь. Поброди, по лесам, по полям окрестным, может они чего нашепчут. А у меня самого дочь скоро на выданье… А коли вернешься до сроку: и кости твои иссохнут и уды твои ослабеют, и учнешь ходить как лихая понурая свинья.

Князь забыл упомянуть, что его дочь находится в этой поре уже очень долгие годы. От Ильи я знал, что если б не хитрость девичья, до сих пор бы она дитятком куличики в саду княжьем лепила. Впрочем, Князь порой забывал о ее взрослении и, погладив, слал гулять к подружкам, оставшимся резвиться в песочной яме. А еще… Но, ладно, пошел я к Илье, а тот пьет с Алешей-поповичем. Карл посоветовал мне сторониться реки Горынь, бо они в Удолье своих отец обычай имут кроток и тих и стыдение к снохам своим и к сестрам, брачный обычай имаху, а на Горыни, дескать, живяху зверинским образом, живуще скотски: ядаху все нечисто, умыкиваху уводы девица. Дал он мне с собой кремень и узелок соли. В Удолье порекомендовал не задерживаться, а то из меня второго Змея Тугарина сделают. И Сивку брать нельзя, он Ивана-дурака конь. Чужого коня прихватить хуже, чем бобра стрелить!

На прощание я бытописал Карлу мировую современность:

– Вот учился ты в школе или гимназии, и завелся у вас в классе хулиган, ну как богатырь злой. Девочек-немочек за ягодицу хватат, за косы на двор тащит, а ребят послабже (да они все послабже, хоть скопом) под столы, под парты заталкивает, ножиком бахвалится. А ты, зато, состоишь в совете дружины, который может ему хулу общественную вынести. И ножичек у тебя есть, да в ход пускать рановато, пока других под парту суют, до тебя руки не дошли. Вот в таком интересном положении наш царь-батюшка и живет-поживает.

– Вот так вот в леших и превращаются,– говорил я себе, бредя по сказочному лесу, неведомо куда. Если уж и сказка меня послала в места неизвестные, может хоть путь найду в землю московскую! Не может же быть точкой возврата яма на Беговой. Не бывает, чтобы вход и выход совпадали. Да и как доплыть туда, как наверх выбраться? Да и так ли декоративны мужчины и женщины здесь, как и вся эта жизнь подземная под золотым солнцем.

Долго ли коротко ли плутал я по лесам и долам, а одежка моя поизносилась, лапти разваливаются, одна из трех стрел каленых потерялась. И топора у меня не было, чтобы домик себе срубить, и лопаты не было, нору выкопать. А людей да зверей говорливых не встречалось на пути моем, лишь лисы с головой в тесте изредка валялись на тропах.

Побродил еще, у леса цвет сменился. И осень приближается, и тайна с красотою из леса пропали. Хорошо хоть грибы да ягоды еще съедобные. Остатки лаптей я скинул, ногами исколотыми землю топчу. Ступни огрубели да попривыкли, а нога левая разболелась. Аж чуть не хромаю. Если звери лютые набросятся – не убежать далеко. Может не в сказке я, а в плохом мире очутился. В мире подземном, в мире мертвых. В русском загробном.

Бреду как-то мхами-болотами, смотрю, совсем лес другой впереди стоит. Без листьев, без иголок на елях. Только сучья сухие торчат и вороны каркают. И ни реву звериного, ни шипения змеиного, ни крику совиного, ни голоса птичьего. Пойду, – думаю, – в тот лес, – авось, не съедят. И зашел я в лес, а потом день не мог из него выйти. Может не в сказку – в мертвых мир подземный я попал. А окружавшая меня лепота и правильность в Млечном Удолье? Чтобы ясней показать мне самому никчемность мою и мерзость? Значит и выгнали меня правильно, чтобы не порушил сказку грязными лапами… А может неживые люди в Млечном Удолье, а я еще жив где то? Ну, это уж я хватил! Если Марья неживая, то кто живой?

Видно, леший меня водил, пока не переодел я наизнанку рубаху. Очутился я в месте неведомом, но если по солнцу идти, может и выйти можно. Да пропало солнце за тучами, а нога все сильнее болит и ни грибов, ни ягод окрест не растет. Хоть в ворон стрелы пускай, да и они пропали. Вдруг впереди туман какой-то клубится. Вышел я на него, а это река Горынь течет, ключами горячими бурлит, пар пускает. Опустил я ноги уставшие в воды горячие, ничего, терпеть возможно. Вроде и боль в этой здравнице отпускает. И вдруг сзади голос человеческий, с издевочкой (как возник, как подкрался: у меня от странствий уши стали как у индейца):

– И хто это тут в нашей речке воды мутит?

Обернулся я, увидал мужика высокого. Стоит, злобно улыбается. Волос с проседью, нос с горбинкой, меч на боку здоровенный.

– Володя,– говорю.

– Кощей (или Кущей), – представляется. – Экий ты дерганый, тебе, небось, в детстве часто в спину кричали. Что? От хороших выгнали взашей, к плохим пришел? Аль неволя злая тебе дорогу показала?

– Добрые молодцы по неволе не ездят!

– Ну, коли дело не к спеху, погости у меня в шатрах.

Так и началась моя жизнь у реки Горынь.

Продолжение