Продолжение. Предыдущее здесь. Начало здесь.

10

Люди и нелюди, окружавшие меня, считались вообще-то отрицательными персонажами. Зато было с кем пообщаться. Парни и девки здесь навроде московской молодежи в 80-е: лишь бы выпить все воспламеняющееся, да в интимные отношения со всем, что признаки движения подает, повступать. Вот, например, фея! Правом или обязанностью ее было ежегодно вступать в брачный ритуал с деревом!

Были здесь и декоративные животные: боровик – бесхвостый медведь да моховик – мелкая полосатая свинья с барсучьей рожей. Последний периодически ходил на болото. Домовой оказался обычным желтым котом! Интересно, что когда животное изгоняли из прежней избы, новый ее хозяин гонялся за котом на коне, голый и обмазанный дегтем. И мяукал теперь кот, заикаясь.

Был здесь и свой летописец. Кощей мечтал, что именно летописец сможет найти путь в землю русскую и донести туда правду о сказочных героях. Сам Кощей был в дружине Князя еще в верхнем мире. А изгнан был за Василису Прекрасную. С тех пор, по словам сказочника, на местных изгнанников валили все, что ни попадя. Но и в сказаниях, заготовленных Федором Баюном (да, сходство лица с котом в наличии), добрые герои выходили какими-то однобокими пресными мерзавцами. Добры молодцы и красны девицы вырывались из Млечного Удолья как из неволи лютой. Да и средняя (заневестившаяся) дочь Князя в ветвях голой не раскачивалась, на луну в звериных одеждах не выла. При мне, по крайней мере. А главное, не было в его повествовании чего-то, что всегда отличала лепоту Млечного Удолья от пыльной московской жизни. А здесь из красот более всего впечатлял Змей Горыныч, оказавшийся обычным динозавром, щипавшим траву и ревевшим на небо. Корову у него Добрынюшка зарубил в века далекие… Зачем? Да княжья старшая виновата. Он, дескать, утащить ее хотел во время купания. Нужна она ему?

Только медов здесь не было. Не летела, видать, пчела к берегам Горыни-реки.

Люди здесь плодились и размножались. Правда, тоже не старели. Разобрать кто из половцев и татар отец, кто сын, а кто прадед, было порой затруднительно. Одна черкешенка уже сверкала на меня очами – зыркала озорно. Песни на незнакомом языке заводила. Была и красавица Баба-яга. Ногу показывала, не такая уж, глянь, костяная… Дружинник Еруслан говорил, что летает она на метле да кочерге лишь после супчика с мухоморами, какой перед боем едят. Зато Ведьма была запуганной некрасавицей. Все ее жалели. Сходила она в Млечном Удолье в баню с Боборихой, а та и заприметила, что ноги у нее обросшие густым волосом, усики над губками бантиком и волосики на хребте. А на лобке да под мышками волос и не растет, да глаза у девушки бегают туда-сюда. Вот и решили, что ведьма. Хорошо сжигать добрые люди не стали, вываляли в дегте и перьях, да и выгнали из села. Да еще обязали вечно носить шнурок на ляжке. Вот и пришла она сюда. В деревне, между тем, считали, что ведьма оборотилась в волчицу и бегает по бору.

Но милей мне казалась Марья-искусница да изменница.

Был здесь и колдун. В деревне ему порезали пятку, били синим холстом и пихали в глотку землю с трех гряд. Хоть положительные герои и аргументировали такие действия лишением его силы в его же интересах, но колдун ушел, а силы не лишился. Была у него способность видеть все, что с людьми ранее случалось. Оттого ходил он грустный и смотрел на всех с плохо скрываемым омерзением.

Побывал я и на пиру местном. В честь пира из реки вылетела стая летучих рыб с золотыми перьями. Или пир был в честь этого события?

Желавшим войти на пир давали испить крепкой браги, а вместо закуски Еруслан бил кулачищем в грудь. Устоявшим предлагалось обнять девушку Кикимору, стоявшую у Еруслана в причудливой медвежьей шапке. Если Кикимора после объятий опускалась на землю, растаяв, испытанному дозволялось сесть рядом с Кощеем.

Мне дозволили не проходить полевых испытаний. Народ, прямо на лугу, лежал и сидел на шкурах. Утварь здесь была значительно беднее княжеской. Зато пляски богаче. Больше всего меня поразило сходство «половецких плясок» в «Князе Игоре» с музыкой одного долгого танца, услышанной здесь. Выгнанный из деревни петровский солдат сплясал «казачка». Баба-яга совершила ритуальные вульгарные действия у столба, совсем как у шеста в кабаке московском. Раздобрев от всеобщего веселья, я решил также внести что-либо в общий котел и немузыкально спел «Орландину» и «Три танкиста».

– По сердцу пришлись мне песни твои, – сказал Кощей, отозвав меня в сторону, – Скоро будет у нас сеча с обидчиками твоими. За ульи с медом, за девиц красных, за кисель на речных берегах. Поглядим тогда, кому пчела мед принесет, а кого жалить будет.

– Так ты что же? Хочешь всю дружину поубивать, а жен их да ульи себе забрать? Девок сказочных на потеху пустить, а места их мягкие мужской рукою ухватить?

– А чего жалеть? Дружина полежит на поле бранном, а потом кто-нибудь их водой живой или мертвой и отольет. Они и восстанут. Без лат и кольчуг только. Мы то видишь как. Без броней в бой ходим. А девки с женами, небось, ждут нас, не дождутся. Хоть узнают, зачем у мужиков такие штуки промеж ног болтаются, – и местный лидер подмигнул мне.

– У меня на тебя, Владимир, большая надежа есть, – Кощей возложил суровую длань на мое плечо. – Видишь, сидим без медов, один кумыс. А веселие на Руси питие есть… Пчела, она знает за кем верх в сече. Тому медок и несет.

– Так вы уж не первый раз сечи устраиваете?

– А как же! То мы их, то они нас. Иначе зачем дружины держать? Но в этот раз наша возьмет. Илья Муромец с Добрыней Никитичем в чисто поле подались. Так что… Их села и нивы за буйный набег, предам я мечам и пожарам… – и Кощей вновь лукаво подмигнул, умолк не договаривая. Потом был чай. Я и в Москве ночью часто пил чай. Он ночью вкусней.

– Уже нам братие Катунь своих не трепати, коли не победим мы в буйной рати после такого пира! – обратился Кощей в завершение пира к своему племени. – Отберем мы у Князя три его чуда сокровенных и домру, большую, басистую, во влагалище деревянном, черном. А разной рухляди да богатели в княжьем тереме и с сором не выметешь!

Три дня скакали мы с Ерусланом к Млечному Удолью. И рассказывал он мне про быт в Киевской Руси. И как ушли они с последним славянским князем, которого Диром звали, из киевской земли, как подошел к граду вещий Олег со варягами. С собой и взяли то славяне лишь сотню подвод с мехами, коврами, рабами и наложницами. Кругом вражда хазар и славянских племен иных, своих не разобраши, дань платить не хотят, напротив, за проезд взять норовят что приглянется. Так за право проезда через земли рузов – славянского племени, отдал Еруслан, по велению Дира, Забаву свою Путятичну. Здесь Еруслан начал руками изображать стати былинной Забавы, но перо мое убогое не в силах достоверно передать его описание любимой и единственной наложницы (или супруги, не разберешь их за давностью лет). Затаил Еруслан обиду на Князя. Ну, стало быть, прошли рузов, дальше едут. А тут и женам путешествия надоели, и наложницы обратно в Киев на рынок желают, и дружинники уж поговаривают поделить все, да отправиться в землю полоцкую. Да примкнуло к конвою в сей тяжкий час двое волхвов. Говорят они, что есть недалече город не город, село не село, а живут там финны угрюмые. Избы их теплые, бабы и скот упитанны, а в погребах меды и пиво, крепкие как удар меча богатырского. Засветилась в глазах дружинников мечта, и в Москву (или Моску, Еруслан не знал) отряд вошел мирно, обтрепанно, но осанисто. Прямо у въезда рухнула лошадь под Ильею, да и сдохла. Дурной знак. Потребовал Дир лошадей у финнов, а те не дают. Не водится у них такого зверя. Полезла дружина по погребам да по избам. Как насытились, стали пляски бить с финками. Чего уж финны подумали, неизвестно, да только бросились они своих баб от дружинников вытаскивать, сеча завязалась. Побили тех финнов, часть поразогнали.

Ночью деревня зажглась с четырех концов. Окрестные финны, приведенные на подмогу спасшимся населением Моски, перешли в атаку, ревя медведями и лосями. От внезапности отступила дружина из горящего города, бросив и подводы и кобылиц их тащивших. Думали уж, оторвались от врагов. Да с пешими бабами далеко не уйдешь, они к подводам привычные. Окружили финны вновь и подманили верных коней ржанием кобылиц, в Москве брошенных. Лишь у Дира конь почуял неладное, голосом разбудил хозяина. А финны уж и часовых порезали и лезут со всех сторон. Запросил Дир мира после недолгой сечи. Да убили финны его толмача, он, дескать, у их старшего охотника жену без дозволения шшупал. Пришлось переводить глупой рабыне, плохо знавшей местный диалект. Она рассказала, что если дружина до утра сложит оружие, отпустят всех из московской земли с женщинами и доспехами. Прямо до выхода из московской земли на руках донесут, коль дружина пожелает. Удивился Дир, но согласился. Дареному коню, – говорит, – в жопу не смотрят! Сложила дружина оружие. Да не так видать поняла рабыня вождей финских. Они, стало быть, говорили: «под землю московскую уйти». Стали они толкать дружинников копьями в яму огромную, там, дескать, земля московская и кончается. Лишь яростный крик оставался над землей от упавшего. Остановил Дир финнов, попросил сперва женщин в яму метнуть. А как вскрикнула последняя тревожной птицей, попросил Дир дружинников запеть песню печальную и направил коня в яму. Едва не перелетел конь яму, да рухнул вниз. И ругался падая.

А как встретилась дружина на кисельных берегах молочной реки, решили здесь и жить. Срубили дома красивые, стали промышлять зверя дикого изобильного. Да поссорился Кущей с Диром за Василису распрекрасную. Она то к одному зайдет за яблоками молодильными, то к другому за разрыв-травою. Ушел Кущей из деревни, а с ним несколько половцев, что рабами числились. А потом Василиса от них назад к Князю прибежала. С Диром тогда Всеволод Большое гнездо связался. Повелел гарем распустить, а самому Диром не зваться. Подлинный Дир, дескать, давно погибель от предков Всеволода восприял! Подарков послал. Дир повелел звать его Князем, а Василису княгинею. Помимо прочих у него Баба Яга жила. Очень тосковал по ней Князь после указа Всеволода. Нет, нет, а заметит княгиня неладное. Изгнали Бабу Ягу на Горынь. Так, княгиня и рассказала Еруслану по секрету, что житье у реки Горынь хоть и победнее, да веселое. Покрал Еруслан самую большую наложницу княжью, из южных земель привезенную, да и ушел на Горынь. Много с тех пор минуло, много случилось. Даже княгиня заезжала порой. Первый раз встретили ее с почетом, а она возьми да и сбеги назад, по Князю заскучав да по Змею Тугарину. Второй раз не пустил ее Кущей на Горынь. Нет, дескать, ей больше веры! Скучает теперь княгиня, поди: что за скука там, в Удолье Млечном! А чтоб Князь по Яге не грустил, рассказала она ему, что стала Яга старою, ножки ее исхудали до окаменелости. А питается теперь Яга лягушками-квакушками да дитями малыми!

Много чего порассказал мне Еруслан, а как запели вокруг птицы-соловьи, простился со мной Еруслан, поскакал обратно с лошадкой моей игривой в поводу. Мне еще долго до Млечного Удолья шагать. В котомке моей пучок разрыв-травы (вроде сувенира из земель далеких), да паек мяса вяленого и рыбы сушеной. Иду по солнцу, орехи и ягоды с деревьев рву, красотой окрестной наслаждаюсь. А ведь недавно тащился здесь как бродяга, думал, как зимой буду в снегу замерзать…

Продолжение