Продолжение. Предыдущее здесь. Начало здесь.

11

Приветливо встретило меня Млечное Удолье. Жители видели улыбку на устах моих и понимали, что раз вернулся, значит так и надо. Князь на крыльцо вышел, прямо с него и говорит:

– Ну, порасскажи нам сказку дивную!

И рассказал я собравшимся «Сказку о петушке золотом гребешке» А.С. Пушкина, заученную на берегах реки Горынь. Откуда Баюн столь хорошо знал ее текст мне неизвестно до сих пор.

И охал народ и ахал и рты открывал. И Марьюшка вышла с взглядом долгим. И финал сказки тоже всем понравился. Князь всплеснул руками, извинился предо мной за прошлое. Повелел жить мне снова в деревне да сказки писать, а трогать меня не велел никому. Только пес его любимый – Шарик, залаял на меня тревожно. Шевельнулось у меня внутри, но успокоилось. Сказка ведь. Достал я тогда разрыв-траву, а уж князевы бабы тут как тут. Жена в одно ухо князю губами шевелит, дочь средняя в другое клянчит. Послушал их Князь и давай предлагать мне за разрыв-траву чудеса дивные во временное владение и пользование. Есть у него, дескать, гусли-самогуды, как запоют, ноги сами в пляс просятся. Есть ковер-самолет, что на три стрелы до облаков не долетает. Есть скатерть-самобранка, тоже вещь затейная.

– Не нужны мне гусли звонкие, – так я Князю ответствовал, – мне милей споет Марья-искусница. И не любы мне яства от скатерти, их милее есть из любимых рук. И постыла красота поднебесная, если нет рядом красной девицы. Лучше дай ты мне Кладенец – твой меч, поквитаться с Алешей-поповичем!

Отворилось лицо Князя, велел вынести мне до вечера оружие заветное. Им налево махнешь – улочка, направо махнешь – переулочек. Так мне Кощей в день праздника на Горыни сказывал. А княгиня с дочками поделили разрыв-траву и улыбнулись мне игриво, несвойственно. Напоследок Князь нашептал мечу сечь через раз да вполсилы. По-моему, это было не совсем честно. Поединок с Алешей был назначен на заходе солнца.

К полю, где ристалище, вся дружина подъехала. Спешились, верных коней пустили траву щипать. Подо мной Сивка-Бурка ушами прядает. Долго он головой мотал на мои уговоры в ратном деле послужить. Еле-еле уговорил я его. Да и теперь что-то понур конь мой. Не к добру это. Вот под Алешей, что с копьем наперевес в кольчуге переборчатой на меня скачет, конь добрый, яростный. Так и норовит нас с Сивкой грудью смять. Да опоясан у меня меч-кладенец, и копье в руке долгомерное. Как совсем мы съехались, перекинул Алеша копье с руки на руку и ударил, в грудь мне метясь. Или инстинкты у меня сработали, или меч сам дернулся и отвел удар с нежданной руки. Съехались еще раз. Почти все так же, но копье Алешино мой меч срубил. Понравилось дружине. Вновь разъехались. Алеша меч достал, крутит им над головой, похваляется. Достал я тогда мухомор заветный, смазал им лезвие меча чудесного и ноздри Сивке-Бурке. А заодно и свои. И понеслись мы с конем, мечом Кладенцом ретиво помахивая. Не мы с Алешей Поповичем, а кони наши сшиблись, как олени какие. И махнул меч Кладенец и опустился на шлем Алешин с быстротою и силою невиданной. И пал Алеша вместе с конем своим контуженным на сырую траву. За мной победа да Марья-искусница! Выдержал я третье испытание!

А в следующий миг из дубравы раздался свист неслыханный. От свиста все травушки-муравы уплетаются, все лазоревы цветочки осыпаются, темны лесушки к земле все приклоняются. Одноглазый Соловей Разбойник знать, больше так свистать некому. Верные кони дружины присели, а потом диким табуном помчались по полю. Лишь мы с Сивкой гордо стояли посреди. Луки и много чего иного было приторочено к седлам, но чего об этом задумываться. Из леса вылетели стрелы каленые, а за ними и войско Кощеево. Ноздри и глаза коней под татарами и половцами были до сих пор расширены от свиста, который будто погнал их в решительную атаку.

– Меч мне, меч, скорее,– дико закричал Князь в мою сторону. Ближняя дружина его уже корчилась на траве, обнимая стрелы в теле своем. А я отвернулся, тронул поводья и прочь, прочь. Не по мне эти дикие забавы ратные. Сивка-Бурка слушал мои команды, хоть и плакал. Не ясен сокол налетает на стадо гусей, лебедей и на серых утиц, нападает сильно могучая рать Кощея на войско вражее; не столько сама бьет, сколько конями топчет.

Но не успел я приблизиться к деревне, как Сивка перешел на необузданный галоп, направленный в неожиданную сторону. Наскакавшись, разозленный конь сбросил меня и умчался прочь.

Путь к деревне лежал мимо бранного луга, усыпанного телами дружинников. Вся дружина легла здесь, только Князя не было видно. Не зря видать его конь не испугался соловьиного свиста. Краем глаза я отметил, что с Алеши-поповича стащили ратные доспехи. И вдали, ниже облаков, выше леса, вырастала черная туча. Вороны слетались к полю из мертвого леса под Горынью.

Еще не доходя до деревни, я почуял дым и гарь, летевшие оттуда. Видимо, отрицательные персонажи не собирались оставаться жить в Млечном Удолье. Существует ли живая вода воскрешающая дома, – думал я, глядя на радостных татар и половцев с факелами в руках. Между горящих домов гнали толпу жен и девиц. Не зная о предстоящих открытиях, страшась перемен, они выли и плакали. Между женщин понуро шел Карл в праздничном екатерининском парике. Возле ворот княжьего терема изнывал от ран Князь в густо пропитанной кровью нательной рубахе. Видно не успел он добраться до ковра-самолета. Когда я осторожно проходил мимо него, Князь пошевелился, приподнял голову и зло сказал мне: «Продавец!», делая ударение на первом слоге. Обессилел, опустился Князь и закрыл глаза.

В первой комнате княжьих палат, глупо хлопая глазами, сдавали княжьи дочери свои украшения Еруслану. Взгляд Еруслана был отсутствующим, а голова замотана тряпицей. Стараясь казаться небрежным, я поинтересовался:

– Когда будем дружину воскрешать? После пира?

– Еще чего удумаешь! Воскрешать! Кому она надобна, эта дружина, пусть и воскрешает! У нас и воды то нет, ни живой, ни мертвой, ни огненной… Иди вон в светелку, заждалась Марья твоя освободителя.

Нехорошие подозрения закрались в мое сознание. Неужели я выступил соучастником массовых убийств и похищений? Сказка ли вокруг или грустная былина о побоище и разорении? Кому нужна дружина, если даже княгиня вместо плача по Князю милуется в пиршественном зале со Змеем Тугариным! И пошел я к Марье Искуснице, а голова оленя «Серебряное копытце» грустно провожала меня бусинками слюдяных глаз со стены.

Марья сосредоточенно пряла. Я даже подумал, что после окончания пряжи произойдет нечто, значительно несоразмерное с событиями, последовавшими за окончанием чудесного ковра. Может быть кончится сказка, а может зачнется новая.

– Побил я Алешу-поповича.

Встала Марья и пошла за мной следом из княжеских палат. Но попался ей по пути петушок ученый. Со свернутой шеей валялся он у крыльца. Вот здесь Марья всерьез и расстроилась. Аж в обморок упала. Склонился я над Марьюшкой, а тут веселый татарин Ахметка с крыльца спускается. Трофеи несет. Дал он мне женскую кофту (зачем?) и посоветовал не любить Марью на княжьем подворье, в кусты за ноги оттащить. Тут и очнулась Марья-искусница, огляделась, отдышалась, заплакала. Я было утешать, дескать, нового петуха найдем, говорящего, веселее да разумнее. Но Марья и плакала то не от одной любви к животным. Получилось, один петушок дорогу к живой воде знал.

– А к мертвой?

– У Князя в потайном погребце запас есть. Младшая княжна должна ход знать.

– Что ж делать будем?

И пошли мы искать живую воду. У ворот, возле затихшего тела Князя, вновь всплакнула Марья, о сестре загоревала. И то, правда, сколь я усилий на ту сестру потратил, нешто лишь для услады половца какого. А вокруг уж красное на черном, сказочная деревня горит в ночи наступающей. Хорошо хоть Марья в горящие избы не входит. И конь промчался мимо, бешеный, и ему Марья не стала на скаку остановку делать. А как вышли мы из охваченного пламенем Удолья на закат, куда петушок прежде за живой водой летал, глядим: сидит сестра Марьи, голая на ветвях раскачивается. Говорит ей тогда Марья:

– Не знаешь ли ты путь к живой воде, сестрица моя нареченная?

– Не бывала я у колодца с живой водой, когда была девицей, не заплывала я туда и русалкой будучи. Знаю только, есть в лесу дуб с пчелами дикими, – туманно отвечает нам Дарья-искусница, – А те пчелы путеводные дорогу могут показать, им все места в лесах да полях ведомы. И идете вы к тому дубу правильно. Лишь нарвите им букет цветка красивого, без цветка их и не спрашивайте.

И набрали мы с Марьюшкой по букетику. У нее цветочки лазоревые, у меня цветы – маки красные. Подошли мы с Марьюшкой к дубу заветному, протянула Марья букет свой к дуплу дуба и спрашивает:

– Что пчелы путеводные, приглянулся ли вам мой цветок лазоревый? Я хочу за тот цветок с вас услугу малую. Покажите мне путь к колодцу с живой водой.

Лишь слегка затих старый дуб, а затем взъярился, загудел. Вылетели пчелы путеводные и давай нападать на мою Марьюшку. Норовят ужалить, залезть за шиворот.

– Стойте, – кричу, – пчелы желтые! Может мой цветок вам понравится.

Взвился вверх пчелиный рой и давай гудеть без злобы, одобрительно. Лишь двух пчелок у Марьюшки я спод рубахи достал, не могли они сами вылететь! И пошли мы за пчелами путеводными и пришли мы к колодцу с живой водой. Положил я маки в сторонке, облепили их пчелы. А я набрал бадейку живой воды, оказалось что больше и не надобно.

На обратном пути заплутали мы. Нет над нами ни солнышка, и ни пчелы единой. Лишь темный лес вокруг. И тут Марья остановилась и говорит:

– Снимай рубаху, – и сама вроде сарафан норовит с себя стаскивать. Ничего себе, – думаю, – барышня. И петушка знать забыла и дружину порубленную! Но напрасны оказались мои ожидания, переодела Марьюшка сарафан наизнанку и на меня глядит, сердится. Переоделся наизнанку и я, потакая суевериям. Враз засверкала в небе звезда, к деревне ведущая, нашлась тропинка лесная, мимо сестры – бесстыдницы.

Окончание