Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь.

Кризис

Решетовская пишет: «Исподволь у Александра Исаевича созрело намерение забрать из редакции «Нового мира» свой роман «В круге первом». Почему? Опасался: “Вдруг придут в «Новый мир» из госбезопасности...”»

Вообще-то, кое-какие основания для тревоги у А. И. были. В «Теленке» он сообщает, что ходили разговоры о том, что Шелепин предложил возврат к сталинизму. И тут же добавляет: «Все шаги, как задумали шелепинцы, остаются неизвестными. Но один шаг они успели сделать: арест Синявского и Даниэля в начале сентября 1965-го. («Тысячу интеллигентов» требовали арестовать по Москве подручные Семичастного.) В то тревожное начало сентября я задался планом забрать свой роман из «Нового мира»: потому что придут, откроют сейф и...»

Ловко излагает. У читателя процитированного текста может создаться впечатление, что вот уже начались аресты, и поэтому Солженицын бросился прятать свой текст и прятаться. Но это не совсем так. На самом деле Синявский был арестован 8 сентября, Даниэль – 12-го, а Солженицын еще 6-го приехал на дачу пребывавшего в запое Твардовского, дабы потребовать вернуть рукописи «Круга» (четыре экземпляра). Аргумент: «Не считаю надежным их сейф». Твардовскому это «дико». И все же он уступает. На следующий день, правда, еще просит: «Не берите, не надо! У нас надежно, не надо!» Но Солженицын неумолим.

Теперь внимание: дальше автор «Теленка» четко показывает, как действует Нахрап. Находит абсолютно точные слова, хотя и не осознает, что они значат, не отдает себе отчета в том, что описывает. Итак: Твардовский просит оставить в редакции хотя бы один экземпляр. И вот комментарий Солженицына: «Но я – одержим: мне нужны все! <...> Суетливость моя! Вечно меня подпирает, подкалывает предусмотреть на двадцать ходов вперед» (курсив мой – О. Д.). Трудно точней описать «выпирающего» Нахрапа. Тут характерна эта вот «суетливость», которая при «одержимости» «подпирает, подкалывает предусмотреть на двадцать ходов вперед».

Ну что же, давайте посмотрим, какая многоходовка была «предусмотрена». Во-первых, из «ненадежного» сейфа «НМ» автор несет роман к Вениамину Теушу – человеку, которого сам Солженицын характеризует так: «Неаккуратен, путаник, не строг в конспирации». К тому же: «словоохотлив хозяин по телефону, да и сам написал полукриминальную работу об «Иване Денисовиче», и даже слух мы имеем, что его работа лежит уже в ЦК». Более того, именно потому, что Теуш засветил себя этой работой, Солженицын еще весной забрал у него свой архив (да как оказалось – не весь, среди оставшегося было кое-что покруче «Круга»).

 

Что и говорить, трудно было найти более надежное место для того, чтобы... фактически передать роман в органы. Создается даже впечатление, что автор раздражен тем, что «Круг» в КГБ до сих пор не прочли, и он хлопочет о том, чтобы это наконец произошло. До того хлопочет, что оставляет у Теуша лишь три экземпляра, а четвертый относит в «Правду» (там-де главный редактор либеральный, готов «напечатать одну-две безопасных главы»). «Обезумел», – резонно комментирует Солженицын свою веру в «Правду». Предан Нахрапом, – можем сказать сейчас мы. И это подтверждается тем, как Солженицын описывает свое состояние в тот день: «Бывают минуты, когда слабеет, мешается наш рассудок. Когда излишнее предвидение обращается в грубейшую слепоту, расчет – в растерянность, воля – в бесхарактерность». В общем, человек не принадлежит себе, одержим демоном, который имеет свои виды на одержимого, ведет его, просчитывает за него все шаги (а человек-то думает, что считает сам). И заметьте, как снайперски точен этот расчет: 7 сентября писатель, ощущая себя «удушенным, загнанным» под взглядом «совиных глаз» (не КГБ, а Нахрапа) притащил чемодан с рукописями на квартиру к Теушам, а уже 11-го к ним пришли с обыском. «Взяв всю литературу, которую сочли предосудительной, – рассказывает Решетовская, – уже под самый конец заинтересовались чемоданом с экземплярами «Круга». Но они были в «Новом мире», это же совершенно легальная литература! Не помогло...»

Весть об изъятии «Круга» и части архива стала тяжелым ударом для Солженицына. «Никогда, ни до, ни после, я не видела своего мужа в подобном состоянии», – пишет Решетовская. В этом «состоянии полной прострации» он все повторял: «Я раскрыт». «Не писал, не читал Даля, не работал вообще, а мучительно думал... И почему это случилось именно тогда, когда он должен приступить к писанию самых острых, самых опасных своих произведений, в первую очередь «Архипелага»?» Если иметь в виду свойства Нахрапа, на этот вопрос легко ответить: именно потому, что Солженицын приступил к писанию самых опасных своих произведений и много уже собрал материала и написал. Появилась прекрасная возможность навредить себе и другим. Представьте себе: у человека в руках множество писем, свидетельств очевидцев – материал весьма опасный. Стоит попасть этому материалу на Лубянку, как начнутся настоящие, уже не мнимые неприятности. Причем не только сам писатель окажется подставлен, но и те, кто дал ему материал.

Как порядочный человек, он начинает прятать и уничтожать опасные материалы. Но это с одной стороны. А с другой – продолжает делать нахраповские ошибки. Бывая в гостях, говорит много лишнего, но теперь эти разговоры уже фиксируются, записи их ложатся на стол начальству. Первое донесение КГБ в ЦК было направлено 5.10.65. В нем содержится краткое изложение «Круга», а также кое-какие высказывания Солженицына. В частности, оттуда можно понять, что писатель не особенно скрывал (он-то сам пишет о глубокой конспирации) свою работу над «Архипелагом»: «Вещь убийственная будет, «Архипелаг». Это такая убойная вещь!» И далее достаточно ясно рассказывает о своих творческих планах и о том, что уже успел написать: «Первая часть «Фабрика тюрьмы». Я все написал, 15 печатных листов. Вторая часть «Вечное движение» <...> «Каторга» – 12 глав. Вся написана».

Конечно, товарищи из ЦК отнюдь не думали об опасности какой-то там недописанной книжки, им в тот момент и в голову не пришло поискать ее. Но Солженицын-то об этом не знает, он считает, что за ним вот-вот придут, он даже подумывает о самоубийстве. Ходит жалуется знакомым, но никто из трезвых людей не может взять в толк – чего он так суетится?

 

Подошли сроки

«Миновал месяц со дня обыска у Теушей, – эпически повествует Решетовская, – а Александра Исаевича все не арестовывали. Но Солженицына это не успокаивало». Как видно, Нахрап продолжал действовать. Наивная жена следующим образом излагает ход мыслей мужа: «Как бороться за свою свободу? Может быть, стоит напечатать что-либо из уже им написанного? Пусть его имя появится в печати. Надо крикнуть, что он жив и на воле!» Иными словами: надо напомнить товарищам, что, несмотря на предпринятые усилия, писателя еще не посадили. Но это подначки Нахрапа, сам-то А. И. думает, что, если крикнуть, «труднее будет заставить его исчезнуть, взять». И берется за дело.

Пишет статью о языке, ее публикует «Литературная газета». Предлагает несколько рассказов «Огоньку» и одновременно «Литературной России». Но при этом диктует свои условия. Ответ получен почти одновременно: «Огонек» готов напечатать два рассказа из четырех, «ЛитРоссия» – один, но не в ближайшем номере, а через один. Солженицыну это не нравится, он обращается и в «Москву», и в «Звезду», ведет переговоры с другими изданиями. Дела не слаживаются в основном из-за неуступчивости писателя. Наконец, в первом номере «НМ» за 66-й год выходит «Захар-Калита». Короче: ничего похожего на травлю в 65-м году еще не наблюдается.

Так и не дождавшись ареста, Солженицын весной 1966-го решил: «Нужна открытая, всем доступная вещь, которая пока объявит, что я жив, работаю, которая займет в сознании общества тот объем, куда не прорвались конфискованные вещи». И стал продолжать начатый еще три года назад «Раковый корпус». Сделал первую часть, отдал в «НМ», там прочитали, помялись: «Невозможно и рискованно выступать с этой вещью, по крайней мере в этом году», – сказал Твардовский. Но редакция считает рукопись в «основном одобренной», готова подписать договор на 25%, а если писатель будет нуждаться, то и на 60. «Пишите 2-ю часть! Подождем, посмотрим».

Собственно, политика Твардовского в тот момент была та же, что и с «Иваном Денисовичем» – заполучить текст для своего журнала и потом осторожно, используя связи и благоприятные обстоятельства, бороться за то, чтобы он был напечатан. Но для этих издательских хлопот нужно было, чтобы автор «сидел тихо» и ждал, не давал текст в самиздат, откуда он легко мог перетечь к зарубежным издателям. А Солженицын этих правил игры не хотел соблюдать, не понимал (или не хотел понять), что, если бы Твардовский даже своей волей поставил его роман в номер, этот номер не дошел бы до читателей (как потом и получилось в декабре 68-го). И естественно, редактор остается не слишком доволен, когда в августе 66-го узнает о том, что текст, который он рано или поздно надеется опубликовать, широко ходит по рукам. Зовет к себе автора, дабы объясниться. А в ответ получает письмо: «Я не могу допустить, чтобы «Раковый корпус» повторил печальный путь романа». Твардовский обижен буквально до слез. Ведь он знает, что путь «Круга» стал особенно печален лишь после того, как Солженицын забрал текст из «НМ» и фактически своими руками отдал его КГБ.

А если и не знает, то чует какой-то подвох, догадывается, что А. И. в момент сдачи «Круга» был не в себе, «одержим». Ведь такие вещи так или иначе когда-то все-таки понимаются. Даже сам Солженицын уже к концу года пришел к осознанию того, что им руководит какая-то сила: «О, я кажется уже начинаю любить это свое новое положение, после провала моего архива! <...> Теперь-то мне открылся высший и тайный смысл того горя, которому я не находил оправдания, того швырка от Верховного Разума, которого нельзя предвидеть нам, маленьким: для того была мне послана моя убийственная беда, чтоб отбить у меня возможность таиться и молчать, чтоб от отчаяния я начал говорить и действовать.

Ибо – подошли сроки...»

Сроки действительно подошли – на пороге 67-й. Но вот «Верховный Разум» – это слишком наивно. Не стоит называть собственного демона «Верховным Разумом». Это недоразумение. И коренится оно в том, что наш писатель слишком предавался самоограничению не только в быту, но и в области, так сказать, ментальной. Собирая волю и силы в кулак для творческого прорыва на ограниченном участке, он суживал свой кругозор. Читал только то, что, как ему казалось, может понадобиться для работы. И потому не получил представления о некоторых областях знания. В частности, о психологии. Вот если бы он интересовался этой наукой, то, наверное, лучше бы понимал, кто им руководит.

Кстати, здесь уместно объяснить, что Нахрап – это вовсе не демон в первобытном смысле этого слова, а просто особая психологическая структура в душе человека, если угодно, «автономный комплекс». Он «выпер» из мальчика, но ведь не из каждого мальчика в тех очередях он выпирал. Чтобы «выпереть», он должен был уже сформироваться в душе ребенка.

Вообще-то такие вещи передаются по наследству – формируются путем воспитания в самом раннем возрасте. О детстве Солженицына известно крайне мало. Отец (учитель-толстовец) погиб при странных обстоятельствах еще до рождения сына. Так что он мог влиять на формирование мальчика только как нечто идеальное и ассоциирующееся с представлениями о старой России (в «Круге» сказано: Нержин родился, «когда только что убили и вынесли в Мировое Ничто чье-то большое дорогое тело»). То есть отец – лишь некий прекрасный символ. Непосредственные живые импульсы семейной традиции в отсутствие отца могли идти только от матери и ее родственников.

По материнской линии А. И. происходит из семьи богатых ставропольских землевладельцев Щербаков, которые в «Красном колесе» выведены под фамилией Томчаки. Семейка была та еще. Первое слово, которое выплывает при ее описании из сна Ирины (в реальности – тетка Солженицына, невестка его матери Таисии) – «ссора!» Эта женщина пребывает в постоянном конфликте со своим мужем Романом (брат матери писателя), муж – с отцом Захаром («это состояние их было чаще лада»). Пример: «Отец тяжелым ореховым посохом с размаху ударил сына, а сын, в той же первобытной ярости, выхватил из английского кармана револьвер». Кстати, именно к деду Захару (Томчаку, конечно) применяет писатель редкое словечко «нахраписто».

Таковы задатки семейства, в котором родился Саня. Можно представить себе, как там, лишившись денег, роскошного дома, машины и прочего, ненавидели соввласть. Эта ненависть чувствуется в показаниях Ирины Щербак, которые опубликовал в свое время «Штерн». Общая ненависть. Не столько даже к власти, сколько к миру вообще, отнявшему все. И в частности к родственникам, к «хамской семье» Щербаков, которые «жили как свиньи». Конкретно о матери Солженицына невестка говорит мягче: «Она была заносчива, консервативна и вздорна». Впрочем, конкретная направленность ненависти не так уж важна, важны отношения в семье, формирующие в ранний период жизни ребенка (как раз до шести лет) программы его будущего поведения. Похоже, они (отношения) были адскими, но ведь это был дом родной – тот самый гумус, в котором человек формируется.

Так вот в Нахрапе нет ничего сверхъестественного. Это просто структура в душе, образовавшаяся под влиянием атмосферы в семье, несущей традицию конфликтности. Да еще и – особо озлобленной. Эта структура нацеливала человека на то, чтобы вырваться из этого ада любыми средствами (таким средством для А. И. в конце концов оказалось писательство), а с другой стороны – держала его, заставляла все время искать способы вернуться в родимое лоно (либо в среду, сходную с этим лоном по тяжести жизни). Ибо – это и есть соприродная Нахрапу среда. Отсюда все странности поведения Солженицына, которые мы уже видели. Но помимо этого специфически семейного было еще социальное, внесшее свой вклад в формирование Нахрапа. То, что в «Круге» названо «гром и пафос моей (нержинской, но и солженицынской. – О. Д.) юности». Атмосфера пафосной ненависти, разлитая в стране, открыла перед идеологически индифферентным Нахрапом возможности работы в области социально-политической, научила пользоваться терминами и понятиями, при помощи которых очень удобно бороться. С кем? Не важно. Со всеми. Можно и со своим подопечным. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ