Через три дня степи и простора достиг я песенников. Кобылка моя безлепичная стерла себе спину, и в голосе ее слышался визг, а порою и вой. Падет, думал, – пешком по степи пойду! Зато у песенников обнаружились цыган с цыганочкой, они лошадь и обтерли и намазали чем-то, та аж повеселела. Цыган порой играл в конюшне на балалайке и странной гитаре, цыганочка плясала с выходом, а когда я входил в стойло, лошадь ржала, тревожно глазами кося, – пританцовывать зачинала передними ногами. И хотелось мне оттого бить цыганочку с выходом.
А песенники лишь поздоровались – враз хором песню долгую затянули. И была та песня хороша, да не запомнил я ее. Потом песня попроще: умер наш коршун, умер наш черный. Пойте петухи куры, радуйтесь, веселитесь! Песенники считали, что я должен заучить песни, сложенные за последние века, и распространить в народе русском, по городам и весям кочуя. Напрасно убеждал я их, что не собираюсь уходить от местного русского народа к другому. И падал вечно синенький платочек с опущенных плеч и стонали холодные волны, бились о берег морской. И Катюша выходила на берег, и нечто напоминающее «выпьем за Родину нашу привольную» звучало здесь, и выпивали мы. А вот мотив Варяга песенники слышали еще во времена незапамятные от новгородских ушкуйников. А от тех уж, видать, немцы переняли – военно-морской марш сладили. И уж затем мотив вновь – с песней про крейсер – на Русь вернулся. А под песню нерусскую вай шеен чемо тетро бато (горе тебе мой белый гусь) цыган так заходился, что в рыданиях рубил голову очередному гусю, бродящему окрест.
По ночам в избе наступала тишина с растворенным в ней пеньем цикад. Лишь цыганка порой выходила из избы до южного ветра, то ли собрать рассыпанное луною по степи серебро, то ли оглаживать поправляющуюся на полынном воздухе кобылку.
И ветры из степи, поля, дальнего леса наполняли дом сквозь открытые настежь ставни и двери, но стыдно мне становилось в запахе дыма неведомых ковыльных костров. Хотя, может быть, так пахли здешние звезды. А небо то спускалось ниже, а то уходило так высоко, что и голос звонкий не долетит. И простора вокруг не оберешься; лишь голенькое деревце извивается вдали. И нет в этой жизни никакого дурацкого смысла, и можно хоть сколько сидеть – радоваться озаренным облакам с серым верхом
А через неделю пребывания у песенников мой слух наконец начал достойно воспроизводить услышанный мотив, а голос окреп и не вызывал уже смеха и гневных взоров. А однажды меня допустили до участия в смешанном хоре, правда, потом отводили от меня глаза по домам с усмешкою. И текли вольготно просторные дни и ночи.
И однажды ночью, на третьей неделе народных песен, переполнивших меня по край, приснился мне утес, поросший диким мохом, и казалось, есть там Марьюшка, а как взобрался, так не нашел. Описал я тот утес песенникам, и хорошо он им известен оказался. Указали мне дорогу, спели песню подорожную. Все бы хорошо, да в утро отъезда пропали цыган и цыганка – увели с собой лошадь мою. Хорошо хоть седло оставили – я его песенникам на прощание подарил! Паука я раздавил, от песенников уходя, с крестом на спине – санитарный может. Дурной то знак.
У подножия приснившегося мне утеса пахла смолою изба. Зацепившись выменем за утес, лежало на нем серое мохнато облако, будто высматривало что. Возле избы сновала Дарья, сестра моей нареченной. Поклонились мы друг другу поясно, и молвила Дарьюшка:
- Долго же ты шел к нам – русалочий избавитель. Много ли травы помял, много ли ворогов обезглавил?
- Некогда мне, Даша, ворогов голов лишать! Держали меня в темнице переполненной, потом шел я к вам по лесам да буеракам, песни пел, камень катил. Что ж не встречает меня Марьюшка – цель снов моих, да и странствий?
- На утесе она горюет. Жаль не по тебе! Ну да, может, и ты утешишь печаль девичью. Ступай уж по тропе козьей, смотри ноженьки не переломай.
И пошел я по тропе крутой да козлиной до самой до Марьюшки. А она сидит – глядит на поляну за рекой, за которой лес с небом сходятся. И глаза ее светились глухо - звезды угасшие.
- Ты оброс, - говорит равнодушно и платочек синенький накидывает, с повадкою женщины, - раньше волос короче был.
Потянулся я к ней обнять да утешить, но куда там. Остановились мои руки на границах тепла Марьюшкина да и поникли. Поглядела на меня Марья с недоумением, будто лишь вчера со двора согнала, и просила принести ей пряжи для ковра нового. Она на том ковре все края изобразит и видеть на нем будет, где Алеша ее милый свет Попович от лютых ворогов рубежи стережет. Ну а мне лучше за пряжей поскорее идти, если не далее.
- Марьюшка, - говорю вкрадчиво да умильно, - я же люблю тебя, глупая.
Аж заплакала Марьюшка от ласковых слов:
- Где-то сейчас Алеша, - сквозь слезы молвит, - может раненый лежит в траве пожухлой.
Хотел я милую хоть по голове погладить, да усомнился, вдруг она от тоски с утеса спрыгнет. Тут утешать нельзя!
Небу подали теперь недоваренные облака, и они застряли в нем, не двигаясь. И, понурый, спускался я вниз от желанной цели, тропы своей не разбирая. Оттого и соскользнул да покатился кувырком: весь избился об камни обомшелые. Чуть не на четвереньках приковылял к избе, откуда столь недавно долгожданное восхождение начал. Хорошо хоть Дарья обо мне позаботилась. Уложила в постели пуховые и хомут на меня надеть пыталась – вот ведь игрунья! Облила меня водой непитой и пшеном осыпала. Принесла потом слизняков да пиявок и давай их прикладывать к ушибам моим и ссадинам. Совсем мне оттого худо сделалось! Ох и Дарья, много в ней блох (в смысле шалостей).
Посрывал я с себя нечисть болотную (это я о пиявках и козявках, конечно), пока Дарьи в избе не было. Сидела она в траве у реки, ноги белые в воде мочила. Вообще-то одета она была прилично, только вот пока ухаживала за мной, юбку новую на бедра одела. Будто по моде московской, а может наоборот. И цвели по бокам ее, и древясил высокий дрок красильный и зайцегуб опьяняющий. И приплывали рыбы к ногам Дарьиным и глядели на них – дивились, рты поразинув и жабрами шевеля. Караси да лещи в те ноги мордой тыкались, а щури да судаки лишь боками о них терлись – мурлыкали. Дарья ласково выбирала наиболее упитанных самцов и клала их спать рядом с собой на берегу – на зеленой травке. Выползшего на берег рака Дарья напротив выкинула далеко в реку. Ездит на нем, дескать, нехороший кто-то. А продолговатая стремительная рыба с красным пером так сама из воды к Дарьюшке на ручки бросилась, и сделалось на траве лицо у той рыбы самым вширь разинутым. Крупные экземпляры подобрав, Дарья пригоршнями зачерпнула всякой мелочи – для навара. Объяснил я ей тогда, что не люб боле Марьюшке: та за пряжей меня куда-то отправила.
- Погоди, вот поешь ушицы наваристой и пойдешь за своею пряжею.
Хороша была ушица наваристая да с пряными травами. Только вот Дарья переоделась в сарафан декольтированный; видно редко сюда гости заходят. И глядела на меня хозяйка, голову на руки положив. Поведала она мне, что околдовал кто-то Марью. А кто, и понять нельзя. Не любовь, стало быть, у Марьи к Алеше – морок один (я и сам смутно подозревал нечто подобное, ах как славно, что такие сестры бывают умные). Так бывает, спит змея в цветке, и заклясть ее надо, чтобы взять у цветка запах. А Алеша Дарьюшке не по сердцу: от него оказывается, конем пахнет! А еще разговаривает слишком зычно; дремать на ветвях мешает. Так что идти мне, по ее хотению, по сердца велению, за разрыв-травой. Есть во мне, баит, обаяние. Я им могу хозяев усыпить, собакам рот зажать, свиней смирить, у змеи ярость утолить. Только вот где сорвать ту разрыв-траву Дарьюшке неведомо. Что ж, не пришлось мне поскакать вокруг милой на молодой кобылке; не пришлось и песню спеть, как научился. Взял я у Дарьи кусок хлеба с узелком соли и воздушным поцелуем, да и в дорогу новую. Я то помню траву, что на княжий двор от Кощея принес. Солидный был пучок: не могли они весь его съесть или выкурить!
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете