…Увиденное зрелище наполняет меня энтузиазмом, и я с удвоенной силой возвращаюсь к своему делу – вырезать из жесткого, как черт, картона солдатиков. Солдатики скопированы из книжки с помощью папиросной бумаги и загодя раскрашены цветными карандашами. Потом их надо будет приклеить к подставочкам, расставить в песочной крепости и, о счастье , можно «бомбить». Гофрокартон, хоть его и много, для солдатиков не годится. Хороша коробка из-под купленного в прошлом году вентилятора, но больно уж неподатливая – почти железо. На пальцах у меня вздулись кровавые волдыри от ножниц. I"ve got blisters on my fingers. Как жить?
Завозился, будто что-то важное потерял – ах, деньги! Пятьдесят и еще десять оказались в разных карманах. Не сходится, это плохо. Проводница Тамара ждет. Надо, привалившись плечом к стене, быстро нащупать. Живот и правая рука наполнились водянистой скукой.
Во внутреннем кармане извилистый поворот на справку – влево, вверх, туман, вниз. Остро запахло осотом и тиной. Река, ловко перебирая ребрами, ускользает. Пироги прокисли, и вообще – жизнь дерьмо! Играй не играй. Узловатые коленца реки, белый песчаный берег. Доски под потолком вынь – выше звезды. Если сильно смотреть вверх, видно почерневшую от времени матицу. Стукни в стекло! Вынь ступицу. Ты в углу. Я в углк. Все наши в угу. Эскимос. Ненец. Эвенок. Они едят мясо рыб. В иглу и другие виды жилища.
Всем нужна пища. Для еды жителям моря. Там север. У-у-у…
Теперь опустимся ниже. На дно. Маточные черви. Слепившаяся пуповина. Пупочки свиные с дарами моря. Морская утка (нет таких?) Спать, спать в поезде! А где Томочка?! Томик! Дай помахать ручкой (ужасно хочу ее). А где же Верунька? Ту-ту-у-у!!! Ну, козлик, поехали. Чмок, хлюп. Ураааа.... До встречи. Одинокий тебя провожу. Ты стояла в конце туннеля. Окаменела от ужаса. Что потеряно. Что не потеряно? Имелось ли, блин, сбили! Шпиль вокзала режет глаз, пытаясь налезть на небо, где гомон и притаился цыганский табор. Сверим часы. Корыто.
- Да и можно ли алгеброй поверить эту гармонию?
Иван Иванович, медленно держась левой рукой за шею, шел к колесу обозрения. И вдруг стал быстро, неотвратимо подниматься в воздух еще до того как успел подойти к нему и сесть на сиденье. Судорожно вцепился свободной рукой в раковину и разинул рот от такой мысли. Никто не мог попасть в уборную из-за Ивана Иваныча. Жильцы радовались когда он умер. Только маленькая девочка Саша роняла слезы, когда хоронили всей нашей дружной семьей его.
Незадолго до смерти, которая всегда ужасна, Иван Иваныч работал инструктором по вождению автомобиля. Бывший летчик, он воевал в Афгане, как все мы. Как все ребята из нашего класса, хочу я сказать. Всегда ходил в короткой синей юбке (точнее, это было платье), чем смущал всяких тупиц и дегенератов. Фамилия его была Паратов. Умер человек, и всем сразу стало интересно, как его фамилия. Паспортистка дома, где все мы жили, утверждает, что у Ивана Ивановича фамилии не было вовсе, но по-моему, это брехня. Лола чесала шею. Эта Лорка в застиранном халате – такая свинья! Вечно ссыт в кастрюлю с борщом Ивана Иваныча, и однажды положила туда кусок хозяйственного мыла. Фу, а еще внучка республиканца. Мало мы их душили. Соло!..
Хаос блаженства наливался неразрывным покоем. В голове Ивана Иваныча наступило что-то белое и не имеющее цвета. Прозрачное и без конца мутное, стоя стеною, оно говорило: это я, это ты, Иван Иваныч... Белизна та была одним, и не было Ивана Иваныча, чтобы отделить себя от другого и понять, что он видит ее, или она видит Иван Иваныча, вернее, то, что когда-то звалось Иван Иванычем, возможно, в одном из не имеющих числа возможных миров, то есть, конечно, и разрывно, и смертно, ах, ошибка... Иван Иваныч думал, что это смерть, и думал, что там за смерть, ведь никто не расскажет, что там за смертью, в той заоблачной выси, куда Марк черепах не гонял...
Не было «нету», и не было «было», и не было источника подобной глупой оценки. Не было говорящего, и не было самого слова. Не было ни боли, ни скуки ни страха смерти. Если бы там был Иван Иваныч или то, что будет считать себя Иваном Иванычем, умирая, оно б сказало, что увиденная нами картина называется раем. Медленно держась за корыто, давился трусами. Лоркины кружевные шли туго - были с лавсаном.
Стремился упиться втуне
унитаза он
страшась ее отказа, открыл до упора рукоятку газа он. Потом, повиснув на подоконнике, блевал на шляпы прохожих. Первые лучи солнца искоса посеребрили асфальт. Водка стучит в моей голове. Коза повисла в носу. Шестьдесят рублей застряли где-то внутри. Не отдам вражьему ляху!
Пыльные от серы вытираю о грудь. Я вас вынес из ада, так мне ли теперь бросать? Все хотят схватить мои шестьдесят рублей жадными лапами и повредить им неосторожным жестом. Все жадно дышат в лицо, затаив дыхание, ждут появления на свет шестидесяти рублей, чтобы навалиться потной тыкающейся толпой. Все хотят моих шестидесяти рублей, моего последнего оплота в этом мире бушующем. Больно дернув за ниточку, повредить во мне что-то важное, может, и душу. Нет, больнее души – страшно смешиваясь с говном и кровью, сигнализирует, что дело плохо. Меня убивают, я умираю в страхе. Мои шестьдесят рублей, выпростанные меж бедер, высоко над головой подняты. Вся в крови и лимфе корчусь в предсмертной тоске. Они уплывают... Солнце меркнет над головой. Темнота давит тяжестью, заглушает страх спасительной болью. Мрак милый мрак обрушился… там… тьма тиамат…
Впрочем, сиденье сразу материализовалось под головой. Было не страшно. Его почти мутило от радости, но памятуя, что оказался на колесе, для того, чтобы обозревать, решил достать из кармана очки, без которых ничего вокруг не было видно, и от осторожного этого движения чуть не свалился и чуть не кончил от страха. Так и проснулся: на спине, в неестественно патетичной позе, как убитый солдат на картинке в книжке – с раскинутыми и согнутыми в локтях руками. Потная шея плотно прижата к подушке – еще страшится нехорошей высоты сна.
Иван Иваныча неприятно поразило увиденное на том свете. Едва сдуру не попав в рай и не развоплотившись, он ведь вполне мог, идиот такой, на самом деле перестать существовать! Хорошо еще, что там вовремя вспомнили, как я много грешил, и быстренько препроводили меня, Ивана Иваныча, в ад – то есть назначили Ивану Иванычу быть, а поскольку, кроме как здесь, он, естественно, нигде быть не может, то назначили ему быть на Земле, где все так привычно и знакомо, и никакой рай не грозит, все нормально. Иван Иваныч потирал руки, деловито существуя и даже уже незаметно для себя боясь смерти. В голове кипели подлые мысли. Жить было отлично.
- Нет, не нужно мне рая! – сказал, пот со лба утирая.
Сансара – нирвана, это не в первый раз теперь живущий Иван Иваныч знал точно. Сансара подлых и меркантильных индусов заключается в том, чтобы копить грехи, учиться, плодить заблуждения и детишек, наживать деньги, посадить дерево и прочую дрянь, от которой болит голова потом. Трудно вообразить более деловитых людишек, чем эти индусы! Тьфу! Более тупых и ригли-сперминтожующих, мажущих волосы шампунью, срущих в финский унитаз и тут же заботливо и брезгливо поливающих собственное говно бактериевыводителем «даместа с хлором», зырящих телевизор, строго получающих зарплату и радующихся присуждению очередного разряда сволочей, чем индусы, еще поискать! Сансара-нирвана... Застряв между идеей несуществования и унылым фактом существования, человечестово пытается успокоить себя компромиссом, что, дескать, существование нам только кажется. Главный вопрос философии - существует ли то, что существует. Как сказал еще Николай Ильич Гоголь - скучно.
Даешь нирвану без никакой сансары! Либо – живи, жуй жвачку ригли сперминт. О как мне по кайфу жвачку мою жевать! Если я забуду (тьфу-тьфу-тьфу) ее дома, то начинаю как-то нервничать даже. Что-то даже такое проникает смутно в мое подсознанье. Типа подозрения, что где-то за тоненькой непреодолимой пленкой моего жвачного бытия притаился нераздельный, неразделимый Хаос... Вроде как по морде мне дадут там, в Хаосе, и не дадут мне моей сраной зарплаты и жвачки. Вот так-то.
- Умираю, - испугался Иван Иваныч и вцепился в опухшую от всяческих треволнений шею.
* * *
Прямо над ним сгустилось масляное пятно отяжелевшего и склонившегося к закату спелого вечернего солнца. Мысленно опустил ложку – солнечный суп оказался луковым. Почти горизонтальные, стелющиеся параллельно земле лучи простреливали листву, оседали на стеклах веранды. Неожиданно он подумал, что находится все еще там, в детстве, и нужно лишь вспомнить, в какую сторону вытянуты его невесомые ноги, чтобы вокруг материализовались стены, окно и дверь.
Если выйти за дверь, там будет все – камешки, травинки, соринки. Целый дубовый лес оттененной закатным солнцем травы. Кряжистые стебли ведут к рыжей куче песка – прохладной, рыхлой, царапающей ногти кристалликами. Там уже прорыты рвы и тоннели, возведены валы, бдительно глядят вдаль взаправдашние солдаты. О, эти пять минут тишины перед артобстрелом… налетом… в общем, атакой! Слышно как осыпается песок по стене окопа. Быстро прошуршало в листве и загрохотало по крыше сорвавшееся с ветки спелое яблоко. Ой мамочки, что сейчас будет! Стремясь продлить сладкий миг всеведенья и могущества, палач картонных солдатиков не спеша прогуливается по притихшему послеобеденному двору.
Хорошо, когда нет взрослых. Когда у них «тихий час» - вот чудаки. Будто нет занятия поважнее, чем лежать вповалку на прохладных матрасах. Зато никто не шумит, не зовет, не отрывает от дел.
Материализовалось цементное крыльцо мастерской, крашеная щелястая дверь, внутри пахнет опилками и железом. Под пилорамой заскорузлые сапоги – гладкие и холодные изнутри. На стене висит пропотевшая и выцветшая на солнце спецовка. С отворенного чердака сочится запах многих оставленных на потом тайн, высохших до звона стропил и пыли. Возможно, это даже один запах, а не три разных. Материализовались босые пятки, заскребли по деревянным ступеням приставной лестницы. Интуиция подсказала, что на неохраняемом пока чердаке может оказаться что-то жизненно важное для предстоящего артобстрела… За стеной пронзительно прокукарекал петух. В саду отозвалась очнувшаяся от дневной жары горлица. Гу-х-ху…
- Сейчас главное как? – сказало купе голосом моего попутчика. – Заканчиваешь эконом и магистратуру юридическую. Потом два года работаешь – и куда-нибудь в бизнес-школу на Запад...
Приставная лестница и чердак разом свернулись трубочкой. Я понял, что лежу поперек поезда, а он почему-то стоит. У меня немного горят подошвы.
- Английский должен быть в совершенстве…
Поезд вздохнул и натужно дернулся. Я представил, как солнце светит прямиком под его колеса. Там, между шпал, лежит пахнущая нефтью щебенка, привезенная сюда из-под Армавира, а рядом – руку протянуть и достать – в голубых от пыли стеблях травы жарко стрекочут российские кузнечики и цикады. Радуются, что вечер им... И тишина.
Секунд через пять-десять все это исчезнет. Только ты-дых, стелется под колеса, наматывается на локоть пружина. Вот если сейчас прямо выскочить, ломануться по коридору, опрокидывая чемоданы и прилипших к окнам граждан в трико, рвануть ручку двери и выскочить – вот если прямо сейчас – твердо удариться ногами о неподвижно летящую куда-то сквозь Мировое пространство земную твердь – удариться оземь, оборотиться – и все сразу вернется на место: и стены, и двери, и лепет яблони за окном, и щелястый чердак, и лестница, и главное – навсегда оставшиеся там в песке, не дождавшиеся меня солдатики. Господи всеблагой, верни мне солдатиков, – ну что ты, маленький, вот же разволновался – ничего никуда не делось, все они ждут тебя тут, в раю, где времени и вообще ничего нет, только ты, а у взрослых, как всегда, тихий час, это же так занятно – тебе ли не знать, ты и сам взрослый – полежать с книжечкой, вот ты что любишь читать?
Я люблю читать про солдатиков, с картинками, Господи.
А за окном проносятся равнины, сворачиваются лесом и разворачиваются полем горизонты, и где-то по скрипучим доскам крыльца спустился во двор шмыгающий носом малыш-поцарапанные коленки, чтобы остаться навсегда там, откуда уносит меня поезд: Солнечнодольск, Химки, следущая – станция метро Комсомольская.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете