Продолжение. Начало здесь

Иногда так проголодаешься, что все мысли только о еде

Значит, в казарме был голод. Для начала разберемся: что это такое? Вот у меня есть щенок. Сколько его ни корми, а он все равно через час в миску смотрит. Ветеринары говорят: надо давать ему столько-то. И правда: если дать ему больше нормы, то будет расстройство желудка. Вот и выходит, что для существа безответственного рационированное питание лучше, чем изобилие пищи. Но собачка с этим не согласна.

Я для того говорю про собачку, чтобы ясней подчеркнуть разницу между субъективным чувством голода и голодом как объективным явлением, связанным с недостатком пищи. Если солдатам дают еды меньше, чем положено по рационально обоснованным нормам питания, то это действительно бедственный голод, касающийся каждого солдата (судя по газетам, это случается и сегодня). Субъективный же голод обусловлен всякого рода физиологическими особенностями организма. У Астафьева эти два голода перемешаны (не знаю только – нарочито или по недомыслию), но мы-то должны их различать.

Давайте посмотрим, что собой представляют в желудочном отношении герои Астафьева. Вот, например, как питался дома старообрядец и совершенно эпический желудок Коля Рындин: «Утром съедал каравай хлеба, чугунок картошки или горшок каши с маслом, запивал все это кринкой молока. За обедом он опоражнивал горшок щей, сковороду драчены на сметане или картошки с мясом, либо жаровню с рыбой и на верхосытку уворачивал чугунок паренок из брюквы, свеклы и моркови, запивал все это крепкое питание ковшом хлебного кваса либо опять же простоквашей. На ужин и вовсе была пища обильной…». Хватит, пожалуй, и так уж понятно, что в казарме такой былинный едок будет голодать. Плохо придется также и интеллигентскому желудку Васконяна, который дома по утрам «пил кофе со сливками, иногда капризничал и не хотел есть макароны по-флотски».

Но нам, собственно, интересно не то, что и как ели герои Астафьева дома. Интересно нам то, что автор, представляя своих героев, не упускает обычно случая отметить (и это уже «документы») какую-нибудь характерную яркую особенность их чревной жизни. Скажем, Лешку Шестакова «дома мать бескишочным звала, есть-пить насильно принуждала», а в казарме он от жадности (а не от голода, что специально подчеркнуто) жрет всякую гадость и в результате «которые сутки штаны не успевает застегнуть». «Парнишка-дристун» Мусиков («снова чего-то нажрался, снова его пронесло») использует свое ненасытное брюхо для того, чтоб косить от занятий и от работы. Вечно что-то жрущий Булдаков способен украсть целого барана на кухне. Братья Снегиревы уходят из казармы домой, чтобы наесться мамкиной пищи (и в результате расстреляны). Если включать в сферу «брюха» мочеполовую систему, то замечателен случай Попцова: «По прибытии в казарму он сразу же залез на верхние нары, обосновался там, но ночью сверху потекло на спящих ребят».

Можно бы было продолжить, но так уже ясно, что Астафьева привлекают главным образом типы, выходящие вон из общего ряда – в смысле чревных особенностей. В полку они все – либо косят, либо симулируют, либо придуриваются, либо воруют, либо… Люди нормальные, не сугубо чревные – те, кто не слишком страдает желудком, кто не очень косит от работ и занятий, не выпячивает брюха, не ворует, не хнычет, не доходит, не тискает романы, не писается – эти скучные серые люди, солдатская масса автора вовсе и не интересуют. Как будто бы их в казарме и нет. То есть, конечно, они должны быть, и их человеческие проблемы могут быть весьма интересны, но изображая нормальных людей, нельзя было бы утверждать, что в казарме царит страшный мор и объяснять его ужасами сталинизма, повальным воровством интендантов и наконец даже тем, что ребята «попали в армию уже подорванные недоедом». Это кто же? – Рындин, Булдаков, Васконян (которым, кстати, хоть и с заминкой, была все же предложена двойная норма)? «Бескишочный» Шестаков? Ах, да – Мусиков, которого пьяница мать не хотела рожать, а потом и кормить, и который в результате так приспособился к жизни, что старшина его за свои деньги кормил, чтоб только избавиться от его нытья.

Нет, все-таки дело в этом романе не в том, что в казарме был страшный голод, не в том, что «ребята» на гражданке недоедали, и Сталин «привычно обманывал народ». Было все это, но только к роману Астафьева это имеет разве что косвенное отношение. В романе же мы видим пустые потуги «нового Державина» соответствовать вновь нарождающейся идеологии (соцреализм с отрицательным знаком). Однако такого рода «авторские фантазии» мы пока что оставим без внимания. Обратимся прямо к подлинной теме романа и сформулируем ее для начала так: инстинкты Великого Брюха.



Почему – война?

Брюхо – часть человека, но живет по своему собственному закону, состоящему в том, чтобы удовлетворять свои похоти. Парадигма его существования: во что бы то ни стало насытиться, как следует опорожниться и потом, может быть, приступить к размножению. Все остальное (вплоть до простейших правил гигиены) ощущается брюхом как досадные ограничения, иногда просто невыносимые ущемления брюшной свободы, к каковой брюхо считает себя предназначенным. Но безграничной свободы для брюха, увы, никогда и нигде не бывает. Ограничения многообразны – от элементарного недостатка ресурсов до изощренных запретов культуры. Бывают и очень жестокие ограничители - например, война.

Именно войну и использует Астафьев в качестве естественного обоснования экзистенциальных мук ненасытного брюха. То есть – война как таковая у него только повод для повествования, литературный прием. Другие брюхописатели используют для мотивировки голода, конституирующего текст, что-то другое. Скажем, лодку посреди океана (Майн Рид), заснеженную пустыню (Джек Лондон), советскую тюрьму (Солженицын), бедственный неурожай (Платонов) и так далее. Наиболее чистое и волнующее описание желудочных страстей получилось бы, видимо, если б кому-нибудь пришло в голову войти в положение вечно голодной акулы, рыщущей в океане в поисках пропитания и бросающейся на все, что только движется. Некоторые герои Астафьева таких акул и напоминают, но поскольку он все-таки не анималист, а деревенщик, постольку для оправдания великих утробных страстей он избрал на сей раз войну.

Это очень удачный ход для разработки желудочной проблематики. Всем известно: голодно было. И потом: война же все спишет. Вокруг нее существует столь мощная аура мифов, что за этим сиянием можно даже акулу закутать в шинель, и никто не заметит, что это не человек, а акула. Но давайте не будем все-таки путать божий дар с яичницей. К войне можно относиться как к чему-то святому только в том случае, если погибшие и выжившие в ней – именно люди. То есть – возвысились над своими же скотскими нуждами, идут на смерть не для того, чтоб нажраться, и не потому, что сзади стоит пулемет заградотряда, но – потому, что у них есть некие человеческие «предрассудки» (любовь к родине, долг, честь, оскорбленное достоинство, чувство справедливости и т. д.). Это так в любой армии и на любой войне, и если этого нет, то речь должна идти о бойне, разборке, наезде, схватке за пищу, но никак не о священной войне. Конечно, на всякой войне много скотства, но как раз оно-то и не имеет отношения к подвигу человека.

Собственно Астафьев и не скрывает того, что конкретика этой войны его мало интересует. Роман почти нарочито выстроен так, что оставляет за своими рамками все именно военные аспекты – стратегические, военно-исторические, географические, технические… Даже спутаны названия самолетов, Днепр подчеркнуто назван Великой рекой. Это все потому, что автор смотрит на войну из земляной щели, а оттуда мало что видно. То есть видно, что где-то стреляют, кого-то убили, орет командир, страшно, холодно, больно… Какая уж тут стратегия? Но зато здесь в беспримесном виде могут явиться экзистенциальные проблемы человека, превозмогающего самого себя перед лицом смерти. Образцов такого рода «солдатской прозы» в мировой литературе много.

Но Астафьев-то здесь совершенно ни при чем. Ему чуждо все специфически человеческое, даже отвратительно. Вот, например, как он характеризует нормальное человеческое усилие подняться над собственным брюхом, не дрожать за шкуру: «Всю-то дорогу из кожи вон лезет двуногая козявка, чтобы доказать, что она – великан и может повелевать всем, даже смертью, хоть и боится ее, смерти-то, вопит со страху: “И звезды ею сокрушатся, и солнцы ею потушатся”». Тут прямо полемика «нового Державина» с Державиным настоящим, который ведь написал не только эти иронически процитированные Астафьевым стихи, но и: «Я телом в прахе истлеваю, // Умом громам повелеваю, // Я царь – я раб – я червь – я Бог!». Продолжение