Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь

«Таракан не ропщет»

В романе Астафьева мы практически не встречаем людей. У него вместо них – «двуногие козявки», олицетворения различных аспектов деятельности чрева. Но как раз этим-то он и интересен. Ведь чревом называются не только внутренние органы, анатомически располагающиеся ниже диафрагмы, но и соответствующая этому уровню жизнедеятельности ментальность, если угодно, даже – психология и мировоззрение чрева, приблизительно сходные с таковыми у червя или таракана. Так вот, когда Астафьев не делает потуг создать нечто идеологически выдержанное, а просто пишет, давая полную волю своему бессознательному, он очень точно и убедительно изображает повадки некоего насекомого или червеобразного существа. Это оно вгрызается (или заставляет людей вгрызаться) в мерзлую конскую тушу, оставляет свои выделения где попало, в борьбе за жизнь топит ближнего, подличает, ворует…

Впрочем, «подличает» и «ворует» – это уже категории иной ментальности, чем у червя. Ну, так Астафьев и употребляет их в основном для характеристики всякого рода плохих начальников. А любимые им брюшные типы обычно не «воруют», а «промышляют». Не «подличают», а «приспосабливаются». И уж совсем как-то не приходит в голову назвать «убийцами» бедных русских солдат, топящих друг друга в холодной днепровской воде. Это по любым меркам не «убийство», а типичная «борьба за существование». (Пожалуй, под эту категорию можно подвести и поступок Щуся, замочившего гнусного политотдельца Мусенка). К глубинной психологии этой борьбы имеет смысл внимательно присмотреться, откроется много интересного.

Вот, например, как действует Лешка Шестаков (его «прототипом» является едва ли не автор романа), когда во время переправы к нему в лодку кто-то лезет из воды: «Не давая себе ни секунды на размышления, он выхватил из уключин весло и вслепую на хрип и бульканье ударил раз – другой – третий… содрогнулся, услышав короткий человеческий вскрик и мягкое шевеление под лодкой: вяло стукнувшись о дно, какой-то горемыка навечно ушел вглубь». В общем, тут все понятно: командование, не обеспечив плавсредствами, загоняет в воду людей, не умеющих плавать, а Лешка, выполняя важное задание командования, везет на другой берег связь. Так что он в этой ситуации чуть ли не обязан был утопить человека, полезшего в его лодку. Меня лишь немного смущает то, что герой «не дает себе ни секунды на размышления».

Но и автор как будто бы чувствует, что не все здесь сказал. Ему, видимо, надо разъяснить (хотя бы самому себе) нечто важное, даже мучающее его. Поэтому он заставляет своего героя плыть через реку еще раз. И тут кое-что начинает проясняться. В этот раз с Лешкой в лодке еще два человека. Так вот, одного из них, Ягора, неумело вычерпывающего воду из дырявой посудины, наш герой подгоняет все тем же веслом. Да как еще: «Видать, угодил Лешка веслом в голову связиста, и худо угодил. Бессильно раскинув руки, Ягор поплыл по корыту». А в результате – переполох, лодка вот-вот опрокинется, Лешка уже понимает, что это конец… Но Астафьев в своей постоянной манере смазывать смысл происходящего, подменять суть явлений – говорит еще и о плюхнувшейся рядом с уже погибающей лодкой мине. Не Лешка, мол, виноват в душегубстве, а неизвестный фашист. Лодка переворачивается. И вот тут начинается самое интересное.

Солдатик (вероятно второй, тот, которого Лешка еще не прибил) всплывает. Опять же – «не дав себе подумать, Лешка <…> сгреб человека за шкирку и потянул к лодке. Тонущий вцепился в него железной хваткой и поволок»… Лешка и здесь уже было подумал, что все для него кончено, но… «Но тело его, сердце, голова, разум и инстинкт, жаждой жизни наполненные, все его существо боролось, упиралось. Подержавшись за лодку, Лешка успел отдышаться <…>, выбился вверх, хватил воздуху, изо всей силы ударил кулаком по голове тонущего и каким-то не ему уже принадлежащим усилием <…> оттолкнулся и сразу почувствовал, как расплываются они, два за жизнь боровшихся существа, – один в кромешную глубь, другой к свету».

В этом эпизоде совершенно отчетливо видно: Шестаков душегубствует в состоянии полной невменяемости. Причем начинается это с того момента, когда его спутники в лодке впадают под пулями в панику. А кончается не раньше, чем он их обоих топит (или даже – тогда, когда уже на берегу он «встал на колени и в полусне пустил струю, которая текла и текла сама собой, а он продолжал дремать»). То есть, тут чистая феноменология тела (насчет «всего существа» Астафьев, конечно, погорячился), тут «усилие», самому человеку действительно «не принадлежащее», а принадлежащее только «инстинкту».

«Возмужали дождевые черви»

Обратим внимание: герой Астафьева «не дает себе думать» – ни когда топит, ни когда бросается, вроде, спасать (хотя в результате все же: топить). В этом, пожалуй, и сказывается неспособность писателя отличить человека от червя. Он знает (слыхал), что они отличаются, у него даже есть герои, которых можно назвать человекоподобными (в основном это – офицеры, интеллигенты и немцы), но нарисованы они бледными красками, неубедительно, иногда откровенно фальшиво. А уж когда начинаются теоретические рассуждения о человеке, все окончательно запутывается. Например, описывая душевное состояние своего Лешки перед переправой, Астафьев говорит: «В минуты опасности он полностью доверялся тому, кто сидел в нем как в кукле-матрешке, укрощал шустрого, веселого солдата Лешку Шестакова, где надо оберегал от опрометчивых поступков. Лишь вспышки буйства, глубоко скрытого самолюбия, уязвимости, жестокости <…> выдавали порой Лешку».

Вот все опять свалено в одну кучу, и поймите, коль сможете, кто кого «укрощал» и кто «буйствовал» при переправе – Лешка или «внутри каждого опытного фронтовика заселившийся бес ли, человек ли бесплотный»? Нет уж, давайте оставим попытки впрямую понять наивное теоретизирование Астафьева. Лучше посмотрим, что следует из его натуралистических описаний. Вот сразу же после того, как при первой поездке Лешка «отправил на дно» человека, он подумал: «Наши это… Наших несет…». И потом уже: «Из воды вздымал весла уже не Лешка, они взлетали и падали сами собой, вразнобой, словно работал пьяный или сонный человек». Очень понятно: Лешка как человек исчез, когда оглушил веслом и «отправил на дно» человека. Это, между прочим, символ: человек расстается со своей человечностью (недаром же ему «помстилось», что он утопил своего напарника Сему Прахова, оставшегося на самом деле на берегу со своим напутствием: «Спасай вас Бог, Алеша!»). В лодке же теперь завывает зверем некто «пьяный или сонный».

А то, что у этого существа происходит в данный момент на душе, передано при помощи несобственно-прямой речи: «Сейчас главное – не ошалеть от страха и одиночества. На Дону <…> он чуть не утонул в мелком ерике оттого, что испугался. И кого? Ужей!». Причем тут ужи? А вот посмотрите: «Те гады долго потом снились Лешке, и всегда, во сне, наяву ли, опахнет по спине холод – во какая жуть!». Эта «жуть» – непосредственное содержание души Шестакова в момент, когда он полностью расчеловечен, страхи его подсознания. А вот и авторский комментарий к этому: «Лешка хитрил, заставлял себя думать о чем-нибудь постороннем, но сам, вытянувшись до последней жилочки, напрягал слух – не завозится ли кто за бортом?». Это кто же – «ужи» или «наши», которых «несет»? Если говорить о реальной опасности, то для Лешки, потерявшего человеческий облик, «вытянувшегося до последней жилочки» (будто сам он уж или червь), опасны сейчас только «наши». Вспоминая о змеях, он прислушивается к шевелению за бортом. И слышит прямо по курсу голос: «Спасите!» Еще один гад?.. «Лешка притормозил лодку, и через мгновение до него донеслось последним выдохом:

– …аси-и-и-ите-еэ-э-э!».

Тут автор нам сообщает жизненный факт: люди подчас превращаются в гадов. В данном случае мы имеем дело, конечно, лишь с облаченными в военную форму гадами подсознания Астафьева, пытающегося при помощи «авторской фантазии» воссоздать картину переправы. Поведение гадов при этом весьма убедительно, но хорошо бы пишущему хоть чуть-чуть понимать, что он делает (чтобы не путаться самому и не путать читателей). Впрочем, я, кажется, слишком много требую от брюшного писателя. Довольно с него и того, что он как-то писать научился, а понимают его писанину пусть критики. Правда, некоторые из них думают, что раз процитировал писатель Державина, то уж и сам он «новый Державин», помянул Христа, так уж сразу – христианин. Критик Иван Есаулов так прямо и пишет: «Прокляты и убиты» – «может быть, первый роман о войне, написанный с православных позиций». С этим можно бы было согласиться, но – только в том случае, если иметь в виду, что в безумном романе Астафьева «православные позиции» – это буквально боевые «позиции» фашистов на вражеском берегу Днепра. И это не каламбур, это, так сказать, реализм чревной жизни.

Смотрите: когда Лешка впервые плыл через реку, то «с вражеской стороны, с колоколенки деревенской церковки, упали на воду два синих прожекторных луча». Стоит ли объяснять, что в литературе самая, казалось бы, незначительная деталь работает на целое? Не стоит. Так вот, под взглядом врага, глядящего с деревенской колоколенки, Лешка «заполошно заматерился». Фактографическая сторона здесь прозрачна (могут убить), а вот как понимать символическую? Как Божий гнев, осуществляемый руками фашистов? Похоже на то, ибо следующая же фраза такая: «На островке лучи скрестились, шарили по нему». То есть крест из лучей, исходящих от церкви, наводит карающий гром немецких пулеметов. Но советские (атеистические) самолеты сбрасывают бомбы на источник этого света: «На секунду сделалась видна сползающая набок головка церкви, оба прожектора мгновенно потухли.

– А-а-а-а-а! – завыл, заликовал одинокий Лешкин голос на темной реке. – Не гля-а-анется-а! Не глянется, курва такая!». Продолжение