Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь

«Фюрер ценил людей»

Неизвестно, кого он называет «курвой», но ведь мы-то знаем, что сразу же вслед за тем, как река погружается во тьму, Алексей Шестаков топит своего первого «гада». То есть, время схваток за существование наступает не раньше, чем советские богоборцы уничтожают прожектор христианского просвещения. Логично, но только неясно, почему все же автор соединяет в своей «фантазии» церковь и фашистов? То есть, понятно, что хоть он и сочувствует (теперь) вере в Бога, но из глубин его бессознательного продолжает выпирать враждебное отношение к христианству, посеянное советским атеистическим воспитанием, а немцы – тоже враги, и знак у них крест… вот и получается накладочка. Причем церковь и немцы оказываются так тесно связаны в душе писателя, что переоценка одного автоматически влечет переоценку другого. Видимо, поэтому немцы в романе Астафьева хоть и враги, но такие все положительные – и справедливы, и Бога боятся, и молятся… Надо бы с этим все-таки разобраться.

Некоторое представление о том, что такое для Астафьева немцы и какое место они занимают в его бессознательном, дает вставленное между описаниями русских и немецких солдат рассуждение о человеке перед лицом смерти. Вот оно: совершая всякие подлости, человек приближает свою смерть и при этом надеется, «что о нем она, может, запамятует, минет его, ведь он такой маленький, и грехи его тоже маленькие, и если он получит жизнь во искупление грехов этих, то зауважает законы и братство. Но отсюда, с этого вот гибельного места, до братства слишком далеко, не достать, милости не домолиться, потому как и молиться некому да и не умеют». От чьего имени это произносится и о ком? Из текста пока что неясно, но явно, что не о людях. Дальше начинается семантическая чернуха, в которой бедному читателю приходится разбираться (но я-то опущу кое-что – для ясности): «Вперед, вперед <…>, там <…> огнями означен путь в преисподнюю, а раз так, значит, в бога, в мать, во всех святителей-крестителей»… Следуют дикие звукоподражания.

Тут надо обратить внимание на невольное (кажется) отождествление «преисподней» (располагающейся где-то в районе вражеских позиций) и «бога». Причем вражеские пулеметы означают здесь уже не только божий гнев, но и еще кое-что. Что именно – станет яснее чуть позже, а пока спешу сообщить, что опущенные мной звукоподражания означают (согласно пояснению автора) нечто «никакому зверю неведомое». Завывая так страшно, астафьевский «человек» стремится «выхаркнуть <…> золу, оставшуюся от себя, сгоревшего в прах, даже страх и тот сгорел или осел внутри, в кишках, в сердце»… Высший орган – сердце – редкий гость в текстах Астафьева, поэтому будем внимательны: «Оно, сердце, ставшее в теле человека всем, все в нем объявшее, еще двигалось и двигало, несло куда-то. Всесокрушающее зло, безумие и страх <…> гонят человека неведомо куда…»

Почти неуловимая, согласитесь, получается разница между «сердцем» и «всесокрушающим злом», которые сопоставлены – снова нечаянно? – хотя бы уже соседством предложений. Впрочем, предложение, оборванное абзацем, я еще не доцитировал, а ведь там дальше сказано: «и только сердце <…> еще внемлет миру и богу <…>. Что он, человек, без сердца? Пустота».

А интересно, какому «миру и богу» (с маленькой буквы) «внемлет» это оставшееся после полного «сгорания» человека «сердце»? Вскоре узнаем, но для начала надо понять, куда оно устремляется? Не просто «куда-то», но – «вперед… в преисподнюю… в бога…». Путь туда намечают вспышки немецких пулеметов. Значит, к немцам? Похоже на то. Ведь буквально перед началом этого кошмарного рассуждения о сердце говорится, что немцы хотят взять языка, и подробно рассказывается о том, как одного чуть не взяли. А к завершающей фразе разговора о сердце (к тому, что человек без него – «пустота»), подмонтировано сердечное жизнеописание двух сидящих в окопе немецких пулеметчиков. Кончается разговор о них тем, что на этих Ганса и Макса выбегает русский солдат из штрафроты. «Так Феликс Боярчик нежданно-негаданно попал в плен, хотя изо всей силы хотел умереть. Произошло еще одно противоречие жизни…» Ну какое же это противоречие? Это как раз вот и есть цель устремлений столь противоречиво описанного Астафьевым сердца (на самом-то деле не сердца, а опять же чего-то шкурно-брюшного), а «бог» в данном случае – то, к чему это «сердце» стремится: социально и психологически близкие к авторскому идеалу немцы.

Кто не читал романа, тот, боюсь, не поверит тому, с какой теплотой и симпатией описаны эти Макс и Ганс. А между тем они оба уголовники, воры, борцы за существование, убийцы («подчистую вырезали семью часовщика»). Но зато они божественно справедливы: «Очередь взрыхлила землю позади русского солдата и <…> прошлась по свеженасыпанному брустверу, за которым залегли и по своим строчили русские заградотрядчики». Молодцы фашисты – щадят отчаявшихся, карают подонков. А проворовавшихся русских интендантов, попавших в штрафроту, вообще немедленно расстреливают, в плен не берут. Еще бы! – интенданты же преступники против желудка, а немцы Астафьева – это такие же, как «наши», чревные типы, но спроецированные в трансцендентную область, за линию огня. В этом зазеркалье все как и в нашем мире (и вши, и грязь, и боль, и страх), но – бесперебойно подвозят пищу. И потому этот мир идеально божествен для чревных типов. Потому они туда и стремятся (не отдавая себе в этом отчета).

Космос Астафьева

Но и на нашей стороне есть нечто, достойное устремлений. Например, место в заградотряде. Посмотрите: когда двух заблудившихся в воде русских солдатиков прибивает к нашему берегу, автор, проникаясь мыслями бедных своих героев, которых заградотрядчики загоняют обратно в воду, говорит (о загоняющих): «Они свое удобное на войне место будут отбивать яростней, чем немцы-фашисты – свои окопы. Доведись Родиону и Ерофею (имена заблудившихся. – О. Д.) так хорошо устроиться, тоже бы небось не церемонились. Вот только не получилось, не умели они приспособить себя к этому загогулистому и жестокому миру». То есть, ведь сказано, что так приспособиться – вполне нормально. Во всяком случае, Астафьев не слишком осуждает подонков (типа Финифтьева), которые так приспосабливаются (но – только в том случае, если они погибают в мертвых водах Великой реки).

Таким образом, парадигма существования в том «мире», который рисует Астафьев (и которому «внемлет» оставшееся после сгорания человека «сердце»), – это борьба за существование с выживанием наиболее приспособленных. Причем в этом вполне дарвиновском мире наблюдаются разные степени приспособленности (способности «устроиться»). Одна – у заградотрядчиков, сидящих в своих окопах, другая – у Шестакова, сидящего в своей лодке, третья – у горемык, барахтающихся в воде. И каждый (я говорю о червях) стремится перейти от низшей степени приспособленности к высшей, где уж точно не будет «церемониться» с теми, кто остался внизу.

Примерно то же самое наблюдается и на немецкой стороне, но поскольку форсируют реку (плавают в воде) сейчас все же «наши», поскольку и мы вместе с автором видим мир из этой воды, полной схваток за существование. Вообще, внутривидовая борьба (спросите у биологов) может быть значительно жестче межвидовой. Поэтому и чужаки-немцы, стреляющие из далеких окопов, вполне могут представиться человеку-чреву, гибнущему в этой воде от рук своих товарищей, какими-то прямо небожителями (карающими и милующими), во всяком случае, не такими страшными, как «наши», безжалостно уничтожающие своих. А для самых неприспособленных смерть, исходящая от немцев, может казаться желанной и даже – обернуться жизнью.

Итак, постепенно в туманном тексте Астафьева начинает вырисовываться некий космос. Пока видно, что в центре него протекает Великая река («времен», если угодно любителям Державина). Берега реки: один – чуть ли не божественные немцы-фашисты (с крестами), другой – сатаноидные «наши» (со звездами). Берега – как бы два полюса, между которыми пролегло поле смерти – мертвые воды, в которых происходят схватки за существование между «двуногими козявками», стремящимися прибиться к какому-либо из полюсов. Из текста вроде бы следует, что выбор полюса определяется либо «кишкой», либо «сердцем», но поскольку тут «сердце» – вовсе не сердце, а тоже что-то утробное, мы не будем вдаваться в детали (тем более что автор их всюду старательно замазывает). Говоря же вообще: для козявки не так уж и важно, какой полюс выбрать – положительный или отрицательный (вспомним-ка то, что выше говорилось о соцреализме), – ведь козявка хочет лишь выбраться из этого «стакана, полного мухоедства».

Но, по-моему, ситуация совершенно безвыходна для козявки, ибо для того, чтобы выбраться из такого садистского, совершенно звериного космоса, нужно стать человеком, а Астафьев-то как раз начисто и исключает человеческий фактор в своей прозе о жизни червей. Более того, совершенно не понимая того, о чем он вообще говорит, писатель к этой своей очищенной от всего человеческого феноменологии чревной жизни добавляет еще и метафизику, из которой явствует, что именно человек виноват в том, что черви порой так страдают. Посудите сами: когда Астафьев еще описывал парадигму поведения своих героев в казарме («хватай» и «рот не разевай»), он заметил: «Строгими властями и науками завещана им борьба, смертельная борьба за победу над темными силами, за светлое будущее, за кусок хлеба, за место на нарах, за все борьба, денно и нощно».

Вот ведь как: ученые и власти придумали борьбу за существование, а бедным козявкам приходится теперь выполнять эти злые предначертания. Даже как-то неловко разъяснять эту очередную подмену понятий, но все же приходится: существа, стоящие на месте властей и ученых, и действительно могут способствовать активизации борьбы за существование (смотрите телевизор), но не какие-то власти вообще виноваты в этой борьбе, а именно чревные типы, у власти стоящие, то есть – не люди. Продолжение

Военные фото взяты отсюда. Там есть еще что посмотреть.