Окончание. Начало здесь. Предыдущее здесь.

Ведьма и домовой

За тем, что современники сообщают о Наталье Николаевне, угадывается нечто монструозное (достойное порождение сумасшедшего отца и матери алкоголички), этакая вещь в себе, существо, может быть, в своем роде талантливое, но никак не подходящее для создания земной обители “трудов и чистых нег”, которая грезилась Пушкину еще в 34-м, когда он уже понимал, что “на свете счастья нет, но есть покой и воля”. Зато такая жена в высшей степени подходила для того, чтобы угнетать поэтическое “Я”. И в этом смысле она была существом именно демоническим.

Конечно, она не была цинична в интеллектуальном плане, как, скажем, Раевский. Просто потому, что у нее не было никаких интеллектуальных интересов. Зато она была цинична в эмоциональном плане. По крайней мере, с Пушкиным. Она никогда не любила его, всегда была с ним холодна, лишь терпела его ласки: предавалась ему, “нежна без упоенья”. В “мучительном счастье” довести холодную жену до того, чтоб она разделила наконец его “пламень поневоле”, проглядывает, в сущности, уже знакомое нам “блаженство можно вам купить”. Не за деньги, но – ломая себя, убивая нечто в себе. Именно такое сомнительное “блаженство” получил поэт в жизни, женившись на Натали. «Блаженство», подразумевающее не непосредственное наслаждение (стихотворение так и начинается: “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, // Восторгом чувственным, безумством, иступленьем...”), но лишь – “мучительное счастье” уговоров и “долгих молений”. Он сам этого хотел, но забавно, что в цитированных стихах проглядывает модель семейных отношений, примерно напоминающая отношения Гумберта Гумберта с Лолитой.

В письмах к жене Пушкин, в грубовато простонародной манере (элемент выбранной им роли русского домохозяина), все время отчитывает ее за кокетство: “Ты радуешься, что за тобой, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой, и понюхивают тебе задницу; есть чему радоваться!” Очевидно, таким способом он прикрывал мучившую его ревность. Станешь тут ревновать: ведь жена ему постоянно рассказывала, кто и как пытался ее соблазнить – что в контексте вышесказанного означает стремление мучить его, достать, даже когда он от нее убегал. Убегал от связанных с нею балов, домашней суматохи, долгов... Но она умела крепко держать его, имела на него большое влияние, всегда могла настоять на своем. И в конце концов подвела под пулю Дантеса.

И ведь в душе (мы многократно на протяжении этого текста отмечали провиденья А. С.) он все заранее знал. Еще до женитьбы. Поругавшись с будущей тещей, написав невесте письмо (“вы совершенно свободны; что же касается меня <...>, буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь”), Пушкин 31.08.30 отправляется в Болдино. Первое стихотворение, которое там написано, носит название “Бесы” (7.09.30): снова дорога (жизненный путь), вьюга, заносы, не видно следа, бесы... “Сколько их! // Куда их гонят? // Что так жалобно поют? // Домового ли хоронят, // Ведьму ль замуж выдают?”

Это кто же здесь “домовой”? Похоже, сам Пушкин, возмечтавший о доме и “самостоянье”, но заблудившийся по дороге к нему. И уже, кажется, потерявший надежду на обретение дома и семьи. Потому, может быть, бесы и хоронят в его душе домового. Хоронят надежду... А ведьма, которую “замуж выдают”, в таком разе Наталья Николаевна? Вот только “хоронят” или все-таки “выдают”? Ничего не поймешь в этой вьюге. Хотя ясно, что Пушкин в момент писания “Бесов”, пессимистически думал о перспективах женитьбы и обретения дома. Но жениться на ведьме считал необходимым. Только что обещал ни на ком, кроме Натали, не жениться.

Через пару дней он пишет Плетневу: “Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать”. Идущие далее рассуждения о том, что “жена не то, что невеста”, при ней, мол, можно писать, явно неосновательны. Вскоре уже ему придется бегать и от жены, чтобы писать. И жаловаться: “Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писания. Кружусь в свете, жена моя в большой моде, – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения...” И Гоголь подтверждает: “Его нигде не встретишь, как только на балах. Так он протранжирит всю свою жизнь”.

По обывательскому рассуждению, с самого начало надо было бежать от такой женщины. И не в Болдино, а вообще – куда глаза глядят. Вяземский потом верно скажет: “Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя”.

Дар Изоры

Но дело совсем не “бестактности”. Натали вела себя именно так, как было нужно по демоническому сюжету... И Пушкин – не просто жертва. Он должен был сыграть поэтическую роль до конца. Что это за игра, станет понятно из трагедии “Моцарт и Сальери”, написанной той же Болдинской осенью, но задуманной в 26-м, когда проблема искоренения Поэта в душе стояла особенно остро. Пара персонажей: поэтический Моцарт и демонический Сальери. Орудие убийства здесь, в отличие от “ЕО”, не пистолет, а яд, но – какая разница? – у Сальери это ассоциируется с “ножом целебным” (что приводит нам на память “Пророка”). Действительно новым в этой трагедии для нашего анализа является то, что в Моцарта с момента его появления на “подмостках” уже встроена “тема” смерти: его уже недели три тревожит Requiem.

Но тема смерти – это как раз то, что тревожит Пушкина с тех самых пор, как он задумал создать себе Дом. Тема Дома (семьи) у него неизменно сопровождается темой “гробов”. То есть – точно так же, как Моцарт работает над своим реквиемом, Пушкин работает над своим “самостояньем”. И как Моцарту было б жаль расстаться со своей работой, «хоть совсем готов уж Requiem», так Пушкину в 30-м году жаль расставаться со своей работой над домостроительством, хотя – все условия для гибельной женитьбы уже созданы. Потому он и рад тому, что холера не позволяет ему ехать к невесте. Ведь с невестой у него ассоциируется “тема” смерти, заказанная “черным человеком”. А “черный человек” – это тень (если пользоваться термином Юнга), то же самое, что демоническое “Я”.

Впрочем, мы забежали вперед... А в предыдущей сцене, когда еще неизвестно о реквиеме и его заказчике, Моцарт дает словесную интерпретацию “темы”, которую сейчас будет играть: представь себе меня (поэтическое “Я”) немного помоложе, чем сейчас, слегка влюбленного – “с красоткой, или с другом – хоть с тобой, // Я весел... Вдруг: виденье гробовое, // Незапный мрак иль что-нибудь такое...” Дальше – “играет”. Видимо – тему “гробового” (“отеческие гроба”) виденья. Заметим, что в этой цитате “красотка” и демонический “друг” идут через “иль” – взаимозаменяемы. У друга есть яд, “дар Изоры” (вспомним, что демоническое идет от матери Пушкина), и этот “заветный дар любви” переходит “в чашу дружбы”.

Таким образом, мы возвращаемся к женской (материнской) природе демонического “Я” Пушкина. Яд как “дар любви” многое объясняет в отношениях нашего поэта с женщинами вообще и с женой в частности. Принято считать, что мужчина ищет в женщине замену матери. Да, но ведь он ищет в самой этой замене чего-то конкретного, ждет от нее повторения того, что было в детстве. В детстве были отрицательные эмоции. Были наказания, когда мальчик, например, заигрывался в поэта. Вот и сейчас, когда Натали еще невеста, в Пушкине проснулись детские воспоминания о том, что при маме нельзя быть поэтичным. Потому и «весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать». А вскоре уже жена ему скажет: “Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин”. Таким образом “любовь к родному пепелищу” (домашнему очагу) оборачивается детской драмой.

Что же касается “любви к отеческим гробам”, то эта поэтическая любовь, конечно же, связана с полученным в детстве отеческим влиянием, с поэтическим “Я”, постоянно убиваемым, загоняемым в гроб. Разумеется, можно это называть “историзмом” Пушкина, искать здесь всякого рода идеи. Но величие Пушкина не в идеях (у него, как известно, можно найти идеи противоположного свойства), а в его судьбе, входящей в каждую его строку.

С тех пор, как Пушкин стал думать о женитьбе, в его тексты все больше стала проникать смерть. Смерть, прирученная и преображенная его музой, но – все-таки... А уже все, что было написано первой Болдинской осенью, просто отдает смертельной тревогой. Считается, что это от свирепствовавшей вокруг холеры. Не совсем так. Холера была хорошим предлогом для того, чтобы отгородиться от невесты, от того будущего, которое он сам себе бесповоротно выбрал, – отгородиться и преобразить его, создавая тексты. Но смерть была уже в самом этом выборе.

Впрочем, это не был сознательный выбор. Просто таков был сценарий, заложенный в детстве. Сценарий убийства поэта. Для того Пушкин и женился на такой женщине, чтобы убить в себе Поэта. И с помощью жены этот сценарий успешно осуществлялся. Вначале – таким образом, что первый поэт России стал меньше писать стихов, поскольку не было покоя и времени. А потом, после похорон матери в апреле 1836 г., дело очень быстро пошло к развязке. Немаловажно, что, хороня мать, сын купил и себе место рядом. Алексей Вульф позднее напишет: они “теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были в жизни”. Вульфу не приходит в голову, что и при жизни Пушкин был ближе к матери, чем это кажется на поверхностный взгляд.

Конец всем прекрасно известен, но что характерно: когда раненого Пушкина привезли домой после дуэли, Наталья Николаевна вела себя так, что ему приходилось заботиться о том, как бы ее не расстроить. Он старался не стонать, пытался ее успокаивать. А она как будто не понимала, что происходит. В дневнике Тургенева осталась запись: “У него предсмертная икота, а жена его находит, что ему лучше, чем вчера!” Может, она бессознательно продолжала выполнять установку: чем хуже, тем лучше?

Впрочем, обвинять кого бы то ни было в смерти поэта совершенно бессмысленно. Он должен был погибнуть, потому что он погибал в каждом своем стихе. Всю жизнь. И однажды должна была случиться полная гибель, всерьез. Смерть из сферы литературы должна была выплеснуться в реальность. Игра завершилась логично. Но не в этой ли игре со смертью сам поэт предполагал залог бессмертия?

* * * *

>  Страница Олега Давыдова на Переменах и другие его статьи