ТЕКСТ: ГЛЕБ ДАВЫДОВ, ФОТО: ОЛЬГА МОЛОДЦОВА

Audio clip: Adobe Flash Player (version 9 or above) is required to play this audio clip. Download the latest version here. You also need to have JavaScript enabled in your browser.

Джон Леннон снова принимает ванну. Он делает это всякий раз, когда терпеть напряжение становится уже невозможно: не помогают ни медитации, ни телевизор, ни коктейль «бренди Александер». Он снимает очки и одежду, ложится в горячую воду и закрывает глаза.

Со стороны Йоко было, конечно, жестоко подвергнуть Джона столь серьезным испытаниям. Послать его в одиночную кругосветку, чтобы он перестал зависеть «от мамочки»… Шоковая терапия.

По признанию Леннона, в Гонконге терапия подействовала так: он вообразил, что укутан, как ребенок в пеленки, во множество слоев, которые мешают ему жить своей жизнью. И принялся один за другим снимать с себя эти слои, избавляться от этой лишней одежды. Снимать и раскладывать по hotel room.

Все это происходило где-то у него в воображении, сам же он при этом лежал на кровати и слушал радио. И ждал, когда одна из этих только что сброшенных одежек – материализуется. Как только призрак становился вполне очевидным – например, усаживался в кресле напротив Джона и начинал что-то говорить, Джон приказывал ему оставаться на месте несколько дней и не двигаться.

Один из таких Джонодублей висел в гардеробе, другой сидел на полу у входа в туалет, третий стоял у окна.

Как только Джону удавалось избавиться от очередной своей оболочки и зафиксировать ее на определенном месте, он отправлялся в ванну, чтобы снять напряжение. Потом снова пил коктейль, слушал радио, и все повторялось по новой.

«Если я чувствовал, что не могу чисто эмоционально заставить себя оставаться погруженным в воду, то это означало, что на мне оставался еще один, последний слой», — позже вспоминал он.

По прошествии трех дней он почувствовал, что ни одной лишней одежки на нем больше нет, снимать уже просто нечего.

За эти три дня он принял более сорока ванн.

На рассвете четвертого дня Леннон вышел из отеля. И тут же попал в китайское народное столпотворение. Деловые китайцы и красивые китаянки спускались к набережной. На Джона Леннона никто не обращал особого внимания. Они вообще не знали, кто он. Для него это было давно забытое чувство.

Леннон плыл с толпой, отдавшись течению реки. Река китайцев текла к Южно-Китайскому морю.

Вместе с китайцами он поднялся на борт парома Star Ferry, на котором перебрался на другую сторону залива, на полуостров Коулун.

О том, что произошло с ним на Коулуне, никаких достоверных сведений нет. Сам Леннон утверждал, что там его охватила эйфория и он впервые за последние двадцать лет ощутил себя свободным от самого себя. И одновременно – почувствовал себя самим собой. Настоящим Джоном, свободным от шелухи оболочек, оставленных в номере отеля «Мандарин» на другой стороне залива. Он был таким же легким, как в детстве.

Впрочем, пару минут спустя они опять были рядом. Изменчивые тени вновь навалились на Леннона, и он перестал сопротивляться…

1.

Когда мы приехали в Гонконг, мы ничего не знали о том, какую практику здесь проделал над собой Леннон, изгоняя слой за слоем все ложные образы себя. По сути, это была практика самоисследования: разоблачение и освобождение от всего наносного. Но хотя мы и ничего не знали об этом, интуитивно мы начали проделывать над собой нечто похожее.

В первый или во второй день поездки я записал в своем путевом дневнике:

«Гонконг, 2011 год. Мы все еще живы и все еще находимся в той странной ситуации, когда оставаться дома у нас нет ни причин, ни желания, а там, куда мы уезжаем из дома, мы не можем найти ни счастья, ни здоровья, ни ума, ни, по большому счету, опыта. Нам остается только бродить по чужим улицам, смотреть в глаза чужим – местным – жителям, наблюдать за тем, как они проводят свою жизнь – ругаются, влюбляются, фотографируют друг друга на фоне непонятных нам декораций, радуются, плачут, унывают, что-то друг другу продают, покупают, едят. И все это не дает нам, по большому счету, ничего. Кроме ощущения, что мы все еще живы. Впрочем, это одно из важнейших ощущений в жизни».

Таково было начало. Я уже смутно чувствовал, что с прежней жизнью пора кончать, но еще не формулировал для себя этого. А уж о том, чтобы сделать какие-то конкретные шаги вроде самоисследования, не могло быть и речи, – я ничего не знал о таких вещах и не интересовался ими. Поэтому мы отправились в путешествие. Я всегда делал это, когда хотел что-то в своей жизни поменять. Ведь любое путешествие действует как терапия. И меняет восприятие эффективнее любого наркотика или энерготерапевата.

Путешествие в Гонконг, как выяснилось, это терапия вдвойне. Потому что это даже не путешествие в совершенно чуждый и непостижимый Китай, а нечто еще более пробуждающее и будоражащее сознание. Качественно новое и невиданное сочетание Европы, Китая и США. Что-то настолько потустороннее, чего, по идее, не предусмотрено матричной антитезой «запад-восток». Удобства Европы и культура Китая плюс американская интенсивность финансовых потоков. Кофе, заваренный вместе с чаем, охлажденный, подслащенный и перемешанный с мягкими бобовыми шариками.

2.

На перекрестке четырех дорог молодая китаянка играет на китайских гуслях. «Гучжен» – так называется этот инструмент. Над головами собравшихся плывет синеватое зарево пара. Источник пара – большой лоток на углу улицы. На лотке – закуски, нанизанные на тонкие деревянные палочки: осьминоги, мясные и рыбные шарики, кусочки свиных кишок и бычьих потрохов и прочие занимательные изыски. Порой очень вкусные, но иногда просто отвратительные, – это как повезет. Китайцы подходят к лотку, и продавец тут же окунает избранные ими палочки в кипящую воду. Через минуту клиент получает заказ, отходит в сторонку и сосредоточенно, внимательно ест.

Девушка наигрывает грустную мелодию. И среди этого многолюдья, автомобильных гудков, окриков и запахов еды эта мелодия (видимо, старая народная песня) звучит весьма органично.

Уже вечер. Над улицами вспыхивают неоновые иероглифы. Разноцветные, яркие, непонятные. Небо медленно гаснет. А иероглифы, красивые, как девушки в цвету, становятся всё ярче. Ретро-футуристический анахронизм.

Кругом – магазины, кафе, рестораны и снова магазины. Одежда, техника, сумки, кеды. Животные, аквариумные рыбки, пельмени, лапша, рис, курица, утка, свинина, рыба, креветки…

Сутолока и гвалт. Равномерный гул человеческой жизни. Гудки, скрежеты, выкрики на кантонийском наречии. Обрывки музыки, копошение тысячи ног. Гонконгцы идут с работы. Они спешат поужинать. И поскольку они почти не едят дома, забегаловок здесь не сосчитать. На улицах постоянно витают запахи готовящейся еды. Гонконг ими пропитан насквозь.

Праздничная атмосфера победившей цивилизации. Всё сверкает, искриться, движется и улыбается.

Китайцы и китаянки одеты до чрезвычайности модно. Они подчеркнуто ухожены, всегда очень вежливы и позитивны. В основном красивы и всегда молоды. От них веет здоровьем и неизбежным чувством широких перспектив. И все они здесь ради того, чтобы покупать. Или чтобы есть. Одно из двух.

Покупать и есть – два обязательных ритуала, два знака, за которыми сияют надежды на большое и счастливое будущее. Более потребительского места нет на планете. Причем слово «потребительское» теряет в Гонконге уничижительный оттенок. Потребление здесь – совершенно естественно. Оно здесь – просто адекватное проявление жизни. Ничего нездорового и ничего лишнего. Витальное чувство. Но так это… только для гонконгцев.

И вот тут пришло время снимать с себя очередной слой. Мы, совсем того не осознавая, настолько прониклись этим вековечным потреблением Гонконга, что тут же стали тонуть. Случись это со мной лет восемь спустя, я бы заперся в отеле, как Леннон, и как следует рассмотрел всё, что творится внутри относительно этой наружной эйфории. Но тогда … огромный выбор всего и повсюду не оставил нам никакого выбора: надо было выбирать!

И поскольку мы не гонконгцы и у нас нет антидота, уже через пару дней нас лихорадило не на шутку. Мы носились по магазинам, как обезьяны по джунглям. Выбирали, покупали, сдерживались, приценивались, консультировались с продавцами. Нас охватил натуральный кураж. Который с непривычки перешел в до того интенсивный гон по Гонконгу, что остановиться и расслабиться уже не было сил. Я просыпался утром, и китайская река несла меня по магазинам. Не успев насладиться бесподобным обедом (например, димсамами с начинкой из нежнейших креветок), я уже думал о походе на рынок и покупке столетних яиц – на вечер. А ночью мне снился какой-нибудь планшет из тех, что я в обилии видел днем на компьютерном рынке.

3.

Из окна наших апартаментов на двадцать первом этаже виден высокий зеленый холм. Таких холмов в Гонконге множество. Многие из них усыпаны домами, благодаря чему возникает ощущение многомерности. Гонконг подобен гигантскому осьминогу, чьи щупальца уже не умещаются в заданных ему физических пределах. И вот он пытается эти пределы преодолеть, стать больше и выше себя самого хотя бы в собственном воображении. Этим, к слову, занимаются не только сказочные осьминоги, но и большинство обыкновенных людей – всё время куда-то спешат, пытаются стать лучше, пытаются стать кем-то, лишь бы не быть никем. Пытаются достичь успеха и приобрести как можно всего того, что позволит им сказать об очередной искусственной оболочке: «Это я. Я достиг!»

В наше окно, помимо упомянутого холма, смотрят окна соседних домов. Таких же небоскребов, как наш. Внизу меж небоскребов туда-сюда вьются змеи гонконгского метрополитена, а по двухъярусной автостраде ползут двухэтажные автобусы. У входа в торговый комплекс движется калейдоскопический узор человечьих фигурок, занятых все тем же самым важным делом на свете: погоней за жизнью.

На улицах Гонконга канун Нового 2012 года. Я выглядываю из окна и тут же замечаю ярко освещенное не занавешенное окно в соседней, ближайшей к нам, башне. Там за круглым зеленым столом сидят пятеро китайцев и, как в фильме «Любовное настроение», увлеченно режутся в карты. Реальный Карвай.

…Резкий запах рыбы ударяет в нос, я только что спустился на рынок. После получаса бесплодных одиссеевских блужданий по гигантскому шестиуровневому шопинг-центру (московские в сравнении с ним – деревня), после ослепительности витрин и самых красивых в мире китаянок, после десятка эскалаторов и лифтов, которые мне пришлось преодолеть, я решил отойти немного в сторону, и вот как бы провалился сюда, в эту шумную и грязную дыру.

Иду по грязному мокрому полу, который в свете электрических лампочек кажется стеклянным. Лампы в красных абажурах освещают причудливый – живой и мертвый – товар. Над товаром склонились китайцы в белых фартуках и с ножами наголо. Во льду и в воде сверкает чешуей свежая разноцветная рыба. Живая – отчаянно прыгает, обдавая проходящих покупателей (и меня вместе с ними) ледяными брызгами. Мертвая – ослепляет яркими кровоподтеками отрезанных голов и кровавыми пятнами на белом льду.

Тут же в коробках устало перебирают клешнями крабы, по соседству – ползают улитки и ручейники, устрицы, морские коньки, лобстеры и еще черт знает что. В веревочной сетке шевелятся жирные жабы. Они грустно глазеют по сторонам и пытаются выбраться, и одной из них даже удалось – она как-то просочилась-таки через сетку и сидит теперь на ней. Но не предпринимает никаких усилий, чтобы уйти. Я тут же узнаю в этой жабе самого себя, удравшего от московских серых дней в животрепещущие бездны Гонконга… Но в следующее мгновение забываю об этом сравнении, потому что всё вокруг ходит ходуном, вертится, воняет, звенит. Китайцы кричат, торгуются, звенят ножами, брызгают водой и кровью. Мимо проносится телега-холодильник, чуть не сбив меня с ног.

Я добираюсь до конца рынка и там на углу покупаю голубя. Гриль. Чудом отыскав нужное направление, спешу уже, наконец, домой, к своей больной Пенелопе, подвернувшей ногу и оставшейся дома.

5.

Будто жабы, заключенные в веревочную сетку на рыбном рынке и ползающие по головам друг друга в надежде пролезть сквозь небольшое отверстие и спастись, мы гнали и гнали по магазинам, полагая, что именно это составляет суть гонконговской реальности. Мистерия, которую устроил себе Джон Леннон в тиши отельного сьюта, обернулась для нас суровым самоистязанием. Очевидно, внутренне расчет делался на то, что сила трения отшелушит с нас один лишний слой за другим, и формы это приняло в итоге не такие уж безобидные.

…Она шла за мной следом и, не глядя под ноги, снимала на видео новогоднюю иллюминацию небоскребов. Внезапно раздался стук, вскрик. И я увидел… В общем, она, не заметив какой-то ступеньки, упала. «Слишком не хотелось возвращаться в Москву!», – весело объяснила она позже. Однако в тот момент это выглядело для нас большой неприятностью, ведь завтра была новогодняя ночь…

Гонконг, как и вся жизнь, это такая свободная и легкая игра. Но только до тех пор, пока ты не начинаешь принимать ее всерьез. Получи скидку там, заплати меньше тут, будь счастлив. Пей свежевыжатые соки на каждом углу, ешь димсамы и гадай, что там внутри, размышляй над смыслом схожести сыра тофу с омлетом, наблюдай, как торговка искусно вертит капустные шарики и тут же поджаривает их в специальных формочках, выбирай один из десяти сортов домашней лапши, ешь желе из черепаховых панцирей – холодное или горячее, пытаясь понять, что такого гонконгцы находят в этом блюде и почему оно так популярно и недешево… Отдыхай, купайся в изобилии, сделай так, чтобы тебе было хорошо, и тогда хорошо будет всем вокруг.

Говорят, Гонконг – это место, где китайцы ставят социальные и технические эксперименты. Вроде бы как гонконгское правительство получило от китайских старших товарищей добро на всякого рода необыкновенные нововведения, с тем чтобы самые успешные идеи потом внедрять на континенте. Так это или нет, но экспериментальный дух пропитывает Гонконг, как вкусные съедобные запахи.

7.

И вот среди всего этого вечного кайфа, среди прекрасных небоскребов и дорогих витрин, улыбчивых девушек и поющих светофоров, перед самым новым годом она вдруг подворачивает ногу. Что делать? Кое-как мы приводим ногу в порядок и готовимся встретить Новый год.

Утка гриль, голубь гриль, французское шампанское. Ловим такси, едем по опустевшим улицам куда-то на набережную – смотреть новогодний фейерверк.

Чем ближе к центру, тем больше людей. В итоге такси упирается в полицейский кордон, и дальше мы ковыляем пешком вместе с радостной гонконгской толпой.

Европейский Новый год для китайцев – праздник не обязательный. Но они любят праздники, поэтому ощущение праздника – есть. Китайский рок, горящие красные рожки на головах китаянок. Люди смеются, пьют, едят, колобродят…

Когда мы добираемся до места, оказывается, что на набережную пройти уже невозможно. Она забита до отказа. Мы идем вдоль переполненных баров, из которых хлещет энергия веселого пьянства. Пахнет шампанским, сладостями и жаром человеческих тел. Над головами толпы летают воздушные шарики, все стремятся занять наиболее выгодную позицию, чтобы посмотреть на долгожданный новогодний салют. Китайцы и экспаты, туристы и авантюристы – все захвачены ожиданием самого важного события этого вечера: обратного отсчета, после которого начнется фейерверк.

И вот, наконец, оно! Обратный отсчет. Загадываем желание, пьем припасенное шампанское и… да… из небоскребов вылетает несколько искорок. Немного, совсем чуть-чуть. Желтая, синяя, зеленая, красная, еще немного белых… И… это все?

И это все. Китайцы, несколько секунд самозабвенно ликовавшие во время обратного отсчета, замолкают и вполне обыденно начинают расходиться по домам.

Пять минут спустя набережная уже пуста. Мы решаем все же взойти на нее и посидеть немного, глядя на красивый ночной Гонконг, мерцающий на той стороне залива. Поднимаемся по лестнице, переходим мост, начинаем спускаться и тут… она снова падает. И снова я не успеваю ее поддержать. Она падает и подворачивает вторую ногу. И на этот раз все гораздо хуже…

Мы совсем не сразу осознали, как много всего отвалилось от нас в те дни в Гонконге. Это была проверка на прочность, которую многое лишнее в нас действительно не прошло.

В фильме Карвая «Дни безумства» (в английской версии – Days of Being Wild) рефреном звучит легенда о птице, у которой нет ног. Эта птица рождается в полете и всю жизнь проводит на лету. Если ей хочется спать, она просто ловит поток ветра и, когда он подхватит ее тело, засыпает. Так она и летает всю жизнь. И приземляется лишь один раз – когда приходит время умереть.

Такой птицей, возможно, ощутил себя здесь Джон Леннон.

Такими птицами ощутили себя мы.