ФОТО И ТЕКСТ: ЕВГЕН КРИКСУНОВ

В Гану я собирался, как на другую планету, а оказалось, что планета – та же самая. Вроде экзотика – тропики, жара, люди черные, дороги красные, бегемота видел – просто так, в реке. Потом глаз привык к чужим цветам, жара и духота превратились из неприятностей в неизбежность, еда, которую продают вдоль дороги, оказалась вполне съедобной.

Здесь нет достопримечательностей, возле которых можно было бы построить отель и делать деньги. Никаких сафари, никаких странных людей с кольцами в ушах, никаких сувениров, за которыми бы ехали за тридевять земель. Никаких отморозков с АК-47, мин на дорогах и детей-солдат. Никакой экзотики – просто живут люди. Город как город, село как село. Пашут землю, ловят рыбу, рожают, хоронят, молятся, выпивают, гоняют мяч.

Здесь куда беднее, чем у нас, и нити, на которых держатся их жизни, куда тоньше наших нитей. Вся жизнь без страховки – во всех возможных смыслах. Хотя для восточного европейца, в отличие от западного, здесь, по большому счету, не ломается представление о порядке вещей. Просто появляется ощущение, что в привычном укладе все умножено на какой-то коэффициент – как говорят математики, «все линии перемещаются параллельно самим себе». Очень далеко перемещаются в сторону «жестче», «опаснее», «беззащитнее», «безнадежнее». Но при этом привычных нам направлений не меняют – не важно, что в африканское село скорая не приедет никогда, а в закарпатское будет по разбитой дороге трястись полдня, а потом столько же – обратно. Результат все равно одинаковый – бесконечность. Нити порвутся в одних и тех же местах.

И в то же время все не так, все по-другому. И мы сами здесь Другие, и не затеряться в толпе, и не прикинуться местным, даже если сильно захочется «раствориться». Потому что белый – и за версту тебя видать. Все вторично – откуда приехал, чем занимаешься, бедный или богатый, сытый или голодный – сначала белый, «оброни», пришелец, потом уже, может быть, все остальное.

Первый вопрос всегда один и тот же – «Obroney, where are you going?». Понимай как хочешь – то ли так здороваются (ничем не хуже какого-нибудь «how are you» или «здравствуйте»), то ли действительно «куда едешь» спрашивают. А может, более глобальные вещи в виду имеют. Вопрос «куда идешь» может означать все, что угодно. Пьяный мужик, который плетется вдоль дороги и кричит «I’m coming!!!» вполне может по дури орать, а может и пришествие изображать, и только Бог знает, что у него в голове.

К Нему обращаются часто, даже там, где у нас обычно не беспокоят – на шиномонтаже «If God said yes nobody will say no!», в парикмахерской «Blood of Jesus», на переговорном пункте «Jesus is in charge». На древнем автобусе, идущем от переправы через Вольту до Атебубу, большими буквами написано «Be Hopeful!». Надеяться действительно очень желательно: передние стойки автобуса разорваны в двух местах и держатся на кое-как приваренных обрезках труб, приборная панель все время выпадает водителю на колени, из-под ржавого пола в салон хлещет песок. Надеется водитель, который несколько раз по дороге доливает в мотор черную дрянь, в прошлой жизни бывшую маслом, и старается не останавливаться на ровном, потому что потом автобус надо будет толкать. Надеется пацан, который едет на крыше вместе с велосипедами, клумаками и двумя рулонами кровельной жести. Иногда он на ходу залазит в кабину что-то спросить у водителя, а потом, тоже на ходу, возвращается обратно на крышу.

Мы тоже надеемся – первые дни внятно, почти вслух, а потом, пообвыкшись – все менее и менее отчетливо, и постепенно «Be Hopeful!» перемещается куда-то внутрь, становясь невидимой, но обязательной частью нашего существования в этой стране. Надеемся, что водитель грузовика иногда смотрит на дорогу и не смахнет нас в кювет, что в следующей роще можно заночевать, что паром ходит чаще, чем раз в неделю, а температура – это просто усталость. Нам надеяться проще, чем водителю нашего автобуса или пацану, едущему на его крыше – у нас есть деньги, обратные билеты, прививки и какие-то таблетки, якобы уменьшающие вероятность подхватить малярию. Есть паспорт страны, находящейся в Европе – пусть только географически, и более никак – но и это уже немало, и к чему подробности. За нами маячит весь могучий, благополучный и недосягаемый с этой бесконечной красной дороги мир белого человека. Детали этого мира отсюда не видны, а проблемы его кажутся – и часто являются – игрушечными, по сравнению с местными проблемами.

Белый – диковина, привет из другого мира и собственного прошлого. В Кете-Краче на переправе старик почти шепчет: «Мы перенесем вас в лодку, чтоб вы не намочили ноги». На следующий день в Атебубу на автобусной станции мужик зло скалится в камеру: «Че, бля, черных обезьян снимаешь?». На побережье все проще – там иногда случаются туристы, поэтому белый – это просто человек, у которого есть деньги и который должен заплатить, сколько скажут – заплатить он может «по определению». Чем дальше от океана, тем любопытство проще, и где-то есть линия, севернее которой от задних мыслей уже совсем ничего не остается – нам удивлены и просто рады. Без причин – просто так, потому что мы есть и мы здесь.

Больше всех пришельцам счастливы дети – они несутся вдоль дороги с криками «оброни! оброни!», ходят за нами толпами по деревенским рынкам (как не ходить – цирк приехал – вот этими глазами видели, как белый только что купил касаву и чеснок!). Взрослые сдержаннее, но им тоже интересно. А если в ответ на «обрОни!» крикнуть «обибинИ!» (миссионеры научили, как грамотно в ответ дразниться) – в восторге будут и дети, и родители.

Вся жизнь происходит на виду, размер личного пространства стремится к нулю. Это тоже знакомо и понятно – я еще лет двадцать назад, школьником, знал соседей со всех четырех этажей по именам, перед каждым застольем по поручению родителей бежал по квартирам собирать недостающие стулья, не говоря уже о том, что летом вообще половина жизни перемещалась во двор и смешивалась в одну кашу с такими же соседскими половинами. Так что и тут ничего принципиально нового – но, опять же, надо умножать на этот самый коэффициент… И тогда получим искомое – пространство сожмется почти до нуля, на улице окажется не только домино, пиво и тазы с вареньем, но и мытье, стирка, готовка, семейные сцены и все остальное – жара выгоняет людей из душных и тесных жилищ, делая жизнь публичной почти что абсолютно.

Бедность в городе и селе на вид разная. Нищета городская, трущобная, страшнее и злее. Деревенская – чище и как-то мягче, хотя это, скорее всего, только на вид. В селе ветер уносит запахи, а травы и деревья скрадывают детали. В городе все это на виду, препарировано и разложено на асфальте, как на хирургическом столе.

В городе кажется, что люди выходят на улицу с самого раннего утра, а уходят в дома только после наступления темноты. На тротуарах торгуют, общаются, ссорятся, целуются, варят еду, купают детей. Мимо всего этого непрерывным потоком движутся чадящие и сигналящие автобусы, грузовики, такси, хмурые мужики, волокущие тяжеленные тачки с металлоломом, коровы, козы, собаки, прохожие с поклажей на головах.

Гана – это страна, где тебе улыбаются. «Hello, white men! How are you doing?» «Да ниче, мужики, спасибо, вашими молитвами! Сами-то как?»

Село из пяти домов километрах в пятнадцати от Думбаи. На обочине сидит женщина. Oна на работе – тяжелым молотком дробит крупные камни в гравий – когда-нибудь, может быть, здесь будет асфальт. Вокруг нее копошатся дети. Жара. Восемь пыльных белых бездельников едут на велосипедах мимо – женщина улыбается им: «God bless your way!».

На выезде из Кейп-Коста, уже почти на шоссе, по обочине идут человек двадцать. Все как обычно: улыбка – «Здорово, оброни! Куда едешь?», улыбка – «Привет, оброни! Как оно?», улыбка – «Эй, оброни! How are you?» – и так с каждым. Включая четырех мужиков, которые, улыбаясь, легко несут не сразу заметный в толпе гроб.

Официальные лица не улыбаются. Они полны божественной важности, предельно серьезны и неприступны.

Въезд в город Кете-Краче перегорожен полицейским шлагбаумом. За ним – патруль (двое парней и девушка – улыбчивы, общительны и вооружены автоматами). Из города слышится веселье – бьют барабаны, народ хорошо накатил, поет и уже ходит обнявшись. Поболтав с ребятами, собираемся дальше, но нас вежливо просят подождать и идут за начальником. Босс не заставил себя долго ждать. Он прекрасен – джинсы, рубашка-канарейка, темные очки, тапки на босу ногу. Выражение лица – нехорошее. Мы подозрительны, он собирает наши паспорта. Втроем идем в кабинет. Шеф садится за стол размером с авианосец. На нем стоит полуметровое распятие, по-богатому покрашенное чем-то золотым – видимо, оно символизирует набожность хозяина кабинета. Берет мой паспорт из стопки. Листает, перегибает, рассматривает все, даже скрепки, зачитывается прошлогодней польской визой – «mmm, polska, polska, polska…mmmmmm». Поднимает глаза. По-ленински щурится.

— Слышь, а че это у тебя в паспорте столько фотографий?

— Сэр! У меня в паспорте только одна фотография, остальные – на визах других стран!

— Зачем это? Че за херня?

— Не знаю. Так надо, сэр.

— Почему не зарегистрировался в посольстве?

— Потому что ближайшее посольство моей страны находится в Нигерии!… сэр.

— А бумага о вакцинации есть? А где ночевали вчера? (как я тебе, сэр, скажу, где ночевали вчера… Бог его знает, где была эта кукуруза…) А обратные билеты покажи? А дальше куда едете?

Дело явно движется к «ручку позолоти!» – но неожиданно система дает сбой, и хозяин предлагает ночевать в участке. Мы вежливо отказываемся. Спать в полиции в Африке – мечта всей жизни. Тем не менее, шеф настаивает – оказывается, в городе веселье по случаю дня умерших, народ уже основательно принял, и он беспокоится о нашей безопасности, а кроме того, ни в одной ночлежке мест нет – все забито приезжими, которые съезжаются со всей округи помянуть своих покойных.

Здесь никто не умирает окончательно, мир принадлежит умершим не меньше, чем живым. Наши покойные куда менее активны – их роль скорее созерцательная и оценивающая. В Гане предки очень активно участвуют в жизни своих живых родственников – помогают и советуют, не дают покоя и мучают. Нам, заезжим и несведущим, напоминают о себе заросшими бурьянами придорожными кладбищами и похоронными объявлениями на стенах: «Home Call». Кто-то отправляется домой, похороны – проводы на вокзале. Еще немного – последний гудок, и перрон уплывает вместе с теми, кто тебя провожал. И вот, наконец, ты дома. Home, Sweet Home.

О том, в каком виде покойный отправится в путь, заботятся не меньше, чем о том, как выглядят живые. Цирюльня (точнее, «Beauty Salun») и контора, предлагающая почти то же самое, но для мертвых – что-то вроде «Dressing of corpses» – есть в каждом, даже самом маленьком, городке.

* * *

Поющие люди тянут сети из океана
Женщины с поклажей на головах
Старик идет в сумерках по красной остывающей дороге между деревнями
Барабаны всю ночь
Молчаливая очередь в больнице
«MALARIA KILLS!»
Черный дым в ярко-голубом небе
Лес горит вдоль красной дороги
Сельский пастор на самодельных костылях
Футбол под дождем
Девчонки с Кораном
Грустный пьяница просит возле мечети в Банда-Нкванта
Теплый утренний хлеб на пароме через Вольту
Ночной Думбаи без единого огня
Дети бегут в школу
«God Bless You! God Bless You! God Bless You!»
Кладбище еле заметно в придорожных зарослях
Семья идет за водой на закате
На тротуаре мать купает мальчишку в тазу
Опять барабаны всю ночь
«So long,
So far away
Is Africa»

Живой Журнал автора: evgenkriks