Катманду - АРХИВ всех трипов оттуда

ТЕКСТ: НАТАЛЬЯ НЕХЛЕБОВА

В беспредельном пространстве маленькой страны под названием Непал есть до того странные места, что с психикой там могут происходить порой абсолютно необратимые изменения. Буквально, казалось бы, без причины… Непальские треки, гималайские деревни, индийские интернет-кафе. И множество головокружительных совпадений. В новом трипе Натальи Нехлебовой.

Он сказал: «Когда ты летишь на дельтаплане, нужно ловить горячие потоки воздуха. Они поднимают тебя вверх. На них ты паришь. Обычно я летаю на закате. Солнце садится, земля остывает и можно парить бесконечно».

Я себе живо представила эту картину и влюбилась.

Потом он сказал: «Я преподавал антропологию в старших классах. Вместо контрольных работ мои ученики снимали фильмы».

Я влюбилась сильнее.

«Ещё я работал в Тибете в детском садике — волонтёром, — продолжил он. — Это было очень интересно».

Я в отчаянье начала тереть лоб, было понятно, что я пропала. Еще больше экзотики моменту придавало то, что он — колумбиец, а вокруг нас трепетали на ветру жёлтые поля горчицы. Надо заметить, что они (в смысле поля) выгодно оттеняли белизну Гималаев.

Мы были в Непале. Мы шли вверх, в микроскопическую деревню Панчасе. Лезли по каменным ступенькам, задыхаясь.

Особой пикантности нашему восхождению придавал Карлос — испанский наркодиллер. Он постоянно присаживался, курил марихуану и после этого жаловался на крутые ступеньки и свои колени.

Мы пришли в Панчасе, когда солнце село. Маленькой гостиницей в Панчасе владели три сестры. Задиристые и смешливые. Карлос им тут же устроил скандал по поводу какой-то ерунды. Потом мы сидели втроём на траве. Небо между горами было невероятно тяжёлым от звёзд. Мы вели хипповские разговоры о том, что вот она настоящая жизнь. Здесь. А там в зудящих точках городов — это только бег по кругу.

В домиках не было света, выдавалась на ночь только одна свечка. Свечка разгоняла тени по углам. А когда он протягивал руку, чтобы погасить её, я видела рельеф вен. И мне казалось это невероятно красивым.

В Панчасе мы собирали траву для буйволов, гуляли, сидели под звёздами, ели мёд.

Через 10 дней мы спустились вниз в Покхару. И остались жить на маленькой ферме. На ферме были лошади, девять детей и очень смешной хозяин — Лакшмен. Он всё время пил. Ходил в пиджаке и рассказывал, как он любит детей. Всех этих детей он подобрал в горах. Кто-то из них сам сбежал из дома, кого-то бросили родители. Дети ухаживали за лошадьми и раз в две недели ходили в школу. Эти дети нас ужасно веселили. Они все отличались крутым нравом и сногсшибательным чувством юмора. Они приходили к нам вечером, играли с нами в прятки, в «крокодила» и постоянно нас подкалывали.

Я любила всё — озеро, этих детей, лошадей и даже то, как страшно каркала-кашляла мать Лакшмена у нас под окнами по утрам. Я хотела остаться здесь навсегда, и от моей влюблённости горчица был желтее и Гималаи белее.

Через месяц колумбиец заявил, что предпочитает продолжить путешествие один. Я хотела упасть в обморок, но вместо этого уехала в Катманду. Там я стала общаться с очень странными русскими. Они, мрачные и безнадёжные, собирались в русском ресторане «Око». Еле борщ, пили непальскую бормотуху и дрались. Я страдала от несчастной любви, ковыряла вилкой пельмени и пыталась разнимать дерущихся.

Хозяйка русского ресторана — плавная и красивая Алёна. По вечерам она куталась в толстый розовый плед, пила виски и крутила пальцем кудрявый локон. Её молодой человек — Киян. Иранец, с дредами, детским лицом и бицепсами, периодически устраивал сцены ревности. Он брал сковородку и лупил всех подряд. Доставалась даже заезжим ди-джеям и тихому маленькому немцу в очках. (Немец приходил в русский ресторан, безмолвно сидел в углу, никогда не отвечал, если его о чём-то спрашивали, и только смотрел во все глаза на драки.)

Трогательная украинская бабушка в сари зажигала во время потасовок ароматические палочки, стучала цимбалами и тоненьким голосом пела «харе-кришна-харе-рама».

По ночам мы выходили на узкую улицу, которая, как в комиксе, сужалась в перспективе. Над ней висела гигантская круглая луна. Застывшими кораблями смотрелись дома. В ночной палатке с едой синим мазком дрожал газ. Мы ели момо зубочистками, жались друг к другу и молчали. И каким-то странным пятым чувством ощущали гудящее движение планет над Гималаями и то, как невидимые нити тянут за собой человеческие судьбы, повинуясь неизвестной высшей логике.

Прелесть нашей компании придавала ирано-американская пара. Он дикий, с орлиным носом. Она мягкая, сдобная, курносая, голубоглазая. Они держали маленькую кебабную. Он, блестя мышцами на солнце, ворочал огромными ножами мясо. Она сидела среди мягких розовых занавесок за кассой. Ссорились они в основном на национальной почве. Не обходилось без рукоприкладства. Тем не менее они были милыми. И казались прекрасной парой. Утром я выходила на балкон, махала ему руками. Он тоже поднимал руку в ответ. Тут же доносилось что-то вроде: «Бебик! Ко мне!» И «бебик» нырял в царство розового плюша.

Я прожила так месяц. Потом однажды эта американка мне говорит: «Тебе нужно ехать в Индию — в Тамил Наду. Там очень красиво. Отправляйся в посольство, делай визу и вперёд».

На следующий день я собралась и пошла в индийское посольство. Первые, кого я там увидела — были мой колумбиец и испанский наркодиллер. Я была потрясена. Они тоже. Вот это встреча! Мы сидели ночью у Кали темпла. Около смешной каменной богини горели свечи. Мы болтали ногами и разговаривали. Потом он неожиданно взял меня за руку, и мы пошли бродить по ночным улицам Катманду.

Утром он уехал в Сикким без меня. А я улетела в Тамил Наду. Там на ферме в джунглях мы строили очень странный дом из резиновых покрышек. Дом стоял на краю горы. Долину внизу выстилали облака. Солнце погружалось в их мягкое розовое желе, а мы сидели на краю обрыва и ели сгущённое молоко. Однажды к нам присоединился англичанин. Он узнал моё имя, то, что я русская и что я месяц провела в Непале. И серьёзно на меня посмотрел. «Ты знаешь Пипе?» — спросил он меня.

Так звали колумбийца.

«Я встретил его в Сиккиме, — сказал англичанин. — Он говорит о тебе без остановки. Снова и снова. Я думаю, что он очень скучает по тебе. И говорит, что он принял необдуманное решение. Что он хотел остаться с тобой».

— Где он сейчас?

— На севере, в Дарамсале.

Я купила билет на поезд и отправилась в Дарамсалу. Я ехала трое суток.

В Дарамсале Пипе был чертовски холоден со мной.

«Чёртов англичанин!» — думала я и рыдала. Потом пошла и купила билет в Москву.

Я приехала в Дели. Три дня, плавая, как сушёная рыба в кипящем бульоне летней жары, я покупала подарки. Потом зашла в первое попавшееся интернет-кафе, чтобы написать письма друзьям. И первый, кого я увидела, был он. Он сидел за компьютером — чёрные кудри, зелёная майка. Я тоже села за компьютер и тупо уставилась в монитор. Я очень громко, стараясь выделить акцент, спросила у администратора, сколько стоит час. И продолжила пялиться в монитор. Неожиданно кто-то дотронулся до моей руки. Я думала, что упаду в обморок. Это был Карлос. «Надо же какая встреча! — сказал он, — а мы улетаем в Таиланд завтра!»

— А я лечу в Москву, — мёртвым голосом сказала я.

Я видела, что Карлос смотрит куда-то поверх моей головы.

— Счастливого пути, — сказала я. Мы с Карлосом обнялись.

— Я повернулась к монитору и написала: «Дорогая Танечка…» В пыли монитора я видела отражение Пипе. Он стоял за моей спиной. Я смотрела в монитор и писала: «Я завтра буду в Москве». Он продолжал стоять. «Я тебя очень люблю и жду встречи». Он стоял за моей спиной. Я посмотрела на клавиатуру. Потом я услышала, как он отошёл от меня и вышел на улицу.

В Дели была жара и фестиваль воздушных змеев. Все дети Дели вышли на крыши и запускали воздушных змеев. С крыши своей гостиницы я видела розовые, фиолетовые, зелёные треугольники. Они неожиданно резко ныряли вниз, взмывали вверх по мановению тысяч чёрных рук. Вдали змеи казались чёрным перцем, рассыпанным в мутном вареве Дели. И это было какое-то немыслимое и странное многоточие в моём путешествии. «Что это было? Что? — спрашивала я себя. — Судьба или издевательство какого-то всевышнего ребёнка. Что?»

Через четыре месяца он написал мне письмо, мол, он не мог поступить иначе. Но чему он сопротивлялся? Чему?