ФОТО И ТЕКСТ: ГЛЕБ ДАВЫДОВ
Себастьян Ландкроон стоял на последнем этаже и ждал, пока мы преодолеем подъем. Взгляд молниеносно пробежал по красной ковровой дорожке, покрывавшей узкую крутую лестницу, уходящую вверх, в бесконечность, туда, где ждал нас Себастьян, и мы стали подниматься. Собственно, так и началась очередная вечеринка, которых у нас Амстердаме было так много, что я и рассказать-то толком уже про них ничего не смогу – все слилось в одно сплошное общее впечатление и обрывки каких-то ничего не значащих сцен, в разноцветный закатный фон мартовского Амстердама.
Только что, например, мы забили на концерт Джульет Льюис, выступавшей в клубе «Парадизо», мимо которого мы шли в гости к Себастьяну. Как девочка Эльза нас туда ни зазывала – нам было интереснее потратить этот теплый весенний вечер с Себастьяном в его патриархально-аристократической квартире, наполненной холстами его деда и свечами. Кроме свечей, в гостиной еще горел живой камин, а на пустых – пока еще пустых – бокалах колыхались блики пламени. Себастьян включил антифашистского Шостаковича, наполнил бокалы испанским вином и достал пачку макадэмий – божественных на вкус, хрустящих и тающих одновременно орешков. Разговор пошел о вчерашних событиях в квартале красных фонарей.
Вчерашний вечер закончился бегством. После получасовой прогулки по кварталу красных фонарей – среди падших улыбчивых красоток в розовых витринах и вонючих обдолбанных негров-барыг – мне и Лео стало невыразимо херово… Об этом мы и рассказывали Себастьяну. В ответ Себастьян признался, что тоже не любит этот район, и, когда ему приходится проходить через него, чувствует себя совершенно больным. «Но ведь все же есть там некоторое очарование, – я подобрал с пола небольшую щепку и бросил ее в камин, щепка моментально вспыхнула и сгорела. – В этой порочной атмосфере есть что-то романтично-притягательное».
«Да, – согласился Себастьян, – в квартале красных фонарей есть какое-то мистическое отчаянье. Как в фильмах Дэвида Линча, которого я так люблю. Некая призрачная экзистенциальность». Да… Так и есть. Мы были как два обезумевших от собственной слабости и почти сдавшихся ангела – вроде бы и спасать должны всех этих пробитых людей, а спасти-то не можем, а можем только слиться с их мерзостью, позволив им тем самым хоть на один миг ощутить какую-то небывалую близость к богу… Себастьян что-то ответил, но я уже не слушал его – я смотрел на огромный портрет на стене. На портрете в полный рост был изображен Себастьян в юности – настоящий дэнди в котелке и во фраке. А вокруг – пасторальные картины из жизни старой голландской деревни – сенокос, крестьяне, все такое желто-зеленое, светлое, жизнерадостное, и среди этих крестьян и крестьянок – тоже косит траву – маленькая незаметная черная смерть. Дед Себастьяна был великий художник.
«Амстердам не жалуется на свою грязь, он просто принимает ее – и все равно остается красивым. За это я его и люблю», – сказал мне Лео. Мы пили пиво в каком-то уличном баре напротив живописно раскинувшегося перед нами, грязного, как Москва-река, канала. «В отличие от прилизанного Люксембурга, например, на который приятно смотреть, но который не живет с тобой». Лео в Амстердаме уже три месяца. Его привело сюда не желание без проблем накуриваться каждый вечер, а нечто иное. Оказавшись здесь, он просто влюбился в этот город и решил, что хочет жить в нем. Ничуть не смущаясь всеми этими наркоманскими опциями Амстердама, но и не используя их, он открыл для себя совсем другой Амстердам. Для которого наркотики – только одно из многих проявлений, и проявление это даже не имеет особого значения. Так, случайная побочка, и уж ни в коем случае не причина и не суть.
Мы расплатились по счету и пошли по улочке вниз. Из арки вырулили два бомжеватого вида велосипедиста и предложили велосипед за 10 евро. «Два велосипеда за десять», – стали торговаться мы. Велосипеды были, разумеется, краденные, а бомжам не хватало на травку – и, поломавшись слегка, бомжи согласились. «Слушай, Лева, зачем нам сейчас велосипеды?» – с сомнением спросил я. Беззубый негр в грязной болоньевой куртке омерзительно голубого цвета явно прочухал, о чем это я толкую, и озлобленно прошипел: «Что вы тут шутки шутите! Будете брать или нет???»
«Ок, вы тут всегда стоите? Давайте мы придем завтра, может быть, и купим у вас». Негр разозлился еще сильнее, плюнул мне под ноги, прошепелявив, что мы мазафакеры, и стал крутить педали, уезжая от нас. Черная тварь! Его блядская слюна блестела на поле моего эксклюзивного пиджака. Скотина! Я пришел в такое бешенство, которого вовсе не ожидал от себя после благостного пивораспития в живописном баре… «Иди сюда, нигер! – заорал я. – Ко мне!» Я почти даже догнал его, и, когда уже готов был долбануть ногой по багажнику его велосипеда, дабы свалить черного вора на землю и как следует отмудохать, он услышал мой топот, обернулся и закрутил педали с удвоенной силой.
Колокола, птицы, росистый воздух, крепкие скуластые люди, бутерброды с нежнейшей селедкой хайринг… Дома в лодках, узкие улочки и широкие кольца каналов, обветренные площади и торговые улицы магазинов, узкие четырехэтажные домики… Я понять не мог, как в одном и том же городе могут уживаться такие светлые люди, как Себастьян, и все эти пропащие наркоманы, живущие уже где-то совсем в другом мире, в своем каком-то бесконечном трипе… Больной квартал красных фонарей, наполненный секс-шопами, неграми, кофешопами и грязными бомжами-наркоманами. Грязь так и липнет к тебе изо всех щелей, она соскакивает на тебя из дредов проходящих мимо фриков, лоснится вокруг и кусает тебя за руки, соскользнув с лысины пожилого извращенца, приобретающего в секс-шопе dvd с садо-мазо-порнухой.
Грязь пыльно оседает в носу вместе с запахом ганджи, когда ты проходишь мимо очередного кофешопа, в котором сонные улыбчивые люди потеряли время. Жалкой головной болью оборачивается жарко-поддельная улыбка проститутки, случайно подхваченная тобой из-за розовой занавески. Да fuck them all, какого черта! – думаешь ты. Какого черта они тут все делают! Ведь им же всем плохо и только становится все хуже и хуже от такой жизни – все эти продажные искусственные извращения, все эти политые химикатами травки и грибочки, вызывающие иллюзию какой-то необычной настоящей жизни. Лузеры. В этот момент очаровательная девушка, сидящая за прилавком в магазине Magicmushrums, поднимает голову и оказывается морщинистой старухой. Как??? Как хрупкая патриархальная чистота каналов и барочных домиков уживается с этой липкой порочной мерзостью красных фонарей – непонятно. Однако бездомный черный нищий, бьющий в колотушку, гнусавящий под нос себе какую-то частушку и просящий милостыню у проституток, наркодилеров и слюнявых задротов, внезапно умолкает, заслышав звон колоколов на церкви Аудэ.
Я вернулся в наш антисквот. По-голландски это называется «антикраак» («краак» значит сквот). Голландский закон гласит: нет такого пустующего дома, который не мог бы быть краакнут. Если дом пустует, значит его можно занять. То есть просто вселиться, если в нем уже больше года никто не живет (главное не быть пойманным непосредственно в момент взлома). И никто ничего не скажет. И никто не выгонит. Владельцам дома придется найти вам аналогичное по стоимости и месту расположения жилье, если они вдруг вспомнят, что у них есть дом, и захотят, к примеру, его отремонтировать и сдавать. Так вот, риэлтеры недавно придумали следующее: если хозяева уже опомнились, но еще не отремонтировали свой дом, то фирма подыскивает какого-нибудь вполне благонадежного представителя среднего класса и подписывает с ним договор. Человек начинает жить в доме за сущие копейки – 150 евро в месяц. И целых четыре этажа, пусть и во вполне аварийном состоянии, – в полном его распоряжении. Вуаля. Но по договору он должен покинуть место по истечении определенного срока. Пока он живет в доме, дом гарантированно никто не краакнет. Лео был подходящим кандидатом для антисквота. Профессиональный скрипач из Америки, только что подписавший контракт на год с одним из лучших амстердамских оркестров…
Черный четырехэтажный замок. С электричеством и горячей водой. Чего ж еще? Лева обжил второй этаж. Третий был полностью в моем распоряжении. На четвертом не было ничего, кроме битых стекол на полу, истлевшего шкафа и сломанной ржавой плиты. Пол на всех этажах был кривым и, когда по нему ходили, страшно скрипел. Где-нибудь у окна на пыльном подоконнике можно было запросто обнаружить голландские гульдены пятидесятилетней давности. В окнах ярко светились остатки старинных витражей – розовые пастушки, желтые птички и другие красоты. «Этот дом никогда не скажет тебе, что он в порядке, даже если ты постоянно будешь им заниматься», – сказал Леве Себастьян, заделывая мокрой туалетной бумагой сквозные щели на улицу, которые я обнаружил в своей комнате, проснувшись ночью от леденящего ветра.
В центре просторной комнаты стояли музыкальный центр, два кресла и огромный обшарпанный диван, принесенный Лео откуда-то с помойки. (Помойки тут образуются каждую среду и воскресенье у каждого дома – люди просто выносят ненужное и оставляют у дверей своих домов, а утром мусорщики незаметно забирают все это. При этом среди мусора иногда оказываются вполне хорошие вещи – легко можно найти телевизор или пылесос в рабочем состоянии или какой-нибудь приятный журнальный столик.) У нас в гостиной вечно что-то звучало – то Игги Поп, то Шостакович, то Нина Симоне, то Сабрина, и постоянно шли вечеринки, сменяющиеся неизбежным утренним похмельем.
Достаточно было просто высунуться в окно, увидеть двух полупьяных красоток, только что вывалившихся из джаз-бара напротив и собирающихся ехать на своих велосипедах в дискотеку, и предложить им выпить вина. Голландки напьются и станут отплясывать на столе грязные танцы, обрывая провода, тянущиеся по потолку, и падая с грохотом в кучу пустых бутылок. В тот вечер аргентинское вино Urban въелось в мои внутренности терпким черным клещом, и я с ужасом продолжал кружиться по перекошенной деревянной зале нашего жилища. Себастьян, Машид, Жюстина, Лео, две эти безумные голландки – не помню уже, как их звали, – все смешалось. Я был пьян, и мне хотелось утра и воздуха. «Пойдем покупать билет во Францию! Я не могу больше жить в этой стране, – сказал я Леве на следующий день. – Здесь слишком много свободы».
Темнота, мы на третьем этаже нашего замка. Сквозь полузакрытые пыльные жалюзи мы, сидя в мягких креслах, видим окна дома напротив (улицы здесь узкие, так что дом напротив находится метрах в десяти от нашего). Мы пьем пряное, на этот раз южноафриканское вино, закусываем бананами и брюссельским шоколадом и разглядываем полуголую девушку в освещенной комнате дома напротив. Девушка готовится ко сну, намазываясь кремами. Со второго этажа доносится Шостакович.
Девушка села за компьютер, а я спустился вниз и вышел на улицу. На мосту рядом с входом на нашу улицу садилось солнце. Оно медленно таяло в темной воде, постепенно проявляя в ней отражения фонарей. В свете этих отражений медленно загорались и плавали прямоугольные окна домов. От ветра они изменяли очертания, как будто фотографию забыли опустить в закрепитель, и расплывались на множество маленьких, ничего не значащих световых иконок. И треугольные крыши тонули где-то далеко на дне. Понятно теперь, почему этот город так хорош, светел, грязен и безумен. Чего еще можно ожидать от людей, день изо дня наблюдающих, как их собственные дома к вечеру ближе превращаются в какие-то расплывчатые корабли, которые, покачиваясь и теряя очертания, тонут в бесформенном омуте каналов. Все слилось в одно сплошное общее впечатление и обрывки каких-то ничего не значащих сцен, в разноцветный закатный фон мартовского Амстердама.
Этот трип был написан и впервые опубликован в 2005 году. Это републикация в новом оформлении.
Также он вошел в книгу Глеба Давыдова «Книга Трипов. Странствия и Перемены»
