ТЕКСТ: МИХАИЛ ПОБИРСКИЙ
Побывав в США, Михаил Побирский непредвзято посмотрел на все то, что окружает досужего путешественника в этой стране, и попытался понять, почему там так часто убивают (или пытаются убить) политиков, а с неба самым неожиданным и необъяснимым образом начинают падать сотни мертвых дроздов. Об одном из дней, проведенных в Нью-Йорке и за городом, он рассказывает подробно в этом трипе.
Ну что это? Где я? Черт, это же Централ Парк, мать его. Вцепился звериной хваткой в гортань этого адского города, накрыл тушей своей зеленой тонкое жеманное тельце Манхэттена; обволок, никуда от него не убежать, вот ведь наваждение какое, куда не сунешься – словно черт из табакерки выскакивает перед тобой, источая запах жухлой листвы. Еще несколько часов назад, правда, я был рад ему, троллю зеленому. Было светло и было празднично. Я валялся на пологих камнях с пивной банкой и насвистывал что-то из Гайдна. Меня переступали надоедливые дети, я же их прощал, словно Цезарь, и не наказывал оплеухой. Смешные девчонки, одна белая, одна черная, надрывно исполняли городскую балладу о несчастном юноше Алехандро, который вроде фашист и извращенец. Я их тоже простил. Мое великодушие ошеломляло.
А сейчас вперед, по направлению к Челси. Ох уж этот Челси, забавный донельзя гейский заповедник! Тайские ресторанчики, милые юноши, в обнимку с милыми же юношами. Непонятная громада городской почты, рудиментом века девятнадцатого. Тихо, лишь шуршит вчерашняя газета, перекатываясь нехотя так по мостовой. Куда-то спешит странный господин в манерной шляпе а-ля Том Вейтс, богемный странник эпохи раннего апокалипсиса. Смотри, не подскользнись!
Впрочем, зачем я сюда пришел? Или лучше так: какого черта я тут делаю? Да гори огнем проклятый Челси! Не совокупляться же в подъезде вот с тем очаровательным чернокожим в кожаной кепке с металлическими вставками? И опять вприпрыжку по холодным улицам Большого Гнилого Яблока. Сквозь серые фасады с паутиной пожарных лестниц, сквозь подземку, в которой угрюмые пуэрториканцы, оснащенные бесконечными детьми и колясками, сетуют на свое житье-бытье.
Вот еще троица, испаньёл. Бесформенная женщина лет пятидесяти и ее ухажеры, оба нервные, поджарые, с длинными патлами, собранными в небрежный хвост. Полустертые тату, рваная джинсня. А может они братья? Братья по несчастью? Годы и героин их не пощадили. Добротные такие джанкис, Берроуз бы обзавидовался. Породистые, словно афганские борзые, на них они, собственно, и похожи. Две афганские борзые с извечным охотничьем азартом, где раздобыть еще чуточку зелья?
Да наплевать мне на этих латиносов, надоели, пошли вы все со своим опостылевшим космополитическим бредом! Торчите, бегайте по набережной в звездно-полосатых подштанниках, да делайте вообще все что угодно, ничегошеньки не изменится, окровавленная стрелка часов неумолима.
Интересно, вот джанкис – это враги добрых американцев и лично господина президента? Или одних только добрых американцев? Новый президент на их стороне? Все запуталось окончательно. А добрые американцы нынче уже не очень-то и добры, вон что творят – один такой да и пропустит сквозь себя километры конспирологии грошовой, Цайтгейстов всяческих, да и пойдет, понимаете, отстреливать конгрессменов. Не простых смертных, а людей особенных, делегированных, между прочим, не для того, чтобы по ним палили, как по куропаткам, а дабы укреплять и содействовать делам богоугодным.
Хороший автобус с главной станции ушел со мной! Ха, дальше, выше, веселей, по горам, по долам. Пускай катит меня веселый автобус по бескрайним просторам Северной Америки. В ушах цветочными пестиками наушнички фирмы Косс. Будем слушать модную группу Antic Clay. Хаха, как это здорово – кантри, отдающий мертвечинкой, с гнильцой – словно домашняя кошка копается в кишках обезображенного трупа. Это наиболее актуальное искусство для этой страны – кантри с гнильцой. Пускай дохнут конгрессмены, картинно планируют на землю, как в фильмах Хичкока, пускай даже с неба валятся мертвые птицы, ну и что? Нам ли привыкать? А великая депрессия тридцатых, а никсоновские забубоны? Плевать! Сотня, другая мертвых дроздов не способна сбить с панталыку веселого ковбоя! Пусть, хоть все птицы передохнут, ну и что? Президента видели? Так чем нас еще можно напугать? Календарь Майя, говорите, да засуньте его себе в задницу! Единственный календарь, который знает ковбой, это тот с голыми девками, еще от папы, наверное, остался, больно выцветший, да и сисястых таких сейчас уже нет. Мейд ин сикстис.
За окном – автомобильная свалка, на ней чучело стоит, одетое в фетровую шляпу и длинный кафтан. Зачем оно здесь? Отпугивать мертвых птиц если только. А может это того нью-йоркского богемного парня, встреченного мной, деревенщики поймали и освежевали? Эти могут. Они такой последний приход Иисуса Христа устроят, только держись. Никаких инопланетян не надо. Да для жителей того самого города местные и есть инопланетяне. И даже говорят на каком-то своем, странном птичьем наречии. Да и поведенческие паттерны совсем другие. К примеру, когда сидишь в столовке деревенской, они вроде как шутят, говорят – не садись так близко к окну, упадешь еще вниз! Я поначалу недоумевал, а потом ничего – стал смеяться как миленький. Что у окна сижу близко? Ахахаха! Как смешно, ей богу! И с каждым разом от городка к городку, от одной вонючей автобусной станции к другой все смешнее и смешнее.
Америка, прости меня за все, и за птиц этих гребанных, и за мертвые тушки с хохолками трогательными. Это я во всем виноват, инородец, во всех бедах Америки виноваты инородцы, так уж на этом свете заведено. Всегда надо найти кого-то, чтобы за твои грехи отдувался. Сначала, дескать, басурмане башни взорвали, но на сами башни наплевать, просто когда на нашей земле инородцы что-то взрывают – этого уже достаточно, чтобы какая-нибудь тетушка Мэгги замуровалась в бомбоубежище и сидела бы там месяцами, разговляясь припрятанными галетами.
Потом, конечно, эти самые «внешние» и Обаму подсунули. Вылепили из липкого глинообразного дерьма, словно Голема пражские каббалисты. Да тут и своих носатых каббалистов хватает! Эти вылепят! Возьмут для начала в жбане ворох газет замочат – это значит «желтая пресса», пойдет за основу. Потом всяческими хартиями приправят — негров не линчуй, китайца за руку встречай да улыбайся ему, индуса за бороду не таскай – он программист, а значит существо осмысленное и высоко духовное. Затем и вовсе вакханалия начнется – геи богопротивные да тетки-феминистки, этих перемолят и туда же в жбан.
Потом присыпят мирной инициативой на Ближнем Востоке, «перезагрузкой» с Медведем, всякими африканскими начинаниями. Ох, Африку не к месту упомянул. Африка, как оказалась, пришла и на мидл-вест – кенийский президент, детишки чернявые не нарадуются. А тетушка Мэгги грустит, смотрит, насупившись, по ящику, как Голем-президент с лесбийской теле-дивой буги-вуги наяривают. И так ей делается тошно, что впору удавиться.
А что же старина Мэл? Да у него, как обычно, забот полон рот. Кабанчика прирезать, потом письмо сыну отписать. Сын все в Ираке своем никак не навоюется. Мэл хоть за сына и горд, однако горестно ему. Он же сам по корейским болотам на брюхе поползал, блох покормил, мозги однофамильца своего из Луизианы в ранец собрал, да и пулю получил под конец в левую ягодицу. А толку никакого, да и не надо Мэлу от дяди Сэма ничего, только чтобы уважал, да все было по закону божьему. И жил бы Мэл и дальше своей нехитрой фермерской жизнью, кабы не увидел он по все тому же зловредному теле-ящику гада Ассанжа. И так стало ему обидно; это он, понимаете, затем задницу под пули подставлял, чтобы какой-то сверчок прилизанный страну его продавал по листику? Нет, не бывать этому. Схватить бастарда и в Гуантанамо, электричеством пытать да спать не давать! А может и не человек он вовсе? А вдруг сатана, тот самый зверь из Откровений? И вот не спит Мэл ночами, все мерещится ему, что где-то рядом, в темноте бродит по дому призрак электронного нетопыря. Когтистый, зубастый, вот-вот и до наградного оружия доберется. Мэл на кровати сидит, руками нервно ружьишко свое верное сжимает. Так и обнаружили его тем утром соседи с местным рейнджером (пять дней его никто не видел) – скрюченные пальцы намертво вцепились в приклад, спина ровно по стенке, одет складно, в чистое. Хороший, ты был, Мэл, солдат, защищал свою страну до конца. И вроде бы обычное утро. Вот только солнце взошедшее жжет каким-то недобрым огнем. Снова год будет неурожайным, засуха, скот дохнуть станет.
А в Нью-Йорке хорошо, приятно возвращаться. Народ гуляет, девки крашенные, негры в майках и с полотенцами, скрученными на головах. А в чайна-тауне тот самый китайчонок Ли (который ушел) на самом деле совсем неплохо устроился. Оторвали его соплеменники самый центр города у итальянцев да у ирландцев с евреями, и живут там вполне себе счастливо. В парке играют в свои непонятные игры. Торгуют побрекухами всякими ненужными в бесчисленных лавчонках. Ну и кормят всех, ох как кормят здорово! За семь долларов отвалят тебе целую утиную четвертинку да лапши наваристой, в придачу соусов всяких вкуснейших дадут. И будешь сидеть ты в углу на колченогом стуле и наслаждаться едой, ну и атмосферой, конечно. Наблюдать, как забавная китайская семья ест какое-то невероятно пахучее варево из общего котла, и все жутко довольны, и самая маленькая раскосая деваха заливисто смеется. Хочется подойти и потрепать ее по щечке, ан не поймут! Вот этим точно наплевать и на конгрессменов, и на Ассанжа, и на зловещие знамения. Эти маленькие эмиссары поднебесной империи делают свою работу, кропотливо, как муравьи. И ждут неумолимо своего часа. И час пробьет. Книгу Перемен не вороши.
Вечереет. Утка и спиртное сделали свое дело. Квартал, ну еще один – уговариваешь себя. Ну доковылял. Подвальное помещение. Захожу. И словно растекаюсь, падаю на мягкий ковер из созвучий. Хорошо! Наверное и Генри Миллеру понравилось бы. Словно и не было всех этих лет. Черные ребята играют свою странную неритмичную музыку. Небольшое затемненное помещение. Заказываю вина, огненно-красного, как собачий язык. Перемигиваюсь с соседями по столику, строю из себя завсегдатая. До Нового Орлеана пятнадцать минут на городском автобусе. Это кажется что-то из репертуара Каунта Бейси? Да пошли вы со своим джазом, вдруг решаю… И снова наушники, и снова червивое кантри, эстафета передается другой модной группе. Sons of Perdition. Хахаха, как это забавно наблюдать, как пожилой негритянский саксофонист тужится, а в моих ушах синхронно медленное гитарное клокотание и мрачный, низкий
голос.
Убегаю в ночь. Старый отель с ничего не значащим названием. На ресепшене – пьяный старичок лопочет чего-то с южным акцентом. Да пошел ты, дядя, говорю – ключи давай и отстань, он нехотя соглашается. Поднимаюсь наверх, три пролета по провонявшей мочой и котами облезлой лестнице. Лифт не работает, ну еще бы он работал, законы жанра неумолимы, как законы дхармы. Долго рыщу в темноте в поисках нужного номера. Вот он мой – шестьдесят шестой! Наконец-то.
Непродолжительная борьба с замком, и я внутри. О, боги, какое же это райское место. И кровать есть, правда пыльная, ну и что же? И шкафчик такой перекошенный, и в ванне можно поплескаться. Правда, в Джима Моррисона не поиграть, травы нет, только бурбон. Бурбон Four Roses, мой любимый. Плевать, залягу в кровать, не снимая ботинок, и потягиваю терпкую отраву, пощелкаем пультом. Вот замеркали картинки, ну да, ну да… как вы и думали – падающие птицы, подстреленные конгрессмены и Ассанж, чему-то там улыбается загадочно. А я смотрю на все это безумие и хохочу. Хорошо подыхать в одном ритме с тобой, Америка! Черт, хорошая все-таки ты страна!
