ФОТО: АНТОН ЧУРОЧКИН, ТЕКСТ: ГЛЕБ ДАВЫДОВ
Если после этой поездки мы где-то сталкивались с фотографом Антоном Чурочкиным, то неизменно, будто герои фильма «Кин-дза-дза» (помните, в самом его конце), понимающе кивали и со странной узнающей интонацией называли друг друга по именам. Как бы припоминая в этот момент все о том опыте, который нам довелось разделить, и желая удостовериться, что имена наши все-таки не изменились. Этот трип в Иран происходил в самый разгар Рамадана.
Я не спал трое суток. Мой мозг на автомате выдавал какие-то отрывочные английские фразы на фоне мелодии «Chaostrophy» с альбома Coil «Love’s Secret Domain»: из прибоя радиопомех выныривают духовые, потом пиццикато струнных, а там уже и весь оркестр захлебывается грустной апокалиптической мелодией…
Мы нелегалы и только что нас выгнали из отеля, потому что наши визы, как внезапно выяснилось, просрочены. Чуть не падая от усталости, мы бредем по темным улицам Тегерана среди полнейшего религиозного хаоса. Пересекаем ночные пробки и обходим толпы возбужденных людей в черных одеждах. Что тут вообще происходит – непонятно. Непонятно также, что нам теперь делать, где мы будем сегодня спать и будем ли спать вообще – в любом отеле, куда бы мы ни зашли, нас отсылают в полицию за каким-то специальным документом. Идти в полицию как-то не хочется.
Из репродуктора вырывается песня-молитва. Отталкиваясь эхом от зданий и смешавшись с выхлопными газами, молитва гулким горячечным маревом плывет над полутемными улицами. Мы идем вдоль большого дворца (вскоре обнаружится вывеска MelliBank). На асфальте у стен дворца разложены одеяла, на них сидят мужчины, женщины, дети – короче, семьи. Они спят, едят и плачут. Маленькая девочка угощает прохожих сладостями. К стенам прикреплены транспаранты, написанные от руки на фарси, и тут же – мелким шрифтом – на ломаном английском. («Аллах любит бедных и людей, которые делают добро».) От надписей веет неизъяснимым безумием, до просветления истончившимся рассудком. Закусывающие край черной чадры женщины, серьезные мужчины с черными бородами, беспрерывные автомобильные сирены – и поверх летит мусульманская молитва.
Мы выходим на какую-то площадь и ловим такси. Таксист говорит по-английски. «Это траур по имаму Али… – объясняет он. – Имам – это духовный лидер. Вот у вас есть Ленин. Он политический лидер. А имам – религиозный лидер в Исламе. Всего их было 12, последний погиб больше тысячи лет назад. А сегодня – третий день траура по первому имаму, по Али. Его убили плохие люди полторы тысячи лет назад», – таксист прерывается, чтобы обругать мотоциклиста (их здесь тысячи, и все они с риском оказаться под колесами безжалостно подрезают нашего таксиста). «Али был очень благочестив, справедлив и щедр к беднякам. Поэтому его очень любят».
В дни траура по имамам тегеранские лавочки и магазины бесплатно кормят бедняков и раздают одежду. Поэтому-то все эти люди и съехались сюда и ночуют теперь у стен одного из главных иранских банков. Молитва, доносящаяся из репродукторов, называется плачем по имаму Али. «Shit! Oh my God! Crazy!» – не переставая ругаться на сумасшедших персидских коллег, таксист по имени Мортеза привозит нас в квартал очень дешевых отелей и гестхаусов, рядом с железнодорожной станцией. Здесь ночь стоит всего 60 000 риалов (около 5 долларов), никто не заглядывает в паспорта, а на ресепшн сидят люди, скорее похожие на торговцев наркотиками, чем на гостиничных служащих. Единственное условие – заплати заранее. И ночуй, сколько хочешь – будь ты хоть Джордж Буш (а он здесь главный национальный враг)… Записав телефон Мортезы, мы идем спать.
Утром мы быстро убрались из смрадной ночлежки, купили хлеба и сока и встали завтракать в тихом переулке, и тут… подъезжает полицейская машина. Легкий взмах пальцев правой руки, направленной ладонью вниз. Этот характерный жест означает «иди сюда». И именно его использовал молодой полицейский перс, выглядывая из своего автомобиля и подзывая нас к себе. Странный, непонятный жест. Для русского он вполне может означать «стой на месте». Но мы уже не первый день в Персии, и поэтому знаем, что к чему…
Парню явно не понравилось, что мы ели на улице днем в Рамадан. Высунувшись из открытого окна машины, он красными глазами смотрел на нас и агрессивно лопотал что-то про документы… Под ногами у него лежал автомат Калашникова. «We don’t speak farsi!» – безапелляционно заявил Чурочкин. «We are just going to the hotel room! Ok?» – добавил я. Сработало. Слово «ОК» оказывает на персов магическое воздействие.
Чудо или удача, но мы быстро нашли недорогой и тихий отель без единой англоязычной вывески. Комната в прямоугольном дворе, напоминающая сараи, которые можно снять в Коктебеле. На удивление приятная. Черноусый хозяин похож на Леонида Филатова и совсем не говорит по-английски, а следовательно не разбирается в визах. Когда мы отсчитали нужную сумму, Филатов наклонил голову (вправо и слегка вперед) и прикрыл глаза. Договорились.
Вечером Мортеза повез нас осматривать достопримечательности. Бесконечный плач по имаму Али неизменным саундтреком проникал везде. Следующая сцена, случившаяся в полутемной дымной чайхане, разыгралась тоже под аккомпанемент плача. В темноте, среди змеевидных трубок кальянов и разноцветных персидских ковров на больших скамьях полулежали люди. Семейный ужин в дымной забегаловке – в порядке вещей. Мы сняли обувь и влезли на одну из лежанок.
К кальяну принесли сладкий чай, финики и специальную сладость под названием «зулубия» – иранцы готовят и едят ее во время Рамадана. На нас смотрит важный и подтянутый усатый военный. Кажется, вот-вот – и он, улыбнувшись, прикажет отрубить мне голову. «Это плохой человек, – вполголоса рассказывает Мортеза. – У него было сто жен. Его имя шах Насреддин». Военный, не меняя выражения лица, в упор смотрит на нас эмалевыми глазами с колбы кальяна.
На самом деле, как я узнал уже гораздо позже, в Москве, этот шах был очень образованным человеком, много путешествовал по Европе (о чем написал несколько книг) и пытался в Персии конца XIX века провести реформы наподобие тех, которые за двести лет до него провел в России Петр I. За что, в конце концов, и поплатился. Персы гораздо более непокорны, чем русские…
Я поднимаю глаза вверх от Насреддина, и внезапно меня накрывает. Все вокруг становится таким же эмалевым и невыносимо терпким – впервые за все время нашего пребывания в Иране я вижу перед собой женщину… Ну то есть я, конечно, и раньше видел здесь женщин, но все они представляли собой бесформенные черные пятна, закутанные в чадру и не удостаивающие никого своим взглядом. А тут… В чайхану вошли трое молодых примоднённых иранцев, а с ними – девушка. На ней нет чадры, голова почти полностью открыта. Светлые свободные штаны, кроссовки и черное платье. На переносице – маленький белый пластырь (среди персов распространены пластические операции по изменению формы носа).
Я в плену. Казнь не отменили.
Я пытаюсь придти в себя от внезапного культурно-эротического шока, а в это время Мортеза рассказывает кое-что о себе. Несколько лет назад он работал на немецкую туристическую компанию. Возил немцев по Ирану, показывал им достопримечательности. Потом бизнес закрылся, и он вынужден был стать таксистом. «Однажды даже мое стихотворение опубликовали в немецком журнале, – с гордостью продолжал Мортеза. – Дай-ка мне свой блокнот, я сейчас напишу тебе стихотворение! Я сделал его двадцать лет назад!»
Она смотрела мне в глаза. Как будто одновременно сквозь меня и внутрь меня… Глубокий взгляд. Шах Насреддин будто специально подослал ее. Я чувствовал, что падаю куда-то высоко в бездну, в звучащую бездну, из которой доносился плач по имаму Али. Мортеза протянул мне блокнот:
Oh my God: look at me
How easy I am getting old
I am very sad
Thousand of Years
Even I can not have alone
In the flying roads
I have a good place
I must take a flame
Of light to fly to the sun
To stay there
To burn to die
Morteza Tari
Вот почти не вольный перевод на русский:
О мой Бог, посмотри на меня!
Как легко я старею,
Как грустно мне,
Хотя бы тысячу лет,
И тех мне не дано прожить.
Но в этих парящих дорогах
Есть одно хорошее место,
Мне нужно немного пламени света,
Чтобы я смог долететь до солнца
И там остаться,
Сгореть дотла.
Мортеза смотрел на меня с каким-то пингвиньим добродушием и отогревал мое обледеневшее под взглядом персиянки сердце. У Мортезы особенный взгляд – зрачки-точки в зеленых близоруких глазах. «Саади…» – почему-то подумал я, глядя в эти глаза. Впрочем, в стране, где поэтам поклонялись как богам, живущим среди людей, встретить именно поэта было не удивительно. «Это стихотворение отражает мою сущность. Если хочешь узнать меня, понять, пойми это стихотворение. Что-то ты все оглядываешься?!» Я: «Кто эта женщина? Она совсем не похожа на других женщин, которых я видел в Иране!» Мортеза: «Это шлюха! Я не люблю такой тип людей. Они думают только о сексе. Пойми, я не считаю, что секс – это плохо, я не против плотских наслаждений, но… секс – это часть жизни, а не вся жизнь! А для этих людей тело – это главное и единственное. Они молоды и совсем не чуткие. Например, они никогда бы не поняли это стихотворение, а ты – поймешь, я это чувствую. Они не плохие, но это не наши люди».
Я спрашиваю Мортезу, почему он перестал писать стихи. «Нужны моменты одиночества, когда твой мозг погружается в какое-то странное состояние, переживает специальный опыт, не имеющий ничего общего с повседневностью. Если ты очень много думаешь о деньгах, о быте, о том, как прокормить семью, такие моменты посещают тебя все реже и реже. Так случилось и со мной. Я просто перестал чувствовать это». Плач по имаму оборвался.
В наш последний день в Тегеране я уговорил Мортезу перевести на английский еще его одно стихотворение.
There’s no trace else of what I was before
I’m worring from inside
My heart has been broken down
I’m disable and tired men
Just now take my hands
Otherwise just now my hands
Fall down.
Take my hands
For the God’s sake
Take my hands
Take my hands
Take my hands
Нет и следа того, чем был я раньше
Внутри меня лишь беспокойство
Мое сердце разбито
Я стар и ни на что не годен
Просто держи сейчас меня за руки
Иначе сейчас они упадут
Возьми мои руки
Ради Бога
Возьми мои руки
Возьми мои руки
Возьми мои руки
Начало ноября. С деревьев падали на землю первые желтые листья. В Тегеране медленно наступала осень. Было ли это посвящением? Передачей традиции? Может быть, предупреждением? Или просто старый тегеранский таксист впал в слишком сентиментальное состояние духа? Неважно. Какая разница… Я чувствовал, что встретил настоящего поэта.
По радио в такси тихо играла «Лунная соната»… Здание мечети, надписи на фарси над бесчисленными лавочками и магазинами и Бетховен, сыгранный без единого намека на европейскую чувственность, с поистине лунным, восточным, почти механическим спокойствием… Из приемника лилась «Лунная соната», а в уставшей от бессонницы моей голове, покачивающейся на сиденье в такт движению авто, сквозь радиопомехи изгибалась мелодия Coil с «Love’s Secret Domain».
Я думал о глазах девушки с пластырем. О времени, о ненависти персов к Америке, об имаме Али. О несексуальности Ирана, благодаря которой, однако, мне была возвращена способность видеть в женщине тайну. О глубине, о том, как в последний раз мы курили кальян с Мортезой и привлекали внимание посетителей чайханы тем, что разговаривали на несуществующем, на ходу изобретаемом языке (поэтическая игра, придуманная Мортезой, в которой главное – звуки и интонации). «Если нас спросят, на каком языке мы разговариваем, давай ответим, что мы с Луны и что это лунный язык», – предложил он… Этой ночью мы улетали на луну. В Love’s Secret Domain.
Иран, Тегеран, осень 2004 г.
P.S.: Вернувшись в Москву, я узнал, что во время моего пребывания в Иране скончался основатель и идеолог группы Coil Джон Бэлланс.
