ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ.
Внятно, но сухо. А вот как это звучит в подлиннике: «Я думаю еще об одном вопросе. Он не простой, но здесь Пленум, члены Центрального Комитета партии, самый доверительный и самый откровенный состав, перед кем и можно, и нужно сказать все то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста.
Я должен сказать, что уроки, которые прошли за 70 лет, – тяжелые уроки, были победы, о чем было сказано Михаилом Сергеевичем, но были и уроки. Уроки тяжелых, тяжелых поражений. Поражения эти складывались постепенно, они складывались благодаря тому, что не было коллегиальности, благодаря тому, что были группы, благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был огражден абсолютно от всякой критики.
Меня, например, очень тревожит – у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки, а в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Считаю, что вот как раз сейчас это недопустимо, именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы отношения принципиальности друг к другу, товарищеского отношения и товарищества друг другу. Это недопустимо».
И так далее. Все-таки даже стенограмма не может передать всего аромата речи Бориса Николаевича, ее, так сказать, эмоциональной амбивалентности, ее обоюдоострой задачи: и устроить скандал, и уйти от него. Но вот Виталий Воротников добавляет важные детали: выйдя на трибуну, Ельцин, «явно волнуясь, немного помолчал, потом начал говорить. Сначала несколько сбивчиво, а потом уже увереннее, но без обычного нажима, а как-то полуоправдываясь, полуобвиняя, стараясь сдержать эмоции». Это «полуоправдываясь, полуобвиняя» – очень точная характеристика внутреннего настроя «Отцовского сына», который и провоцирует порку (наскакивает), и ужасно боится ее (заранее оправдывается): «Я понимаю, что сейчас это не приводит к каким-то уже определенным, недопустимым, так сказать, перекосам, но тем не менее первые какие-то штришки вот такого отношения уже есть, и мне бы казалось, что, конечно, это надо в дальнейшем предотвратить». Это о, якобы, зарождающемся «культе личности» Горбачева, в создании какового будут виноваты все те же некоторые члены Политбюро, некоторые постоянные члены Политбюро. И отчасти, может быть, виноват сам Горбачев, который им попустительствует.
Просто навязчивая идея какая-то. К тому же Борис Николаевич переносит с больной головы на здоровую (со своей на горбачевскую) свои внутренние установки. Плохо владея русским языком, нечаянно выбалтывает то, что надо бы попридержать. Особенно в этой связи хороша фрейдистская обмолвка, смысл которой в том, что оратора «очень тревожит – у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки», в которой (читайте предшествующий этим словам абзац) «один человек, был огражден абсолютно от всякой критики», благодаря чему «складывались» поражения.
Оговорка поистине характерная и пророческая. Ибо – скоро такой человек (президент РФ) появится, и поражения будут куда тяжелей, чем прежние. Разумеется, реалии постперестроечного времени не позволят Ельцину подавлять критику. Поэтому ее будет предостаточно, но, во-первых, критика для главы россиян – это форма бичевания, без которого он не мог обходиться, которое он всегда навлекал на себя. А во-вторых, кто сказал, что президент РФ не был огражден от критики? Был. Он вот как раз абсолютно был огражден от нее. Да, критики было много, но – собака лает, а караван идет – Ельцин не придавал ей никакого значения, никогда не реагировал на нее конструктивно. Потому что мало помалу он построил для себя такое «ограждение» от всяческой критики, что она априори теряла какой-либо смысл. В конце концов «быть огражденным абсолютно от всякой критики» можно по-разному. В современных условиях ельцинский метод «ограждения» оказался самым эффективным. Российский президент стал «одним человеком», и этим все сказано.
Я вовсе не утверждаю, что Ельцин тогда уже, выступая на октябрьском Пленуме, собирался стать этим «одним человеком», но в том, что он своим заскорузлым нутром ощущал пресловутую «коллегиальность» как «семью», в которой ему предстоит быть «хозяином», сомневаться не стоит. Вот почему он невольно приписывал Горбачеву свое понимание власти. Правда, Михаил Сергеевич здесь впрямую не назван, только подразумевается. Ведь Борис Николаевич личность хоть и героическая, но – не до такой же степени, чтобы все говорить открытым текстом. У него все обставлено разного рода «мне бы казалось» и «я бы сказал» (надо так понимать: если бы мог). Но намек на то, что генсек создает культ своей личности, совершенно прозрачен. И все его поняли. А лучше других – сам Горбачев. Намек был, конечно же, дик и абсурден. Но как раз это больше всего всегда и задевает. И хоть Михаил Сергеевич в своем переводе ельцинской речи на русский язык никак не показал, что принял намек на свой счет, тем не менее он не мог не возмутиться. А Ельцину того и нужно. Он опять поймал Горбачева, добился от него агрессивных отцовских эмоций, сейчас генсек возьмется за ремень, а точнее – раздаст розги своим верным клевретам, и уж они-то выдерут будущего президента России, как сидорову козу. Нам осталось только посмотреть, как Михаил Сергеевич науськал членов ЦК на ожидающего наказания Ельцина. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ