ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ.

Углубившись в перипетии баталии между двумя гигантами мысли и отцами российской демократии, мы как-то отвлеклись от реалий жизни, которая шла себе своим чередом. Люди стояли в винных очередях, обсуждали наряды Раисы Максимовны и ее поведение, спорили о том, чем отличается «перестройка» от «ускорения», читали статьи в смелых органах гласности и наблюдали за тем, как серьезные товарищи говорили перед телекамерой нечто такое, что сами же ежились от собственной смелости и рефлекторно оглядывались: не услышал бы кто…

Людям тогда ведь и в голову не приходило (да и сегодня в это трудно поверить), что из-за «некоторых особенностей психики» (см. книгу Евгения Чазова «Рок») какого-то любителя прокатиться в трамвае они могут лишиться страны, сбережений, мирной жизни и прочих, как говорится, завоеваний социализма. Впрочем, мы, кажется, придаем разрушительной мощи Бориса Николаевича слишком большое значение. Без усилий Горбачева даже Ельцин ничего бы не смог сделать. Вернемся к трудам и дням генсека-реформатора.

В них мы уже обнаружили ряд интересных вещей: гласность, метания в сфере экономики, антиалкогольную кампанию, сохранение Ельцина под рукой после того, как уже стало ясно, что он собой представляет. Каждое из этих деяний имеет разную глубинную этиологию, но при этом – все они в той или иной мере создавали трудности для проведения реальных экономических реформ.

Гласность, которая в своей психологической основе была способом бегства в естественно-разговорный мир деда Пантелея от реальных проблем, стоявших перед новым генсеком, стала в результате способом забалтывать эти проблемы, противодействовать необходимым экономическим действиям, методом создания инфляционных ожиданий, что, в конце концов, приводило уже разрушению даже того, что до сих пор как-то работало. Метания в сфере экономики распыляли средства, лишали реформы необходимых для их проведения денег. Антиалкогольная кампания истощала бюджет, подрывала веру в разумность реформатора, создавала организованную преступность. И наконец, превращение Ельцина из партократа средней руки в едва ли уже не народного героя и сохранение его в Москве да еще на достаточно высоком посту создавало предпосылки для грядущей кристаллизации радикальной оппозиции вокруг него.

Разумеется, все это не могло не мешать проведению экономических реформ, которые могли увенчаться успехом только в том случае, если бы на них действительно эффективно были потрачены большие деньги, если бы они проводились неуклонно (несмотря ни на какие моральные издержки), если бы их проведению не мешала оппозиция, набирающая очки на издержках, если бы преступность, неизбежно поднимающая голову при всяких реформах подавлялась, а не культивировалась (пусть и невольно). Экономические реформы (мы не говорим об их конкретном содержании) могут увенчаться успехом только в том случае, если они проводятся быстро, жестко (и даже жестоко), без предварительного их обсуждения с безграмотной общественностью, под спудом страха и почтения к начальству, под строгим контролем карательных органов, иными словами – железной рукой. Только в этом случае можно было надеяться на создание через какое-то время социальной базы поддержки реформ, появления широкого слоя людей, которым они станут выгодны экономически. Только в этом случае экономические реформы становятся эффективными, а значит и необратимыми. Во всех остальных случаях поражение реформатора неизбежно.

Даже Гайдар понимал такие очевидные вещи. Потому и сумел в условиях разрухи, ослабленного государства, постоянных капризов Ельцина и собственной экономической бездарности создать слой людей, выигравших от реформ (оказавшийся, правда, криминальным). В 85-м, когда экономическую реформу должен был делать Горбачев, ситуация была совершенно иная. Генсек был полновластным хозяином, промышленность работала, преступники прятались, а не считались солью земли… Несомненно, были проблемы в народном хозяйстве. Может быть, экономика Советского Союза была уже на грани пропасти. Допускаю, что она к тому времени была даже нереформируема. В таком случае, конечно, незачем предпринимать какие-то реформаторские попытки. Сиди и жди, когда само все рухнет. Разумеется, Горбачев не был настроен столь пессимистично. Ему даже в голову не приходило, что положение столь безнадежно (да оно и было не столь безнадежно), иначе бы он непременно написал в своих поздних текстах, что все было так плохо, что оставалось лишь заниматься антиалкогольной кампанией и гласностью. Но как раз в этих текстах, напротив, содержится весьма оптимистический взгляд на возможности советской экономики: путем ускорения к началу 90-х выведем промышленность на мировой уровень, потом совершим радикальную реформу, но пока что продержимся на прежних подходах.

То есть экономическая реформа откладывалась на то время, когда наметившиеся задолго до перестройки губительные тенденции еще укрепятся, когда станут ощутимы потери от антиалкогольной кампании, когда гласность создаст такое общественное мнение, которое сможет уже противостоять этим реформам, когда обнаружится и приобретет популярность человек, вокруг которого станут сплачиваться недовольные. Можно подумать, что наш Ден Сяопин понимал «ускорение» как ускорение свободного падения. Но мы-то уже знаем, что дело в другом. Просто он избегал настоящих реформ, старался не делать их, не хотел. Потому что ему претила рутина мира деда Андрея, в которую неизбежно пришлось бы погружаться, занимаясь преобразованиями в народном хозяйстве. Цифры, теории, планы, расчеты… Так ведь можно самому превратиться в товарища Дмитриева. Нет, только не это, не теперь, потом как-нибудь. То есть, конечно, Михаил Сергеевич мог бы пойти на такое, если бы ему нужно было осуществлять «Заезд в рай на комбайне», погрузиться в рутину, чтобы затем убежать от нее куда-нибудь вверх. Но зачем ему это сейчас, если есть другие возможности бегства? Если можно спокойно, не оглядываясь ни на кого уйти от «чисто чиновно-бюрократической» работы к «работе действительно общественной»?

Понятное дело, нехорошо подозревать величайшего реформатора ХХ столетия в том, что он не хотел делать реформы, бежал от той базовой части реформ, без которой все другие преобразования ведут только к хаосу и разрухе. Нехорошо. Ведь это значит уподоблять Михаила Сергеевича флегматичному пророку Ионе, о котором сказано так: «И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня». Я пока не хочу делать никаких намеков на Форос, о котором мы своевременно поговорим, но сходство между отлынивающим от Божьи вызовов пророком Ионой и Горбачевым просматривается отчетливо. И оно простирается вплоть до тог, что любой поступок сих двух великих мужей приводит совсем не к тому результату, которого они ожидают.

Однако над Ионой есть Бог, который его поправляет, а над Горбачевым – нет никого. И потому, когда начинаешь внимательно рассматривать горбачевские деяния, в душу закрадывается совсем уже безобразное подозрение. Оно выглядит так: наш реформатор целенаправленно работал над тем, чтобы реформы его потерпели крах, чтобы не было осуществлено то, к чему он на словах стремился. Посмотрите, как снайперски генсек совершал действия, после которых надежды на успех перемен в экономике становились все более призрачными. Такое впечатление, что он как бы нарочито создавал такие условия, при которых экономические реформы, даже как будто начавшись, не могли бы привести к желательному результату – созданию эффективного хозяйства и улучшению жизни населения.

Эта странная нарочитость имеет, конечно, глубокий метафизический смысл. Вот, скажем, тот же Иона после того, как за бегство от Бога отсидел трехдневный срок во чреве кита, отправляется все же в Ниневию и проповедует: «Ниневия будет разрушена!» Самое пикантное в этой истории то, что жители Ниневии поверили Ионе, чья гласность, как видно, была весьма убедительна, и отвратились от злого пути своего. И Бог не навел на них обещанных бедствий. Далее читаем: «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Господу и сказал: о, Господи! Не это ли я говорил, когда еще был в стране моей? Потому я и побежал в Фарсис, ибо знал, что Ты Бог благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостливый и сожалеешь о бедствии. И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить».

Иными словами: Бог проявляет больше гибкости, чем иной глашатай перемен. Это потому, что Он видит значительно дальше любого реформатора. Бог призывает реформатора, и реформатор в меру своих способностей и в соответствии со своим психологическим устройством нечто делает. Ограниченный реформатор думает, что делает какие-то реформы по какому-то плану. Но на самом деле чаще всего он делает нечто другое. То, о чем не имеет никакого представления. Представление о том, что, собственно, делает тот или иной деятель имеет лишь тот, кто видит результат этой деятельности. Назовем это расхождение между поставленной целью и реальным результатом деятельности парадоксом пророка Ионы. И поговорим о горбачевской политической реформе, которая окончательно уничтожила самою возможность эффективной реформы экономики. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

На Главную блог-книги «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти»