Предисловие

20 августа.

Утром мне на телефон пришло сообщение с неизвестного номера. Там была интернет-ссылка. Решив, что это спам, хотел удалить смс, но так и не сделал этого. Не знаю почему.

Шаркая по раскаленному асфальту, я брел в сторону Лос-Анджелеса. По дороге любопытство взяло верх, и я нажал на ссылку в том сообщении. Открылась страница с текстом. Я удивился, когда увидел, что текст был написан на русском. Зной Невады, редкие машины, песок, тошнота с похмелья – и тут сообщение неизвестно от кого со ссылкой на какой-то русский текст. Я подумал, что, возможно, это от кого-то из моих знакомых, и попытался дозвониться по этому номеру, но в службе связи мне сообщили, что такого номера не существует. Это еще больше повергло меня в смятение. Я опустил руку, перестав голосовать, и углубился в чтение.

1

Было принято решение начинать незамедлительно. Взяться за работу, которая так долго ждала меня. За ту работу, которую я уже давно должен был выполнить, но для которой мне не хватало упорства, решительности и свободы. Прилетев из Тель-Авива пять часов назад, я понял, что время пришло и что откладывать писательство нельзя ни на минуту. Откуда пришло это решение и почему именно после Тель-Авива, я не понял, но тем не менее открыл ноутбук, уже припорошенный порядочным слоем пыли, и начал что-то писать.

Мое молчание продолжалось чуть более полугода, и оно давалось мне нелегко. Это действительно трудно – молчать и ничего не писать. Чувствовать, как мысли роятся в голове, как со временем ускользают детали, и все равно не говорить ни слова. Добиваться невыносимого молчания, подсознательно отдавая себе отчет в том, что слова пусты и бесполезны и что нужны они оказываются весьма редко: например, чтобы заказать сэндвич.

То, что я теперь начал, я должен, обязан довести до конца. Если этого не произойдет, я вынужден буду покончить с этими никчемными попытками выдавить из себя пару хоть каких-либо стоящих слов, предложений, страниц. Возможно, я брошу это неблагодарное дело и ринусь на поиски чего-то другого, того, что смогло бы съесть меня с потрохами. Я смогу уйти в пустыню и оставаться там сорок дней, чтобы слушать ветер, треск раскаленного песка. Чтобы быть вдали от всех, но ближе всего к самому себе.

Дело довольно странное, но именно это молчание, которое я со всей строгостью и покорностью набожного служки соблюдал в течение этих необузданных шести месяцев, помогло мне положить начало тому, за что я боялся взяться. Я знаю: раньше довести что-либо до ума мне мешал страх, боязнь, что у меня ничего не выйдет. Теперь часть души со страхом была изгнана и уничтожена, и теперь это не кажется мне больше таким пугающим. Нет, я не боюсь потерпеть фиаско, потому что я уже победил.

Я сел, выпил кофе, выкурил сигарету и решил, что истину я смогу найти только среди мною же написанных строчек. Тель-Авив был позади, в окне виднелся родной ночной город с мерцающими фонарями. Я уже одержал победу и уже не сдамся до самого конца, когда силы покинут меня и пальцы будут более не в силах что-либо писать.

Было принято решение, и никто не мог помешать его исполнению. Я пошел по предначертанному пути, который раньше был в тумане и не давал мне ни дня покоя.

2

Абсолютно неправильным было бы утверждать, что я не моногамен. Встретив ее однажды, я понял, что это – раз и навсегда и что такие чувства больше не повторятся; и я не ошибался. Но однажды наступил момент, когда я понял, что мне чего-то не хватает, что я злюсь по мелочам и что слова мои не совпадают с мыслями. Это не было похоже на озарение, я просто постепенно к этому пришел. С каждым днем я все яростнее размышлял о сложившейся ситуации, и чем больше времени я посвящал сему интеллектуальному онанизму, тем больше я терялся и тем дальше становился от меня ответ, решение, могущее помочь мне выкарабкаться из этого непонятного роя мыслей.

Побывав в Европе на заработках, я приехал к ней домой, обнял ее и не почувствовал той нежности и заботы, которая обычно была в ее взгляде и движениях. Единственное, что пришло ко мне в тот день, – это некий холод, поглощавший меня изнутри, и объяснение которому я никак не мог найти. Первое, что пришло мне в голову, – это было трехмесячное расставание. Может, именно оно так повлияло на Мириам? Я точно знал одно ее довольно странное свойство: после долгих расставаний ей требовалось время, чтобы привыкнуть ко мне. Я часами расспрашивал ее о том, почему ей каждый раз снова и снова приходится ко мне привыкать, ведь мы уже были довольно долго вместе, чтобы избежать подобных формальностей. Но она пожимала плечами и не могла ответить ничего конкретного. После недели, двух, трех я приезжал к ней домой, радовался нашей встрече, мы пили вино, по праздникам делали глинтвейн, я гладил ее по голове, потом спускался чуть ниже, и мне действительно хотелось заняться с ней любовью, я жаждал ее тела, но неожиданно получал отказ, смешанный со скрытым раздражением, и это гасило во мне все духовные и физические порывы. Единственное, что мне оставалось в таких случаях, – это читать либо мастурбировать: лишь бы не думать о том, что моя девушка уже в таком молодом возрасте отказывается от шанса побыть вместе в постели.

По правде говоря, через пару дней она действительно ко мне «привыкала» и приноравливалась, и мы снова вместе принимали душ и кувыркались под теплым одеялом. Но это был скорее какой-то бюрократический псевдосекс, когда для его получения приходилось несколько дней кряду уговаривать начальство подписать документы. Раньше Мириам меня действительно вдохновляла, я посвящал ей стихи и однажды даже написал поэму. А теперь Мириам стала просто девушкой, такой же, как и у тысячи других парней. Не было той отчаянной свободы, тех боли и удовольствия, той страсти и безумия, которые должны сопровождать кровожадные узы любви.

3

Что?.. что может быть хуже, чем отказ собственной девушки? Вы вместе завтракаете, вместе смотрите телевизор, разговариваете, вместе читаете и пьете утренний кофе, но когда дело доходит до постели, то тут образуется неловкая пауза, весь мир останавливается, и я начинаю чувствовать, как злость и ненависть ко всему на свете разливаются по моим венам. Вдруг я замыкаюсь в себе и остаток вечера провожу в гробовом молчании, игнорируя любые реплики, направленные Мириам ко мне.

Три месяца в Европе, пустые номера, свободные девушки и целая кровать для творчества. Но я всегда держался в стороне и был стоек, не поддавался на провокации и смотрел на женщин исключительно как на друзей. Три месяца я был волен делать все, что мне заблагорассудится, и в то же время я был заложником своей совести, которая настойчиво оберегала меня от случайных связей и непродолжительных романов на стороне. Я был свободным одиночкой в пустой камере. Четыре стены, решетка и полет фантазии, но не более того.

Будучи раньше моей музой, Мириам стала для меня похоронным маршем, ведшим меня в монахи и провожавшим к фригидным корням непорочного зачатия. Что это было – сон, сказка, жизнь или утопия? Я четко понимал: здесь для меня не будет выхода, я застрял в немыслимой жизненной пробке.

15:25 пополудни.

Я устал идти и присел на небольшой плоский камень на обочине. За весь битый час мимо не проехало ни одной машины. Я уже начинаю сомневаться, что вообще выберусь отсюда. Воды у меня осталось мало, а до ближайшей заправки, судя по тому знаку впереди, осталось не менее десяти миль.

Весьма странным кажется мне сидеть здесь на этом камне и читать по телефону какую-то непонятную книгу. Но, судя по тому, что машины здесь ходят редко, а в запасе у меня еще несколько пачек любимых сигарет, можно скоротать время за чтением этого поганого текста.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"