Часть 1. Побег из Лас-Вегаса – здесь.

4

Мы сидели за столом и пили чай. Был день, и ярко светило солнце. Еще неделю назад вовсю шли дожди. Дни были пасмурные, и все казалось совершенно невзрачным. Такая погода действовала на меня угнетающе. Но даже теперь, когда от света больно было смотреть на солнце, мое настроение не улучшалось.

Чай был слишком горячим, поэтому я поставил чашку перед собой и стал потихоньку дуть на кипяток. Прошло какое-то время, и я заметил, что по-прежнему дую на чай и ни о чем не думаю. Я решил заговорить:

- Чем сегодня займемся?

Мириам не отвела взгляда от своего чая. Последовал короткий ответ:

- Не знаю.

Мы опять замолчали. На улице детвора играла в футбол. Было слышно, как вратарь более сильной команды зевает от скуки, а нападающие в предвкушении сладкого гола кричат «пас!».

Солнечный свет падал на кухонную плиту. Сквозь воздух, наполненный мелкими пылинками, я стал наблюдать за тем, как тень невероятно медленно ползет по плите вверх. Кофеварка была вся в пятнах, кастрюли уже который день стояли немытые. Сковородку я тоже не мыл и подсолнечное масло на ней использовал уже в который раз.

- Может, сходим куда-нибудь? – снова нарушил я тишину. Говорить было трудно, потому что я врал: никуда идти мне не хотелось, просто, как мне показалось, не мешало проявить хоть чуть-чуть своей мужской заботливости и инициативы: за последний месяц мы ни разу никуда не выбирались.

- Даже не знаю, столько дел… – Мириам взяла со стола ложку и стала размешивать сахар. – Что-то мне не очень хочется.

Я промолчал и снова стал дуть на чай. Хотелось спросить ее, в чем дело и что, черт возьми, с нами происходит, потому что сам я никак не мог найти ответ. Изредка поглядывая на Мириам, я четко понимал, что она думает о том же. Но ни мне, ни ей не хватало мужества начать этот разговор. Тем более что обоим он был противен.

До этого я не раз помышлял о том, чтобы бросить ее ко всем чертям и в один прекрасный и такой же солнечный день собрать все свои вещи и, хлопнув дверью, убраться восвояси. Мелкие ссоры, как капли, точили камень, и вот однажды он раскололся.

5

В жизни человеку дается несколько шансов. Но эти шансы – чистая формальность в системе божеской бюрократии. У бога тоже есть свой офис, и ему тоже есть чем заняться, кроме того как возиться с мелкими жизнями каких-то людишек. И он, видите ли, тоже не прочь, закинув ноги на стол, грызть ногти и смотреть футбольный матч на Олимпе. Однако, завидев очередной листок с какой-то биографией, он снова и снова небрежно машет рукой и велит дать человеку «еще один шанс». И так он повторяет каждый раз. А ангел, носящийся с этими бумагами из своего отдела в кабинет шефа и обратно, как обычно вздыхает, забирает, понуро опустив голову, листок и по почте высылает его на Пролетарскую к чертям и бесам. Они, в свою очередь, смотрят на тысячное письмо и, обычно не открывая, бросают его в котельную, где огонь жадно съедает чью-то судьбу. Иногда чертям со скуки интересно, о чем же идет речь в письме, и они начинают его читать, чтобы сделать этот «еще один шанс», о котором так дико вопрошает пишущий, настоящим адом. Что ж, это их работа. Ничего личного, надо полагать.

Иными словами, если убийца занес нож над своей жертвой, то шанса уже нет ни у того, ни у другого. Это не закон и не правило, но так обычно бывает. Очень редко ангелы следят за людьми, чтобы в нужный момент отбить приближающуюся смерть. Сдается, где-то по пути в третье тысячелетие они все-таки потеряли свои крылья.

Что говорить: когда приходишь в немецкий концлагерь «Дахау», проходишь через ворота с надписью «Arbeit macht frei» и видишь воздвигнутые бараки с сотнями деревянных нар и крематорий с его длинными трубами, ни о чем особенном, как это ни парадоксально, не задумываешься. Ты зеваешь, тебе становится скучно. Пасмурная погода, от нее у тебя болит голова. Ты думаешь о том, где бы достать аспирин. Ты ходишь и безучастно смотришь вокруг. Это словно пройтись по арене римского Колизея: ты никогда не станешь плакать по тем рабам, которые погибли здесь в неравном бою лишь во имя хлеба и зрелищ, ведь ты знаешь, что ты жив и что завтра теща отправляется в Грецию. Ты здесь просто турист, и никем более ты сюда возвращаться не собираешься.

Может, через две минуты, может, через пару лет – но обязательно наступает тот момент, когда ты словно бы входишь в транс при виде самой простой душевой, куда вместо воды подавали газ. Ты стоишь как вкопанный, чувствуешь, как рядом на тебя дышит твой друг, а сзади стоят все родные, ждешь, когда же из отверстий на потолке польется обещанный душ, ты стоишь, но ничего не происходит… И вдруг кто-то падает. Потом – кто-то еще. И вскоре ты сам еле держишься на ногах, ты падаешь на колени, ты вдыхаешь «циклон Б», тебя мучает удушье, ты оборачиваешься, чтобы в последний раз увидеть лицо своей матери, но не видишь ничего и понимаешь, что мать давно лежит на холодном кафеле.

6

Судьба – это не то, что управляет нами. Это нечто, что существует, чтобы мы этим пользовались и это преобразовывали. Да, но что же с судьбами тех евреев, которые погибли во время Второй мировой войны, спросите вы? Один израильский философ на вопрос, косвенно связанный с предыдущим, о том, куда подевался господь в середине сороковых, ответил следующим образом:

Почему люди воспринимают все как данность, как нечто, что должно у них быть? Почему, рождаясь здоровыми, люди знают, что это – нормально, а болезнь – это некое отклонение? Кто научил их такому неверному взгляду на мир? Это в полной мере превратно истолкованное восприятие действительности. Кто сказал, что у человека от рождения должны быть руки и что если их нет – то это несправедливо? Человек должен быть благодарен Господу за то, что тот дал ему возможность узреть солнечный свет, сияние звезд и тусклую луну. Но если рожден он слепым, что ж – пусть наслаждается музыкой мироздания. Если же он слеп и глух, пусть говорит миру красивые вещи. Если же он и вовсе немощен – пусть знает, что он должен стерпеть свой рок во имя счастья других, тех, у кого есть и слух, и зрение, и дар говорить.

Все, что у нас есть, – суть подарок Божий. Все дано нам Господом. Почему инвалиды жалуются на несправедливость мира? Ведь что Бог дал, то он может и забрать, ибо он Господь и только ему ведомо, как следует распоряжаться людскими судьбами.

В мыслях я дважды проклял этого псевдофилософа: более глупых слов и утверждений относительно судьбы и справедливости слышать мне еще не доводилось. На самом деле спор о судьбе очень зыбок и туманен, так как само понятие судьбы представляется весьма неоднозначным. Что это – случайная встреча, изменившая жизнь, запланированная поездка, сорвавшаяся из-за испорченного будильника, оступившаяся официантка, испачкавшая вам галстук, или мирный сосед, боящийся замкнутого пространства?

Среди множества истолкований, которые в большинстве своем явно тяготеют к философскому занудству, существует лишь одно утверждение, дающее человеку выбор и не заковывающее его в идейные кандалы о неисповедимости человеческого пути: судьба – это та тропа, которую сначала выбираем мы и которая затем, уже после принятого нами решения, ведет нас в определенном направлении. Но даже и это не подразумевает один-единственный исход в конце пути, ведь по дороге каждому из нас встречаются распутья и нехоженые тропы, на которые мы вправе ступить в любой момент.

7

Отчасти и я выбрал свою дорогу, когда вдруг – и я вовсе не успел этого заметить – начал сильно пить. Я и раньше, бывало, уходил в запои, но этот раз оказался точечным ударом, беспощадным и яростным. Все дело было в том, что я ощутил истинный вкус потери. Я потерял то, что, как ошибочно полагал, всегда должно быть рядом со мной.

Она сказала мне это в университете, прямо на ступеньках. Сказала, что так больше продолжаться не может и что мы совершенно не подходим друг другу. В общем, те слова, которые знакомы едва ли не каждому молодому человеку. Думаю, не стоит усматривать в разрыве отношений мистическую подоплеку, заговор вудуистских магов или что-либо еще. Самое обычное дело: повстречались, начмокались, вкусили плоть друг друга и разошлись кто куда.

Но моя реакция даже мне показалось странной: сначала я услышал то, что мне сказала Мириам; через некоторое время я вроде бы стал улавливать смысл сказанного; это было похоже на утреннее пробуждение, когда еще не веришь, что увиденный сон – это не реальность, и пока еще не понимаешь, где граница между явью и сном; когда смысл дошел до меня окончательно, я почему-то засмеялся. Я смеялся и смеялся, а она все стояла и смотрела на меня грустными глазами, понимая, что это смех ужаса и отчаяния.

Однако, напустив на себя холодность и преднамеренную безразличность, я ответил Мириам, что, наверное, все к тому и шло, поэтому действительно: почему бы нам не расстаться? И на этих словах я повернулся и пошел прочь.

Вечером мне стало не по себе. Бросало в холодный пот. Я знал, что свобода и счастье – только в моей голове и только в моих мыслях; но я никак не мог взять в толк, каким же образом кому-то удалось забраться в мои мысли настолько глубоко, что пары слов было достаточно, чтобы лишить меня рассудка. Казалось, будто я стал прикован к Мириам, будто на ней и только на ней сходятся все дороги мира. Меня будоражила мысль о том, что еще вчера мы делили с ней ложе, а уже сегодня я не могу ее даже поцеловать. А ведь еще за месяц до этого я часто размышлял о том, что я никогда не смогу жить с Мириам: она была слишком разумной, а у меня слишком часто сносило крышу. Ирония слишком тонка, чтобы с первого раза ощутить всю ее прелесть.

Я принимал успокаивающие средства и, несмотря на предостережения в инструкции, обильно запивал их алкоголем. Наутро у меня частенько болели почки, но я неизменно шел в магазин и неизменно покупал там пиво. Потом в расход шло вино, а заканчивалось все водкой. Мне это помогало. Я забывал о произошедшем и терял себя на дне бутылочного счастья.

Паллиатив. Это была всего лишь полумера. Я знал об этом. Знал, что однажды утром встану и решу, что с меня хватит. И однажды это утро наступило.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"